Проза

ПАКЛЯ у меня хорошая была, да кончилась, я только одну стенку проконопатил, а другую еще надо было, я к Кирьяну – нет ли, мол, пакли у тебя? Он вытащил мне мешочек с потолка, – спасибо, говорю, спасибо, теперь хватить должно бы. И начал пробивать. А пакля у Кирьяна дрянь оказалась, какая-то труха одна. Это еще Капрал Колька говорил – дрянь у него пакля. Он Кирьяну-то навязывался – я тебе хорошо пробью, а как пробил, проконопатил значит, Кирьян стал проверять ножичком – плохо, говорит, плохо. Вот Капрал тут и взвился – ты сначала паклю хорошую дай, а потом ножичком тыкай, это у тебя не пакля, труха, пыль. Колька Капрал это тоже сосед наш. Он сначала через дом слева жил, а потом справа, как слева сгорел. А случилось это вот так. Мы с Мишаней тогда вместе работали, мы с ним всегда неразлучные были, крутить там чего, или молотками стучать – все вместе, а если трудно нам совсем становилось, тогда мы песнями дышать начинали, и все сразу на удивление становилось легко. Мишаня мой здорово пел, и на гитаре тоже, все девки вокруг – Мишенька-Мишенька. Пришли мы раз с ним с работы и песни пошли на костер петь. А кто там был? Мы, значит, с Мишаней, братишка мой Сашка, Кольки Капрала ребята – Леха и Лорена, Андрюха Сила с сестрой… Сидим,  песни поем, костер жжем, а ночь уже, или, скорее, еще вечер поздний. А что-то я слышу – потрескивает что-то сзади, будто постреливает, да сильней все, да сильней. Оглянулся, а зарево над Капраловых домом яркое. Лорена кричит – это Кирьян горит, а кто-то из  нас – да это вы горите-то. Лорена завыла, а мы побежали. Пока добежали, уже и под  крышей полыхает, и ветер поднялся, огонь на другие дома летит, шифер стреляет, это он стрелял, когда я услышал.  А вода у нас далеко, сейчас на родник ходим, в овраг, а тогда еще колодец был живой, в него потом кто-то кошку бросил,  и вода вонять стала, а тогда живой был еще, но он тоже далеко был. Вот мы на колодец-то за водой и носились, начали другие дома поливать, чтоб хоть их отстоять. Сашка мой, братишка, стрелой туда-сюда летал, все потом удивлялись – в жизни он тогда не очень-то поворотлив был. А потом мужики с поселка набежали, кто забор ломал спьяну, кто в сарай лез, козы в сарае были, забились, боятся, жмутся друг к дружке и не выходят. А Витька Батов, тот воевал ведь, отчаянный, он на крышу зачем-то полез, а бабка их, баба Шура, в окне застряла, матрац схватила и в окошко с ним полезла, матрац  застрял, а она не отпускает, так и висит в окошке. А когда мы прибежали-то, первую, кого я увидел у их дома – Буруниху увидел, она у калитки стояла и смотрела, мне показалось даже, злорадно смотрела – хорошо ли здесь все занялось. А занялось хорошо. Витька недолго на крыше был, у них весь потолок и сушила сеном забиты были, только-только они его привезли, радовались – быстро с сеном управились, и дождик не помешал. Сено это вспыхнуло как-то сразу, взметнулся столб до неба с искрами, Витька скатился, опаленный, мы его самого водой отливали. А бабку Леха вытащил, ему тогда лет тринадцать что ли было. А потом и пожарные приехали. Шланги размотали и начали огонь заливать, да быстро вода у них кончилась, – где у вас тут вода? – В овраге, там болотце, сбоку вроде подступиться можно. Поехали они в овраг и застряли. А когда огонь сильный, и ветер, как ураган. Повернул ветер на наши дома, вот-вот и они займутся. А что, Капрал говорил  у них так деревня его вся выгорала – тут горит, а огонь ветром через дом перепрыгивает, и тот уже загорается. У Капрала дед пчел держал, когда дом горел его, дважды дотла он горел, он их в первую очередь спасал – пчел, – кричит, пчел уносите. Вот и здесь так же, ветер, искры. Боялись. Бабки яйцо пасхальное принесли, чтоб им ветер отвлечь – бросили яйцо это в овраг и молитву от огня сказали, ветер как завороженный за яйцом в овраг повернул, и огонь с ним, бабки, наверное, это яйцо на такой случай специально хранили. Но огонь только что отвернул, а плясать-то здесь остался, все боялись, что баллоны  газовые рваться начнут. А потом и пожарные из оврага приехали, только тогда уж и дом весь сгорел, и сарай, и козы. Баня только одна осталась, она отдельно у них была.  Там  щенки жили.

А потом они все в другой дом перешли, он брошенный был, хоть и ничего еще. Он потом тоже сгорел, они, правда, тогда уж не жили – стенки сейчас одни кирпичные стоят, и терка одиноко на стенке висит. Мы с Капралом дружно жили, хорошо. Он, Капрал-то, бывает зажгет у себя в приделе свет, чтобы ночью видно было идти, а сам уйдет на поселок, возьмет там бутылочку, и ко мне приходит. Сядем с ним на терраске, в окошко смотрим, в ночь, в темноту, балагурим. Душистый табак ночью пахнет особенно сладко, а воздух прохладен, свеж, и так не хочется уходить из прошедшего дня прочь. Но вот и время подходит, вторые петухи уже на поселке кричат,  пора уходить.  У него в доме потолка в приделе не было, и свет, что он, уходя, оставил, через окошечко в крыше пробивался, я и сам нет-нет, да им обманусь, а Капрал-то  выпил уже прилично и смотрит мечтательно на этот свет и говорит – о, месяц  восходит…  И петь начинает – окра-а-асилси м-е-есиц багря-а-а-нцем. Подпевай, Сереня, люблю, – говорит, – эту песню. А я ему говорю – ты, Коль, не пей столько-то, помрешь ведь. – Я? – удивлялся, – да никогда! – Так ты что ж, так уж и никогда, ты что – бог что ли? – Да, – говорит, – я бог. И падал с крыльца ничком в ноготки и душистый табак.

ДОРОГИЕ МОИ ДОРОГИЕ МОИ нас было мало нас было всего ничего – Илюха и Лизка Саня и Таня Иван да Иван – как много вас было дорогие мои… были ли в его жизни другие? – да, да, он думал и о них, он сидел  в бане он сидел в бане на полке согнувшись в три погибели и превозмогал пар он думал он обращался мысленно – где вы где вы по каким оврагам боровским-костромским-балаклавским ходите дорогие мои дорогие мои…  мы жили мы складно пели  а жили нескладно и говорила настоятельница наша Ольга – это не он назвал ее настоятельницей, это Игорь назвал ее  настоятельницей – они стояли в церкви все вместе солнечным февральским утром  они отпевали ее и Игорь сказал – сейчас она похожа на настоятельницу какого-нибудь монастыря – петь надо – и говорила она – жить надо во славу лишь Божию... так она говорила…  он думал об этом сидел и думал плескал на камни кипяток  чтобы от жара стало трудно дышать и чтобы перестать тогда думать... и думал – камни живут во славу и кипяток и березовый веник и деревья-трава и всякий зверь тайный в оврагах и все – все что здесь своей жизнью Божией живет – на тверди мерцает… он не чувствовал жары как не чувствовал холода тем далеким февральским утром и оглянулся он на прошлое припоминая всех с кем проходил по здешним дорогам с кем сидел и смотрел на овраг на закат в темноту и стало ему горестно от бедности овражьих их душ и долго-долго никому ничего не рассказывал даже собачкам своим…

А потом ощелевывали они  с отцом дом-то по новой, да что-то с четвертями не заладилось, раза по два все отрывали, все выходило, что одна доска шире, чем нужно оказывалась. А были все эти доски хорошо раньше прилажены, да им оторвать их пришлось, чтоб стену проконопатить, и вот они обратно их прибивали. И вот сидели они и смотрели на доски, и он сказал ему – батя, они же от времени ссохлись, каждая на чуть усохнет, а если их много в ряд, то погрешность в километр наберется. – Так у нас же, – отец ему отвечал, – как раз наоборот получается, если б усохли,  мы бы эту доску не глядя приладили, а у нас  не лезет, распухли они все что ли. – Да, – сказал он  –  у нас и дожди редко, вот смотришь, бывает – туча идет хорошая, дождевая, думаешь – ввалит сейчас, а потом – раз-раз – разорвется она надвое, одна часть по одному оврагу стороной, другая – по другому оврагу стороной, а мы сухонькие сидим, Кирьян говорит – это потому что у нас здесь Окско-цнинская гряда.  А отец смотрел пристально на доску, что не ладится и сказал – в жизни все происходит вопреки теории вероятности, цепь случайных мелочей, которые и не могут по логике быть…  А он ответил – да-да. Здесь ведь все складывается нелепо.