Проза

А ЛАТОЧКИ-ТО Я И НЕ ЗАМЕТИЛ, маленькая,  с пятачок всего лишь. – А штаны-то возьмешь? – спросил я у Моряка. – Нет, – говорит, – не возьму, у них латочка на заднице. А я и не заметил латочки-то. А оборванный весь пришел, а одна штанина совсем располосована, голая нога глядит, пришел – купи, – говорит, – Серега, грибы, а то совсем денег нет.

Николаев был космонавт, в Чебоксарах даже его улица есть – Николаев ураме, улица то есть, а у нас улицы какие? – Полевая, – Кусок там живет, Центральная  – это где Гончар, Перец, Заовражная – это наша, за оврагом она потому что, это они говорят, что мы за оврагам – а по-нашему – за оврагом-то они. А Николаев Вовка  – вот он и есть этот самый Моряк, и брат еще его Толян – Лягушонок который был. Кирьян говорит, их родители из Москвы вроде приехали, давно, да так и остались здесь. – Вовка, – говорю я ему, – за грибами я и сам схожу, вон их сколько в посадках выскочило, я тебе лучше одежки дам,  а то ты что-то оборвался. Набрал ему разной, он копался-копался, а только куртку кожаную и взял, две куртки, почти новые, их мне Илюха привез, и тельняшку взял, обрадовался ей – я же, – говорит, – Моряк. Это он когда-то по какой-то речке где-то поплавал, а и прозвали его Моряком. – А нога-то твоя как? – спрашиваю, не охромел? А почему спросил – а я ему палец на ноге отрезал, вот и спросил. Не напрямую, конечно отрезал, а косвенно. Это когда от нас Мишаня уехал, мне Морозов в помощники Моряка и определил, а там у меня на элеваторе колосовом, на приводе,  кожушок защитный отгнил, он цепь прикрывал, а я приделывать не стал, заленился, а ходил мимо с осторожностью. Вот, а приехали мы на поле, я сцепление главное включил, все завертелось бешено, мы в ячменя въехали, и молотить начали. Я рулю, а Моряк на мостике стоит, у этого элеватора долбанного беззащитного. Стоит Моряк и вдаль глядит, а потом ногу и сунул в цепь нечаянно. Был бы кожушок, нога цела была бы, конечно, а он сперва сгнил, а потом и вообще потерялся на дорогах, кожушок-то. Заходит Моряк в кабину и на пол садится бледный. Ты чего, – спрашиваю у него, – бледный? – Да, – говорит, – нога немного в цепь попала, поехали,  – говорит, – дальше, я ничего. Я сапог-то с него стянул, носок шерстяной белый, мокрый и в крови, а пальца уж и нет у него, кость только торчит. Кирьян потом говорил – палец это пустяки, это еще ничего, а то одному вообще ноги косилкой отрезало, мы бегали на эти ноги в ботинках смотреть, как они отдельно лежат…  А как-то зимой, не было меня долго, а Моряк в дом ко мне залез и жил, окна одеялами завесил, чтоб свет с улицы не видать было, и жил, и мед ел, я мед-то на весну пчелам про запас оставил, а он заляпал все медом, и по деревне ходил, соты продавал, а потом исчез куда-то. Я у Сани Хлестова спрашиваю – а чего он у меня жил, Моряк-то, прятался что ли от кого? – Его, – Саня говорит, – били, а потом еще бить искали, он холодильник украл. – Вы бы, – говорю, – простили его что ли, зимой можно и без холодильника, а он уж пусть живет и не боится. – Нет уж, – Саня говорит, – пусть живет и боится, живет и боится…

Больше я Моряка не видел, кто-то говорит – к сестре уехал, кто-то – совсем пропал, с концами. У Моряка и руки и грудь – все было в татуировках, это он в тюрьме сам себя разрисовал так – факел какой-то, якорь, женщина с длинными волосами, церковь с тремя куполами. Он, Вовка-то Николаев, Кирьян говорит – когда маленький был, рисовать очень любил. Ему все говорили – у тебя, Вова, способности, художником станешь, жизнь перед тобой откроется.

НА ПОЖАРИЩЕ ДАВНИШНЕМ Я МАЛИНУ СОБИРАЛ.  А напротив, у забора моего, Кирьян с Капралом сидели, разговаривали. А я и не знаю о чем, я напротив был, в малиннике, где Лактионовых дом был. И вдруг вижу – Кирьян вскакивает с бревнышек и прочь бежит, к своему дому бежит прочь от Капрала. Подхожу – что да что, мол, что он так подхватился-то, сгорело у него там что ли? Да знаешь, – Капрал мне говорит, – я вот и не думал, что он так обидится. – Да говори что. – Да он мне все бог, бог, а я завелся и говорю ему, –знаешь, Кирьян, пошел он твой бог на… подальше куда, что он, помог нам бог-то его? Лешка из армии вернулся, первым делом пошел свечку поставил, а потом сам знаешь что было (знаю, «камазом» его кто-то нарочно раздавил, не узнать было, и концов не найдешь), и Юлька моя еще пожить могла бы (это жена его, Юлюня преподобная – как бабки за глаза звали, работала она много, курила много, пила много, сапожником была настоящим – я, говорила, внучек научу – работать и матом ругаться, – матом-то зачем тебе? – чтоб жизни не поддавались. Умирала она от рака несгибаемо – все, –говорит, – конец).

Мы сидели. Курили. И я не нашелся, что Капралу ответить. А потом – знаешь, – говорю ему, – мы с тобой люди темные, только я думаю,  Бог он другими путями ходит, откуда нам что понимать, Бог-то простит, он, наверное, уже всех нас простил,  а Кирьян обиделся, это нехорошо, это плохо, пойду помирю вас, попробую.

Капрал умер от разрыва сердца. Смотрел телевизор и просто перестал дышать. Лорена, дочка его, с двумя детьми тогда уже была, сначала работала еще, а потом совсем спилась, материнства лишили, а девчонок в детский дом забрали. С год назад звонила нам из Рязани, из больницы, туберкулез у нее открылся. – Где, мол, детки-то? – спрашиваю. – Не знаю, – говорит, – не говорят где, только сказали, что младшенькая умерла.

СТРАННИКА ВИДЕЛ. Была весна. Трактора шли по полю уступом, посверкивая на солнце лемехами,  и вспаханная земля улыбалась в небо, как женщина, дождавшаяся любви. Странник стоял на обочине, с котомкой, он был совсем древний, заросший бородой. Он стоял на обочине и, повернувшись на поле, широко крестился и кланялся в пояс…

  –А Игорь в Бога верит, – говорит мне Варвара, – он как к Оленьке на могилку ездит, всегда в церковь идет и там  со святыми общается. Варвара давно уже старая, ей сто лет и она глухая. – Ты в Бога не веришь,– говорит мне она, – а Игорь верит, он когда в церковь зайдет, со всеми святыми общается. – Верю! – кричу, – Верю! – кричу я в глухое ухо.

А ДЕНЬ И ПРАВДА БЫЛ ЧУДНЫЙ.  Жаркий, а ветерок прохладный, будто нездешний.  И мы сидели с отцом на лавке и смотрели. А до этого отец лавку эту скоблил, чтоб стала почище, и ногу себе рассадил. А я из сарая мусор в яму возил.  А потом мы сели на перекур, на лавку ту, и стали смотреть. Я курил, а отец нет, он сидел так себе. И мы сидели с ним и смотрели на лавке. Небо было безоблачным, чистым, и мы смотрели, как там из ничего появилось вдруг облачко, крохотное, паутинка, оно росло, и стало хорошо уже видным, а потом вновь в ничего рассеялось, и была вверху одна просторная безлюдная синева. Даже птиц не было. Жарко. Но хорошо ветерок. А я спрашивал у отца  – отчего это из ничего появляется облачко, да почему рассеивается в ничего вновь. И отец отвечал. А потом я сказал матери своей, чтобы она йодом все-таки залила колено отцу моему, которое он рассадил, и она пошла охать, и йод на колено его лить, и пластырь искать. А я покатил тачку с мусором в яму. Земля лежала горячая, но бежал ветерок хорошо.

СИДИМ И СМОТРИМ в огонь, в печку – дед-литовец, бабка его – баба Нюра, Куска я привел, мы с отцом, а бабка щепок ножом нащепила, они ярко разгораются, а как совсем хорошо разгорятся, дрова на них, дрова. А за окном темнота и снег сильный, дед тропинку вешками утыкал – прутиками, чтобы не сбиться, а ступишь чуть в сторону, провалишься по колено или глубже. Сильно метет. Но это мы после пойдем, будем оступаться, даже и падать, и в снегу неловко барахтаться, и будет крутить нас метель,  а сейчас огонь в печке гудит, ужин греется, и бабка Куску рассказывает, как она за рыбой ходила – масла взяла с полкило, побольше полкила,  и рыбу – вот такую вот, мой у меня рыбу-то любит, и хлеба рюкзак, поле прошла и в посадку, а в той посадке была сильная радиация, и меня закрутило-закрутило-закрутило, что ж это со мной, думаю, Господи? А это там радиация сильная была… – Серай, – Кусок у меня спрашивает, – а ты чернобыльские-то получаешь что ли? – нет, – говорю, – не получаю, мне не положено, у меня прописки нет. – А  много дают-то? – да рублей, – отвечает Кусок, – двадцать шесть.    А отец с дедом новости черно-белые смотрели по ящику. И отец мне сказал погодя, после, потом, что у нашего Заовражья только прошлое и есть, а впереди одна безнадежная тьма.

ПРО СОБАЧИЙ РАЙ вот еще хотел  рассказать и стал вспоминать собачек всех видимых-невидимых вокруг и начал вдруг про Жульку говорить.  Это у Мишаниной бабки собачка была,  она ее привяжет к крыльцу, а под крыльцом лаз, Жулька туда спрячется и лает из-под низа. Мы как-то с Гансом идем к бабке, дров ей что ли очередных привезли, кто уж скажет теперь, а она как начала на нас тявкать, залезла под крыльцо и оттуда, Жулька-то. А Ганс – ну погоди, гадина, –  взял палку длинную, березовую и давай под крыльцо тыкать с силой. Его, правда, не Гансом звали, а Валеркой, а так прозвали из-за фамилии, она у него нездешняя была – Гринберг. Немец, наверное, хотя откуда бы здесь немцам быть не скажу, не знаю. Он был ничего мужик, веселый, только утомительный немного – ехал раз мимо на своем тракторе, увидел у меня колесо от мотоцикла новое, и так заболтал, будто оно ему нужно, а мне совсем нет, что я это колесо ему сам в кабину снес, лишь бы он уехал поскорей. А колесо то мне и самому было бы неплохо, когда с Мишаней едем, задок вихляет. Курчавый он был, Валерка-то, все улыбается фиксой золотой, все ему нипочем. А потом он пропал. Позвал будто его кто-то, Ганс, как был в трениках, так и вышел из дому. И не пришел. Искали-искали и не нашли. Жена его к колдунье какой-то ходила, а та ей говорит – ты, девка, по нему ходишь.

А Жульку я иногда тайком с цепи отпускал, проволоку размотаю, что вместо ошейника накручена и отпущу,  проволокой-то шея до кожи протерлась, бабка недовольна была, если заметит, а Жулька без цепи сначала радовалась бегать, а потом быстро возвращалась, страшно ей без цепи было жить. А Бима своего я не привязывал, он у меня вольный был, пожил он у нас хорошо, долго, Юлька, Кольки Капрала жена, говорила еще – хотела бы я у Серени собакой пожить. Хорошо пожил, дай Бог каждому, а когда совсем состарел, ноги отказывать уже стали, мы его тихо убили, маленький укольчик и все, Ольга наша Ивановна о таком мечтала – Илюша, укольчик – Илюхе говорила… Сашка мой ехал из Вологды, братишка мой, завернул в Николо-Угрежский и Биму свечку поставил, Кирьян, как узнал, чуть не позеленел даже – не положено, говорит псам, у них, – говорит, – души нет, – они, – говорит, – не возносятся. Я у Кирьяна  про рай как-то спросил, что, мол, там есть-то, чего да чего там поделывают, в раю-то  – а там, – отвечает он  благостно, – там все друг к другу в гости ходят и разговаривают, а больше ничего и не делают. А чтобы им, – думаю, там какую-нибудь конурку сбоку и собачкам не поставить, мы бы друг к другу и ходили, разговаривали, или бы сидели и на закат смотрели, как здесь.  А потом – нет, – думаю, – фиг нам, а не рай, если уж собачкам не положено, так нам и подавно не за что. Может быть, может быть  даже  мы здесь вот в раю уже и живем, в их, собачьем раю и живем. И иногда здесь даже и хорошо, иногда даже и сахаром кормят.

СОПЕЛКИ МОИ ГОРЕЛКИ МОИ шли вы шли ко мне с мамкой чудотворной вашей да пристали да уснули за высокой травой а я целый день ходил носил вас в сердце своем то на землю посмотрю то на небо шатался я туда сюда в радости ветерка тихого да упарился вдруг жарко-то сел под деревом и задумался задумался о земле о небе о синем радости духа и сидел бы себе думая да мураши стали сильно по спине ползать там по дереву тропинка была в их царстве а тут еще дымом потянуло надо идти дым выглядывать  где и встал и отряхивался чтобы никого из муравьишков из царства не унести далеко прочь а потом к дому пришел к отцу своему пришел  к деду вашему пришел а это он баню затопил и на ступеньках сидел а тут и собачки языки вывалили ха дышат ха бежат ха жарко им эгей собаки  закричал им отец жарко вам что ли фьюить засвистел им фьюить собаки оболтусы вы засвистел и зуб себе ценный  высвистнул сначала испугался говорит я зуб проглотил а потом мы подумали с ним о направлении свиста того нет решили он должно быть здесь где-то лежать должен едва ли далеко улетел ищите собачки да они не ищут не поймут  чешутся  и хвостами вертят стали сами искать ползал я в траву вглядывался думал ты батя здесь сидел а собачки оттуда бежали значит ты вон туда им свистел значит сюда полетел вот тут значит искать надо ползал я ползал и нашел к радости дед ваш отец мой обрадовался очень пыль сдунул и в рот себе вставил на прежнее и мы пошли с ним каждый по себе радуясь радуйтесь детки мои жизни земле воздуху небу собачкам и муравьям и всем чудесам вокруг  и думайте о направлении вашего свиста правильно и помогайте всем и любите все это окрестное достояние бережно и шел я и собачки за мной бежали и я на всю округу лу-кричал-чики клю-кричал-чики –дета-чики мои