Проза

Это был день воспоминаний, и день этот были каким-то совершенно исключительным, особенным. Насколько особенным он был, она поняла еще накануне, или много лет назад, только все ждала-ждала, когда же он, наконец, наступит.

Спать совершенно не хотелось, перед глазами, то и дело, вставала картина их замечательной истории, когда вместе отправились десять лет назад на юг, а потом Роман ужасно заболел, и пришлось бегать за лекарствами под дождем, который, в какой-то момент, превратился в настоящий шквалистый ураган, южное, приморское, совершенно настоящее стихийное бедствие. Она пробиралась тогда вперед, по узкой мощеной улице, пытаясь что-то разглядеть за свинцовым дождем, а заодно и противостоять ветру всем корпусом. Ураган, разбушевавшись, обдувал ее всей страшной силой, изредка ударяя по лицу летящими и жгучими как льдинки прутиками, маленькими колючками и еще чем-то мокрым. Узкая южная речка кое-где уже вышла из берегов, а за следующую ночь должна была, как потом оказалось, затопить половину побережья. Об этом Катя еще не знала, а только спешила вперед, попеременно прячась от дождя под одинокими мокрыми пальмами, в сторону небольшого рынка, недалеко от закрытого санатория, в елях, хвоях, дорожках и скамейках, где по южному пахло смолой и шпалами. Она хотела купить плащ для Романа, чтобы можно было бежать в соседний корпус на обед, и - лекарства, но никак не могла найти ни того, ни другого. Поселок вымирал, готовясь к смерчу. Рынок быстро сворачивали, продавцы испуганно собирали вещи с едва стоящих прилавков. Ветер все усиливался, сбивая с пути все, что встречал, опрокидывая чаны, бидоны, ящики из-под фруктов. Стальные остроконечные палки с размаху падали об асфальт, а ветер вновь поднимал со стульев и лежаков маленькие подарочные амфоры из соседней Греции, большие граненые стаканы, расписные тарелки, посуду и утварь, остатки неубранных фруктов, с силой бросая их о каменный бордюр. Предметы, еще недавно привлекательно выставленные на всеобщую радость и обозрение, теперь разбивались о землю в мгновение ока, улетали ввысь, и рассыпались на бесчисленное число осколков.

Роман тогда быстро поправился. За несколько дней, буквально. Уже в первую ночь был настоящий шквалистый ураган, а в соседнем поселке, как передали наутро, погибло двести человек. Все затапливало. Море разбушевалось, прорывая все на своем пути. Речки вышли из берегов. На следующий день нельзя было добраться до вокзала. Шоссе вдоль побережья затопило. Радуясь от того, что живы, еще долго потом смеялись и шутили, что вода поднялась так высоко, что машины не могли ехать, стояли как калоши посреди шоссе. Волги, Лады, Москвичи были слегка продырявлены ржавчиной и временем: их затопило, и они просто не смогли двигаться, а иномарки, как пряничные домики, подняло над водой и тихо, бесшумно снесло вниз, почти к самому морю, где они, нетронутые ураганом и водой, спокойно отдыхая в ожидания перепуганных владельцев.

Он, когда болел, всегда болел как ребенок. Злился, был ужасно недоволен всем, кричал даже. И по ночам кричал. Разговаривать ни за что не хотел. Только просил иногда, в каком-то непохожем на него отчаянии, как-то помочь. Эта странная ранимость и нравилась ей, и раздражала невыносимо. Ночью она встала с кровати, скинула простыню, подошла к окну, потом вернулась, обняла его, приложила губы к его лбу. Так делала всегда мама в детстве. Так и она, как все, обычно мерила температуру. Он что-то прошептал, раскинулся, руки раскинул, зашептал что-то.  Она замерла, сжалась, прислушалась к его дыханию, села на кровать. Долго так сидела и смотрела на его лицо, такое красивое, точеное. Такое знакомое. Потом стала его чем-то растирать, накладывала на запястье компрессы, гладила спину. Ужасно хотелось погладить его по голове, поцеловать, но она сразу отогнала эти ненужные мысли не вовремя, понимая, что у него еще высокая температура, и что чувствует он себя на редкость плохо. Он, как бывало всегда, как будто бы прочел ее мысли, даже ночью, даже во сне, попытался привстать, но не смог, снова провалился в свой мир, немного закашлял, а потом завернулся одеялом и прижался головой к стене.   

В тот день, когда она, спустя столько лет после того шквалистого урагана на юге, снова хотела увидеть Романа, с самого утра ветер выл за окном как умалишенный, а болтающаяся по стеклу палка, то и дело ударялась о что-то железное, заставляя Катю попеременно вздрагивать. Потом задребезжал холодильник, как-то совсем по-особому, энергично. День снова казался странным, но должен был превратиться во что-то совершенно исключительное, особое. Она это точно знала.

Еще с утра, на работе Андрей Васильевич ей все время говорил о чем-то общем и важном. Постоянно говорил. О том, что она обязательно должна сделать в этом месяце и в этом квартале. Она и сама знала. И помимо этого, было много домашних дел. Оплата квартиры, какие-то там бумаги, и, самое главное, очень важные документы, связанные с дачей, которые нужно было в срок привезти в садоводческое правление, а потом, снова, увезти их домой. Катя радовалась тому, что было столько дел, пытаясь запомнить хотя бы одно.

Потом она ушла домой. Снова позвонили, уже с другой работы, и сказали, что главный эпизод ее встречи с ведущим пишется на видео завтра вечером. Она была этому тоже несказанно рада, и записалась к парикмахеру, чтобы выглядеть немного получше.  

В какой-то момент она вдруг впервые за день посмотрела на часы и ахнула. Было уже три часа дня, а она не сделала совершенно ничего, более того, даже не начинала это что-то делать.

Еще три часа она быстро перекладывала вещи из одного угла в другой, потом вновь открывала холодильник, что-то там искала, запихивала туда консервные банки и овощи, а потом быстро закрывала его. Обед приготовился быстро, как это было ни странно. А потом она открыла балкон и стала выбрасывать в комнату все те старые вещи, которые накопились там с зимы. Обнаружила там даже старое пальто, которое, похоже, пролежала на этом балконе три года, и только сейчас, видавшее виды, его выбросила к ней судьба, такое замерзшее, бесформенное, но еще вполне узнаваемое.

Еще через час она бежала, изредка спотыкаясь о неровные булыжники по Невскому проспекту. Куда-то совсем вперед, вдаль, мысленно фиксируя, то слева, то справа разноцветные рекламы магазинов и кафе. Мокрый асфальт, казалось, помогал ей даже не идти, а лететь куда-то вперед, быстро и бесшумно, брызгая по пяткам и лодыжкам непрошенными каплями песка и дождя.

Роман ждал ее у входа в кинотеатр, усиленно вышагивая то влево, то вправо, меряя расстояние между зданием «Авроры» и стеной напротив. Он выбрасывал вперед смешной непослушный зонтик, и снова шел, вперед, за этим зонтиком, потом резко поворачивался на каблуках, и снова шагал вперед.  Он увидел ее первый, бросился к ней, обнял, поцеловал, слегка приподнял в воздухе и буквально поволок в зрительный зал, как будто им оставалось жить какие-то считанные доли секунды, а она была не его давней знакомой, а свертком белья из прачечной, которое двадцать лет назад она сдавал у себя во дворе в особое место, получая обратно готовые отутюженные пластины, негнущиеся и одуряюще пахнущие лавандой.

Потом Катя снова вспомнила, как они долго ехали на поезде в ту поездку. Было совсем тепло, даже жарко. Стояло летнее лето. Дышать было нечем, но цветочный запах смешанный с морем был повсюду, и в какой-то момент от него, как от запаха кипарисов, звука цикад и тепла от асфальта, становилось нестерпимо хорошо. Роман давно поправился, они еще несколько дней купались. Вода была ледяной после потопа, и Катя хваталась рукой за странные щепки и камыш, который занесло сюда Бог весть откуда. Потом они ездили в соседний городок, и весь вечер слонялись там бездумно, держась за руки, и попеременно рассказывая друг другу совершенные небылицы. Потом купили огромную ракушку за триста рублей, и попытались выпить красного вина из бочки, но оно было удивительно кислое и невкусное.

В поезде он вдруг захотел какой-то особый южный суп с приправами, который она нашла лишь в последнем вагоне-ресторане, куда быстро и долго шла, спотыкаясь и открывая тяжелые непослушные двери всем своим корпусом. Был дивный вечер, за окном медленно садилось солнце, а поезд все шел и шел, медленно, почти бесшумно, покачивая вагоны в такт дуновениям ветра. Они ехали в купе вдвоем и почти не разговаривали, только изредка снова держались за руки, и снова пили чай из граненных стаканов в металлических подстаканниках. Сахару Роман всегда просил обязательное много, а ложка, которой он его помешивал, обжигала пальцы до кричащего «ой»!

***

Обычно она работала немного как-то. А в тот раз, после той поездки на юг, когда бушевал шквалистый ураган, стала - еще меньше. Пришла на работу и все время что-то делала, но, как обычно, не в пол--силы, а в четверть, отвечала на сообщения, заказывала билеты в туристическом агенстве, снова писала сообщения. В какой-то момент почему-то сидела, минуть десять, и, не шевелясь, смотрела в окно. Как будто бы прозрела от чего-то. Виделось ей, что бредет она куда-то по колено в воде, почти по пояс, а потом снова и снова идет по снегу. Сначала она шла совершенно одна, она это точно помнила. Но потом уже брела не одна, а разговаривала с кем-то еще, кого совершенно не видела и не знала, но кто понимал ее, она это точно знала, необыкновенным образом. Она отчетливо видела, что этот кто-то был не просто кто-то, а Роман. Этот кто-то был Роман, и был он очень худым, а иногда, как ей вдруг казалось, очень полным мужчиной, лет сорока. То есть был это Роман, но значительно старше, или младше, чем он. То есть чем он, каким она его помнила. Затянутый в какие-то замшевые одежды. Он был молчалив и спокоен этот мужчина, который был Роман, и, как казалось, совершенно точно все понимал. И то, о чем она говорила, и то, что она хотела сказать. И понимал он больше всего то, о чем она не только не говорила, но и сказать никогда не могла.

Катя тогда оглянулась, отвернулась от окна, как будто не могла больше идти в этой своем мире, по воде или по снегу, рядом с этим, вот, мужчиной, который был точно Роман, но немного не он. Она тогда посмотрела на свою коллегу слева, и на такую же коллегу, что сидела –  справа, которые, уткнувшись в компьютеры, что-то одновременно и быстро строчили кому-то на другой конец света, в соседнее здание. Посмотрела и подмигнула им слегка.

А потом Катя снова уставилась в окно. Мужчина-Роман и она продолжали идти вперед, ничего не говоря друг другу. Катя прибавила шагу, попыталась понять, какое было время суток, или куда она шла, в какой стране, например, все это происходило. Все было по-прежнему совершенно неясно. Все было очень неясно, но, по ощущению, удивительно хорошо. Они шли и шли куда-то по снегу, уже вдвоем, а вокруг серебрились и искрились разноцветные бриллиантовые осколки, отливающие от снега и бросающие соленовато-ледяные брызги в лицо.

«Так и жила, все жила и жила», – думала после той поездки про себя Катя, – «и, ведь, никогда могла не узнать, что подобное существует».

Она сделала над собой усилие, чтобы на ходу повернуться к мужчине и что-то сказать, но не смогла почему-то.  Просто снова шла, шла быстро и вперед, а он следовал где-то совсем близко, рядом с ней.

«Мама!» – прошептала Катя. – «Мама!»

Никто не ответил, а Катя все шла и шла, а потом закрыла глаза и побежала, быстро побежала вперед, слушая свои шаги, которые сама громко печатала по снегу, а в голове, где-то совсем далеко, услышала голос соседки, вечно просыпающейся в шесть утра и ссорившейся со всеми, когда так хотелось спать.

«Солнышко мое!» – снова шептала Катя, совершенно, забыв, конечно, что недавно были большие неприятности, при том – со всеми. Она вдобавок еще поссорилась с Андреем Васильевичем на работе, а потом с ним быстро помирилась.  И что именно сегодня, нет три дня назад, или полгода назад, Андрей Васильевич ждал ее раньше обычного, как условились, а она не пришла, потому что накануне слушала эту глупую историю Сашкину до десяти вечера, а когда она, Катя, наконец, явилась с опозданием, он очень рассердился, и даже обиделся.

«Солнышко мое!» – смеялась про себя Катя, представляя себе, как они снова поедут на юг, как поедут вместе с сыновьями, как будут купаться, бегать по пляжу, покупать мороженое, и снова и снова читать книжки, как делали всегда.

«Солнышко мое!» – говорила она, представляя себе, как они сядут в поезд, и купят билеты, нет, сначала купят билеты, а потом сядут в поезд, и будут на каждой остановке есть кукурузу и вареную картошку, а потом снова и снова смотреть в окно.

«Ты что?» – Регина нагнулась над Катей, пытаясь вложить ей в руку чашку кофе, и тоже посмотрела, несколько испуганно даже посмотрела, в окно. – «Там что? И дождь, и снег и солнце сегодня?»

«Не знаю. Ничего я не знаю», – буркнула Катя и слезы, крупные и соленые, полились из ее глаз, одна за одной, а за ними вдруг разлилось по всему телу удивительно ощущение тепла и счастья.

«Солнышко ты мое, мое солнышко!» – снова и снова повторяла Катя пока совсем не стемнело.

***

… Пока шел фильм, Роман уже очень давно, то есть часа два, держал ее за руку и бодро шептал ей что-то на ухо, рассказывая о том, что происходило на экране, а, главное, произошло за эти последние десять лет, которые она его не видела.

Катя не могла сообразить, почему не встретилась с ним в другом месте, почему пошла именно в кино, на последний сеанс, и именно на этот странный фестивальный фильм о чье-то далекой жизни в Перу, и именно в «Аврору», на Невском, где кресла были все еще старые, совсем не такие роскошные, как в современных кинотеатрах.

Но было поздно что-то менять. Он приехал в Петербург ненадолго, всего на два дня, и теперь говорил-говорил, мешая сидящим рядом зрителям, как бывало с ним обычно тогда, когда он не мог остановиться, быстро нашептывал свои бесконечные истории ей в ухо, совершенно не обращая внимания на то, что их кто-то может услышать.

А она сидела, как вкопанная, снова радовалась, ужасно радовалась, что ничего не нужно говорить, иначе бы она никогда не придумала, что именно нужно и можно сказать, и ничего бы не смогла из себя выдавить.

А потом он опять что-то стал ей рассказывать, из вчерашнего, как он обычно делал. Сидел и рассказывал, как он вчера написал кому-то что-то, и как было бы хорошо, если бы Иванов и Майский помогли ему это что-то, что он попросил, сделать. Так долго и весело рассказывал ей на ухо, а она только вновь утыкалась носом в его эту куртку кожаную, и уже ничего не могла даже услышать, хотя снова все слушала и слушала.

 У него всегда были губы такие смешные, теплые, как, ей казалось, были на фотографиях у Бориса Пастернака, или у Александра Блока. Или одного, или другого. Катя никогда не могла запомнить. Он ими всегда так забавно шевелил, особенно, когда на нее злился, или обижался. Или разочаровывало его что-то. Они тогда лопались немного у него, как в детстве. А в детстве он много играл на трубе, кстати, в школьном ансамбле…

***

– Ты не нервничай. Ты чай пей и все мне рассказывай, рассказывай, как было, – подбадривала на следующее утро Катю подруга Галя, упорно глядя на нее в упор и терпеливо помешивая сахар в чашке большой ложкой, изредка поднимая и опуская брови, как будто бы хотела сдвинуть ими куда-то на затылок свою непослушную белобрысую челку.

– Да ты слушай, не перебивай, что дальше то было. Дальше было то … что…. – Катя поморщилась, сжала тонкие губы, потом снова слегка встрепенулась, даже нахохлись вся, как птичка неловкая, перышки свои чистить стала, носом-клювом в кофту уткнулась, чай отхлебнула, на этот раз громко причмокнув:

– По качану! – Катя тоже заерзала, вся приосанилась, снова напряглась немного, как будто бы собиралась разозлиться. – Дальше слушай. В общем, наконец, все свершилось …

– Что? – Галя выпучила глаза, уже не только от удивления, но даже бешенства какого-то или, наоборот, разочарования. Опустила глаза, а потом вскинула их, и снова уставилась куда-то вдаль, пытаясь сконцентрироваться на чем-то движущемся, колышущемся, проходящем, что пыталась, но никак не могла различить.  Повисла неловкая пауза. Галя в недоумении шевелила бровями, теперь чуть быстрее, чем пять минут назад, в такт помешиванию чая все той же обжигающий пальцы ложкой.

Катя смотрела в упор на Галю, теперь даже с трепетом и удивлением, некоторой опаской и страхом, пытаясь нащупать сумку позади себя, на которую давно села, и в которой, как ей в тот момент показалось вдруг, когда-то был чехол от очков.

– Ты что несешь-то, что несешь? – не унималась Галя.

Катя привстала, чувствуя, как у нее кружится голова, а в глазах темнеет. Она вновь пыталась нащупать чехол от очков в кармане куртки, и, не найдя его там, снова и снова запускала руки в сумку, перекладывая, один за одним, предметы, давно там хранившиеся. Помаду, зеркало, книжку, яблоко, телефон. Вновь и вновь не находила злосчастного чехла.

– Делать тебе было нечего, что ли? – наконец, спросила Галя.

Повисла долгая, неловкая пауза. Катя с удивлением обнаружила у себя в руках чехол, который, обнаружив там, медленно положила на колени. Потом она слегка развернулась на стуле, и обратилась за спасением к окну. По мокрому тротуару устало брели в разные стороны прохожие. На улице снова шел дождь, отстукивая странно-привычный ритм по стеклу.

Катя слегка отпрянула, молча и отрешенно покивав головой:

А Катя еще долго сидела и смотрела в окно. Потом встала и быстро пошла к выходу. Долго еще думала, пыталась вспомнить, какой он был, этот Роман. Веселый, смешливый, иногда грустный, вечно занятый своими делами бесконечным. Никто так и не мог простить тогда, что они совсем ни ссорились и что было им всегда удивительно хорошо вдвоем. Было так хорошо просто до какой-то странной крайности. Постоянно вместе, и постоянно хорошо. Они часами кружили по городу, в поисках своего любимого магазина с пластинками, потом снова брели за руки, а под конец дня, когда падал в ночь молчаливый город, ехали по шоссе, и казалось, этой зеркальной поверхности движения никогда не будет конца. «И не будем ссориться, правда? Никогда.» - констатировала однажды Катя. «Правда-правда!» - ответил Роман. Она и сейчас помнила, как много лет спустя нашла в столе его огромный блокнот, который он когда-то подарил ей на день рождения. Это блокнот чуть не выбросили, когда переезжали на другую квартиру, и Катя, в ужасе, перерывала все вверх дном, лишь бы его найти, снова спрятать куда-нибудь поглубже, подальше, за книгами в шкафу.

Была в нем некоторая странность какая-то. Он был удивительно искренен, словоохотлив и общителен, но в какой-то момент вдруг ретировался и не звонил, не появлялся в поле зрения. Как будто бы замыкался. А еще он очень любил подолгу ждать ее, сидя на скамейке напротив ее работы в небольшом скверике. Ей даже казалось, что он приходил туда заранее, часа за три до того, как они договорились встретиться.

Но самое главное, было это ощущение, что только Роман был тем человеком, с которым совершенно не нужно было ни о чем разговаривать, чтобы что-то понять, он всегда присутствовал, зримо и нет, в ее поле зрения, и от этого было совершенно спокойно и удивительно легко.

Катя пыталась понять, хоть на какое-то мгновение, почему тогда все так быстро оборвалось, но в момент, когда ей так вдруг хотелось ответить себе на этот вопрос, когда вспомнились родственники, знакомые, подруги и обстоятельства, она вдруг усилием воли отогнала прочь эти ненужные мысли, с радостью осознав, что просто бесконечно счастлива была его снова увидеть. Он дышал где-то рядом совсем, так тихо и так знакомо, и этого одного было совершенно достаточно, чтобы быть вновь такой же счастливой, как бывало очень давно, и совсем, казалось, не могло быть. Она шла по улице, наступая на лужи, и прибавляя шаг, а проезжающие мимо машины, казалось, ехали бесшумно, обгоняя друг друга по внешней траектории проспекта.