Проза

 В ТЕМНОТЕ ВЫСТРЕЛ. День душный простоял, без ветерка, без облачка. А к вечеру мы с собачками, как обычно, пройтись пошли, а в овраге, под высоковольткой, бобры ручей запрудили. У нас здесь одни овраги вокруг, у них и имена есть – Слугины портки, Свинар, – когда вода талая идет, в половодье, как на острове живем. Пришли мы, значит,  к бобрам, Бумбер мой там долго в их воде полоскался, а мы с мелкой на пригорке ее поджидали. Сидим, смотрим, а тут, вижу, сам бобр плывет посмотреть – кто тут ходит по его воде. Я от него глаз не мог оторвать, так радостно сделалось, что и они живут. А за днем душным и ночь наступила душная, без облегчения, было облачка к вечеру поплыли, мы-то думали – может натянет, да нет, рассосалось куда-то все и опять стоит неподвижная тишина, только звезды своим прошлым светом мигают, да мотыльки роем над лампочкой вьются и за шиворот падают. И выстрел в темноте раздался, со стороны бобровой.

Я как-то у Кирьяна ружье взял, Кусок с работы пришел, Курилка его тогда уж померла, а он с работы  ко мне приходил, посидим, поужинаем вместе, а то и останется, – чего тебе там одному-то, тогда и полночи проговорим о всяком. Вот и пришел он, с работы-то, силос он тогда трамбовал, я ему говорю – а пойдем что ли, куропатку подстрелим к ужину? Отчего же, – отвечает, – давай. Ружье я у Кирьяна взял, патронов сколько-то, и пошли мы с Куском по полям, и Бим с нами, это у меня собачка такая была. А куропаток тогда много было, толстые, все ведь поля засевались, а Бим куропаток поднимет и за ними носится, как угорелый. А они поднимутся, взлетят, – эгегей – Кусок им вслед кричит, вскинешь ружье, а Бим прямо под выстрел, да кто ж его учил, лезет. А эти поднимутся, пролетят немного и сядут и бегом-бегом с того места, чуть только дрогнет трава, а в поле пойди разбери – ветер ли, или куропатки шуруют, подойдешь к тому месту, да где там, они уж давно убежали и притаились... – Ну-ка Бима, – Кусок ему говорит, ну-ка отыщи их нам, теток-то…

И вот я шел с ружьем. Сильный. И шел я, как царь. Потому что, когда можешь лишить кого жизни запросто, кажется, что вот ты и царь.   Я и Куску об этом сказал. А он спрашивает – Серый, а ты с какого года-то? – семьдесят второго, – отвечаю. И сам спрашиваю – а ты в семьдесят втором где был-то, здесь, нет ли? А он считать что-то принялся на пальцах – семьдесят три, семьдесят пять, семьдесят восемь, –  пальцы загибал, а как все загнул, –  Сургут, – говорит, – Сургут, Серый. Помолчал потом время, и так ни с того ни с сего – там от меня даже не полчеловека осталось. Сам-то он мне не говорил что да за что, а только, говорили, будто он то ли магазин подломил с приятелями, а кто позлее на язык – убили они, говорили, убили с дружками своими человеков. Все, – говорит , – все Серый, было, сын, вот тоже Серега, был, жена в Челябинске, любил я ее, была, было – говорит, – да уплыло.

А домой мы пришли, гречку сварили, мы ее с маслом с Куском очень хорошо поели.  А ружье я Кирьяну отдал – хорошее, – говорю, – ружье у тебя, сильное, да не пригодилось, что-то не нашли мы никого. И патроны отдал, он говорит, – патроны-то можешь оставить, может завтра сходите, – ну их, – говорю, – патроны-то. А Кусок мне потом карточку жены той, Челябинской, показывал, берег он карточку ту, красивая женщина, правда его, жалко имени ее не помню, сейчас бы сказал,  он-то говорил мне, а сейчас и не скажет уже никто.

КОГДА НА СТАНЦИЮ ЗАВЕЗЛИ ТРОЙНОЙ ОДЕКОЛОН, мы с Куском недалеко косили, всего-то через овраг от моего дома, на той, другой стороне, а от станции рукой подать, поле лишь перейти. А мы с ним и не знали, что завезли, косим. Вдруг видим – Шик на бензовозе к нам летит по стерне, остановился рядом, да нет, даже и не остановился, а так только, тормознул рядом – тройной –  кричит, – привезли, развернулся и исчез. Кусок забеспокоился что-то, а как время к обеду, – ты, Серый, иди-ка поешь, поешь, не спеши, а потом сюда приходи, а сейчас у меня дела.  – Ладно, – говорю, ты-то как? Может чего поесть принести? – Не, – говорит, – Курилка что-нибудь сварит. Это когда Курилка его еще жива была. Мы когда рядом косили, на обед  домой ходили, а если далеко, так нам прямо в поле привозили, Пантелей Пантелеич привозил, агроном, с Наташкой привозил, его как-то не очень жаловали, вот и гоняли обед развозить, а Наташка не здешняя была, Кистеневская,  чуть картавила она, в столовой работала.  И пошел я домой. А Кусок мой развернулся, и, черный дым из трубы, к станции помчался, только жатка наша синяя шестиметровая от быстрого хода на неровностях раскачивается – вниз прянет, а пружины ее обратно вверх до упоров подбросят, железо о железо гремит. А дома я засиживаться не стал, заспешил, – как он там, один, – думаю, – мало ли, может что сломалось, а у него рук не хватает. Через овраг перейдешь, через ручьи, поднимешься на бугор, тропинка мимо школы идет, а школу пройдешь, уже и поле. Сейчас-то оно все березками поросло, а тогда рожь там хорошую мы косили. Прихожу, а Кусок уже там, только не косит, стоит, я в кабину залез, а он сидит улыбается, и в кабине одеколоном пахнет. – Вот, – думаю, – и чего он надушился так, праздник что ли какой, а сам не спрашиваю, захочет , сам скажет. Я тогда только начал с ним работать, вообще-то меня сначала Морозов к Шику в штурмана, помощники то есть, определил, а у Куска был уже другой штурман, это мы так штурвального переиначали,  а Шик еще на бензовозе ездил, и ему, он мне так и сказал не в обиду, нужен был не я, а другой, кому  бензовоз можно доверить, а мне он не доверял бензовоза, наверное, потому что я городской, вот он меня и обменял вскоре на того, другого, а я с Куском стал работать, я мало тогда что знал в жизни, я только начинал ее ощущать.

 Начали дальше косить. Немного только отъехали, видим, нож не прокашивает в одном месте, заминает только. Пойди, Серый, глянь-ка – Кусок мне так говорит, – глянь-ка, что там опять. Беру ключи-молотки, какие надо, чтобы десять раз туда-сюда не лазить, и пошел. Палец, смотрю, накрылся, отломился конечик, вот и не косит. – Палец, – кричу ему снизу. – Меняй, – он сверху кричит. Обычно мы вместе все крутим, а тут он сидит, как приклеенный, курит. А там у нас болты с шляпкой полукруглой, на пальцах-то, ключом не ухватишься, они от проворота квадратом таким держатся, как лемешные, а вот когда провернется,  хрен ты этот болт легко отвернешь. Вдвоем-то еще ничего, один монтажкой нажмет, другой ключом крутит, а тут Кусок сидит и сидит себе, дымом в окошко пыхает. А там болт этот как раз провернулся, я его уж как ни напрягал, и подмышкой на монтажку давил, чтоб  болт не вертелся, руки себе в кровь посшибал, а он и сидит все, Кусок-то, знай покуривает. 

А Наташка та, раздатчица,  мне нравилась, как она картавила хорошо, – уожку, – говорит, –  вынь – вот она в кузове стоит, нам обед разливает, а мы суп съедим и миски ей за вторым наверх протягиваем, только без ложек нужно протягивать, а то ей разливать неудобно. И Шику она тоже нравилась, я как ни зайду в столовую с ней поговорить, там Шик допоздна все сидит. Он потом так с ней и уехал навсегда в ее Кистенево. Перец говорил – была бы кислота – плеснул бы ему в рожу, чтоб знал, как троих детей бросить.

Поменял я, все-таки, палец этот, долго с болтом бился, но поборол, наконец-то,  и болт тот понес Куску показать, чтоб ему стыдно стало. – Что, – говорит, – отвернул что ли наконец-то? – Отвернул, – говорю, и ему болт протягиваю, – смотри как провернулся, насилу его отвернул. – А теперь, – Кусок говорит мне так, – а теперь прокляни его.  С таким ррр долгим – пррроккляни.   Проклял я этот болт и в окошко его выкинул. А Кусок  оторвал зубами от беломорины кончик обслюнявленный, сплюнул его на пол, а  мне докурить протянул  – на,  – говорит,  – поехали. И поехали мы с Куском дальше косить. С чистым сердцем я ехал и с веселием на сердце будто тройным.