Проза

ДОМ У МЕНЯ ПРОСЕЛ, не дом,  придел рубленный, его нам Саня с Рыжим лет десять назад стяпали, а нет и – пятнадцать; если бы они по уму делали, тогда не просел бы, конечно, а то поставили на пеньки, как и баню, и тоже – даже и не ошкурили их, все быстрей-быстрей, пеньки сгнили, дом просел. А я тут на днях глянул, день бы солнечный, хороший, без единого облачка в небе, вижу – между бревнами пакля вылезла, а через щель солнышко к нам внутрь смотрит.  И поехали мы с отцом на бывший колхозный двор, где у нас мастерские были, хранилища, ток. Там весной нынешний хозяин, дагестанец,  одно хранилище на слом продал, а я с собачками заходил недавно, и в кучах кирпичей битых порылся да приглядел, что да на что может мне сгодится. Привезли мы с отцом плит бетонных, не то чтоб совсем тяжеленные они, но тяжелые, да, и начал я их под дом пихать. Поддомкратил, конечно, с одного бока, а надо бы и другой бок, одного домкрата мало, надо бы второй. Перекурить сел, приморился. Вот, – отцу говорю, – был у меня домкрат классный, двадцатитонный, он бы сейчас как раз мне пригодился, жалко его кто-то из Сашкиной бригады попятил, как старый придел ломали, так он тогда и пропал. Он у меня за печкой стоял, а они налетели, бригада-то его, придел-то старый ломать, шум, гам, пыль, такая карусель была, я растерялся даже, а потом глядь за печку, а там фига, а не домкрат. Хороший, – говорю, домкрат был, телескопический, он ко мне как-то от Олега пришел, а он его на дороге нашел. А отец сидит, смотрит за овраг и  говорит – от Бога пришло, к Богу ушло, и роптать нечего.

Да я, в общем, и не ропщу.

НОЧЬ ТИХАЯ ПРИШЛА, я за день наломался, поясница тревожная какая-то, но ничего еще, бывает и хуже, а сейчас еще  ходить можно прямо. У нас здесь у всех поясницы-то, Саня Хлестов, когда прихватит его, на четвереньках от поясницы ползает, а меня отец на себе носит. Андрюха Сила говорит, – вы поднимать не умеете, надо присесть, а потом поднимать ровно, а вы спиной круглой тянете. Ну,  я-то ладно, может и не умею, а уж Саня-то, уж какой леший здоровый, весу сто пятьдесят, что же, думаю, неужели и он не умеет? Да нет, жизнь уж такая, со спиной круглой такая жизнь.  – Я, – рассказывал Саня, – когда женился, – а женился он рано, я подсчитал, да лет в восемнадцать что ли, – решил своим домом жить, присмотрел себе сруб, нужно мне было за него тысячу триста рублей отдать, а где взять, и пошел я со своим коньком огороды пахать, май как раз был, огороды всем надо. В день по тридцать огородов запахивал, какие по тридцать соток, какие и по сорок, к вечеру, смотрю, конек мой спотыкаться начал. Ладно, говорю, погоди чуть. А сам – хозяйка, давай-ка нам самогонки четверку, беру конька своего за морду и всю четверку в него и вливаю и попастись пускаю. – Это, чтоб, значит, закусил что ли? – спрашиваю.  – Ага, вроде того, вот, а потом минут через десять, смотрю, у конька шерсть дыбом поднимается, глаз повеселел,  и мы опять с ним, до самой ночи напахиваем…

И вот лег я на крыльцо на ступеньку, чтоб успокоился какой-нибудь там позвонок, и в небо гляжу. А в небе надо мной звезды. И долго я так лежал, что небо мне совсем не  далеким показалось. Мы с Саней на этих вот звездах сошлись. Он говорит –  не поверишь, Серега, пока не нагляжусь вдоволь, никак не усну. У меня лавка дубовая есть, широкая, ляжу на нее и смотрю, и не встану, пока досыта не нагляжусь. У него дом тоже последний, он за станцией живет, а за ним уже лес начинается, да самого Касимова идет, а потом и дальше. Я ему как-то даже сказал – мы с тобой, Саня,  оба крайние, а он – да, – говорит, – у тебя тоже здесь хорошо, благодать. А кобыла у него тоже  богатырская,  под стать ему,  он ее откуда-то из далека привез, нездешняя она, таких здесь и не сыщешь – спина как стол, а ноги – столбы, силой вся налита и  красавица редкая  –  сама вся золотистая, а грива и хвост белые. У Сани к лошадям страсть, как у меня к собачкам.  – Мне, – говорит, – когда трудно, я всегда к лошадям иду, постою с ними, поговорю, мне и легче с ними становится.

А сыновей у него трое было – Мишка, Леха и Федюшка. Двое осталось – Мишка, старший, совсем рядом с его домом замерз. Пришел к себе домой подвыпивший, он уж женат был, Мишка-то,  отдельно жил, подвыпивши пришел и с женой поругался, поругался и к отцу ушел. А отец ему – не годится так, – говорит, – сынок, если живешь, так живи, иди-ка лучше мирись. Мишка от отца вышел, а домой не пошел, – ну ее, зарылся в стожок рядом и заснул. А в домашнем был, в легком, а ноябрь, пороша. Утром кинулись его искать, а он вот тут, рядом совсем. А Саня вина в рот не брал, говорил, что никогда и не пробовал даже. Стоим мы как-то – я, отец мой и Саня, жарко было, хоть бы ветерок, а Саня из полуторалитровой бутылки  пьет что-то. Напился, там еще половина оставалась, – допивайте, говорит, – это все ваше. А мы с батей обрадовались – думали – хорошо как сейчас пива попить, а это у него «буратино» было…

Первую свою смерть он одной рукой пересилил. Около крыльца это случилось, рядом с лавкой его дубовой, шел он от лошадей и  вдруг почувствовал, будто кто как кувалдой по голове ударил, да так, что кости внутрь проваливаются, и тут же  вся левая сторона как не своя стала, и скулу налево воротит. Схватил  ее тут Саня оставшейся живой рукой, и не пускает.  Хорошо тогда Федька дома был, запряг быстро и отца в больницу отвез, туда же, где наш Гуга когда-то лежал. Ему, Сане-то, как он отошел, врач говорит – это редкость, что после такого удара отходят. А Саня наш совсем отошел, даже незаметно было, только погрустнел после этого, и силы, видно по нему,  поубавилось.

А вторая смерть все-таки его опередила, пересилила, года через два. Подошли, а он не дышит, только взгляд застыл удивленный. А кобылу его жена тут же в психбольницу сдала, в ней веса много было. И жеребенка тоже сдала, хоть и маленький был.

И вот лежал я на ступеньке долго, и небо мне совсем не далеким показалось, их дома, что через овраг, и те дальше, и не воздухом каким-то пустым, или каким-то там безвоздушным пространством, а самой что ни на есть твердью. Надежней  и тверже земли. И долго я на него смотрел. И звезды срывались и падали – это, я думал, Саня сейчас там на кобыле своей куда-то поехал, вот они и срываются от их поступи. И когда они стряхивали сюда какую-нибудь слабую звезду, я спешил загадать. По дочке соскучился сильно.