Проза

СИДИМ И СМОТРИМ. Солнце садится, но еще высоко и если взглянешь на него прямо, зажмуришься, а потом долго в глазах яркая его темнота. В это время мы приходим смотреть на закат. Там, на другом берегу оврага, стоит великан. Солнце садится у него за спиной, и, кажется, великан смотрит на свою тень. От нас этот великан кажется совсем маленьким и растерянным. Иногда мне кажется, что они смотрят совсем не туда, а то взглянешь на них, и удивишься даже —  сидят, смотрят, даже перестали шумно дышать. Когда солнце совсем  спрячется за деревья, в овраге,  возле ручья, станет прохладно, мы спустимся туда, и они будут с удовольствием  пить воду и долго ходить по воде, а великан, если теперь взглянуть на него отсюда, вновь превратится в бывший электрический столб.

Вечером дым стелется, будто туман. Вот, подумал, какой туман густой стелется, и вдруг понял, что это дым, и испугался, что опять все горит. Деревья повсюду стоят мертвые, только некоторые — чуть дыша. Только траве, будто все нипочем, будто она без памяти может жить... В некоторых домах свет в окошках виднеется, но что -то не во многих, в нескольких, а на одном из дворов светлыми полосками доски, и темные фигурки возле них… Мне теперь часто кажется, что из всех чувств у меня осталась одна только жалость.

РАЗ ДВА ТРИ ЧЕТЫРЕ ПЯТЬ – я в поле ходил, с собачками, к вечеру, чтобы не жарко им, да и на закат как раз посмотреть. Одна собачка ничего, нормально идет, а другая, которая мелкая, где трава густая не хочет идти, я на руки ее брал и нес, бывает подолгу несу, даже руки устают, хоть бы дорога где, да где уж теперь дороги -то – а смотрю – а над оврагом цапли летят – раз -два -три -четыре -пять – пять цапель летело. Хорошие птички, голоса только заполошные, испугаться можно, будто кого -то  жизни лишают, а он беспомощный и кричит. А на другой день тоже пошел, с собачками пошел, туда же, посмотреть, как от нас солнце уходит, а над полем коршуны кружились. Голоса у них пронзительные, протяжные, будто жалобные. Я и их посчитал, коршунов -то. Раз -два -три -четыре -пять. И этих пять было. Вот с чего это, – спрашивал я у собачек, как мы уселись на пригорке смотреть, и сам себе думал – этих пять, и тех столько же было, какой в этом смысл? А собачки сначала тихо на закат и на великана противоположного смотрели, а потом наскучило им, стали дурака валять – то чесаться, то кочки ковырять, то с бугра вниз на спине кататься. Здесь раньше тоже деревня была, а теперь только ямы. Помню еще, дома были, а теперь через их пустое место овраг видно. Чудно так сперва было, через их место в овраг смотреть, все будто чего -то не хватает. Потом привыкаешь, конечно, и уже и не думаешь, что вот и эти дома улетели, потрескивая на разные голоса, и даже уже и не считаешь их. А отец говорит, что когда мы на звезды смотрим, видим прошлое, может многих уже и в помине нет, звезд -то, а мы будто их видим, будто они сейчас. А если вдруг солнце потухнет, мы будем жить, как ни в чем не бывало, еще минут десять.

ЛОШАДЬ, КОРОВА, ЗМЕЯ – это я у Юрки Рыжего спрашивал, мол, кто у тебя дома живет, интересно же. Он и начал перечислять обстоятельно  – лошадь, корова, змея. – Ну? – удивился я, – змея? Настоящая? – Ага, говорит, самая  настоящая змея. – А какая? – спрашиваю, гадюка? – а покажешь? – Иди, – говорит Рыжий, - смотри, она сейчас как раз после обеда, в магазине, за прилавком стоит. Рыжий мужик хороший, улыбается хорошо и весь рыжий, то есть волосы у него не рыжие, а в веснушках весь – и лицо и руки, потому мы его Рыжим и зовем. А у Сереги Пушка веснушек нет, волосы светлые и тоже, когда улыбается – хорошо. Он Пушок по отцу, а сам не пушистый никакой. Он, помню, я тогда маленький был еще, еще на току работал, а он зерно от комбайнов нам на ток привозил, у него, в «газоне» его на руле, на бибикалке, нацарапано было – «люби как жену гоняй как тещу», и в кабине интересно мне было – шторки разные, тетки голые поклеены на бардачке, он, женился тогда только, да, съездит пару рейсов, а потом к завтоком бежит – дядьКоль, у меня что -то поршни застучали, надо бы домой подчинить сгонять. – Ехай, – дядьКоль ему говорит, только быстро, знаю я твои поршни. И Серега, пыль столбом, полетел. Это давно было. Он тогда в Деревягино еще жил, соседняя деревня, большая тоже была, тоже сейчас почти ее нет, дачников, если дома три и осталось. А потом он, Серега -то, сюда переехал, с семейством своим всем, только не сюда, к нам, а туда вон – за овраг, магазин там и к станции ближе. Переехал. А время прошло сколько -то, пролетело столбом пыльным немало, да и не так, с другой стороны, много, только говорят мне как -то, будто Серега Пушок застрелился. – Как застрелился? – Серега? – Зачем? – Пушок -то? – Ну да, – говорят, – Пушок, Серега, из двух стволов сразу в грудь и бабахнул. А с чего – не говорят. Кто говорит – он жену хотел застрелить, да в себя получилось, а кто – она у него ружье как-то вырвала и его же и ухайдакала из него. А Рыжий говорит – это белка к нему пришла, от такой жизни, говорит, и пришла, и не то еще от такой жизни придет. На току работали бабы, и больных еще, кого можно водить, приводили иногда из психбольницы, она неподалеку здесь. Их никто не называл психами, или еще как обидно, а только так – больные, и я слышал однажды, как они меж собой о нас говорили – здесь хорошо, здесь сахаром кормят.

ОДНАЖДЫ Кусок подошел ко мне, на току было, – пойдем, – говорит, – Серый, поможешь. – А что делать-то? – Мешок, – говорит, – мне подержишь. Я, значит, мешок держал, а Кусок зерно в него сыпал. Три мешка насыпали и бечевочкой завязали крепко. Он торопился, руки тряслись, бечевочка наша рвалась. Торопился, –  давай, – говорит, - Серый, быстрее, а то помру сейчас. Да, он так и сказал – помру прямо сейчас. – А куда ты эту пшеницу-то хочешь? – спросил я.  – Молчи, Серый, – он меня всегда Серым звал, и на а, по-здешнему – молчи, Серай, –вот  так, и добавил – Кусок мелко не плавает. И повез мешки наши куда-то  за овраг на своем дизеле синеньком, пыль за ним завертелась, а гусеницы как по земле гремят, я еще долго слушал. – Сейчас, – думал я, – я помог Куску украсть три мешка пшеницы. Это плохо. Но ведь ему было невмоготу, он ведь мучился, он ведь сказал – давай, Серай, быстрей а то помру прямо сейчас, – а тут ему сейчас прямо хорошо станет, и он будет жить дальше. Жить дальше-то хорошо.  Это было давно. А вчера я опять затопил поздновато, и дым нашел, что и утром воняло, и приснился мне Гуга, хороший такой, веселый, – ты, – говорит, – мне сказал, чтобы я пришел, я и пришел, мы с Людкой (а это жена его вторая была, тоже уже упокойница) мы  в Ленинград переехали, здесь жить дешевле. Вот я ему обрадовался, – и от нас, – отвечаю, –  не так далеко.

 А Ольга Ивановна мне все не снится, и Кусок не снится, почти никто не снится,  как вечером ни зову. Интересно, где они все сейчас глубоко плавают?