Проза

 

 

 

 

– Ого. Вот это я понимаю – глубинка...

Андрей Денисыч только что вылез из машины и как-то слегка ошалело смотрел на открывшуюся взору деревеньку, а Муся так её уже и фотографировала («Вид сверху!»).

Дорога (то, что ещё можно было ею назвать) кончалась здесь, на самой вершине каменистого пригорка, и деревенька лежала перед ними как на ладони, в удивительно круглой, словно по циркулю, низине.

– Да, глубинка... – повторил Андрей Денисыч. – Странно.

– Ничего странного, па. Просто малюсенькая деревня, малипууусенькая, я же говорю!

Муся (так Андрей Денисыч называл дочку Марину) продолжала щёлкать.

Собственно говоря, от этой поездки ей и нужны были фотографии. Фотографии – и фольклор. Поговорки, присказки, «речевые особенности» – в общем, как получится, как повезёт. Какое счастье улыбнётся, как Нина Сергеевна говорила.

В Маринином случае это действительно могло быть счастье, да ещё какое – она уже прошла в третий тур областной краеведческой олимпиады, и если победит (а шансы имеются, и шансы хорошие), поедет на всероссийскую. «И не поедешь, а полетишь! Нам, между прочим, АВИАбилеты обещали», – ободряла Нина Сергеевна. Она же, кстати, и Наяру взять с собой упросила. Ну, как «кстати»... Теперь сидела эта Наяра в машине, как приклеенная. Не прошло и пары месяцев, как она со своего Узбекистана, да ещё и с какого-то глухого аула, приехала. Зачем ей, скажите, то краеведение? Но Нина Сергеевна была уверена, что это и есть – освоиться. Понять и увидеть край, всё своими глазами, всё своими ушами. «А край у нас красивый какой, Наярочка! А там, глядишь, в чём-то Мариночке поможешь, подружитесь. Ну, деточка, выше голову!». Наяра молчала, как рыба. Она и за всю поездку двух слов не сказала, только поздоровалась и, когда уже к пригорку подъезжали, что-то вроде «плохо!» ляпнула. Да с таким чувством, что Андрей Денисыч даже машину останавливал – он решил, что это ей, Наяре, плохо. Тошнит там её, или что... Не тошнило. Вообще не понятно, что имела в виду эта луноликая «деточка» (Нина Сергеевна всех «деточками» называла, – пятнадцатилетние деточки! а Наяра так вообще, та ещё «деточка», выше Сергеевны на голову, да ещё и шире – на такую же Сергеевну!)...

Ладно Наяра – так с ними же ещё и Гоша увязался. А этому-то восьмилетнему балбесу, спрашивается, что тут делать? Всю дорогу, пять с половиной часов, он в «этих своих интернетах» проплавал, да и теперь, похоже, не собирался выныривать, – вот и оставался бы дома, с мамой. «Интернет-кадет», так его мама называла – после того, как он пытался по интернету в какие-то кадетские классы записаться...

Вот он – его вихрастая голова в окошке нарисовалась:

– Папа, а где тут люди?

– На Бородине, – огрызнулась Муся. – Чё, инет тю-тю?

Гоша кивнул:

– То есть – то нет. – И пожал плечами.

– У меня, между прочим, тоже – то фотает, то нет... Всё, не щёлкает! – демонстративно опустила фотик Муся, глядя на отца. Но Андрей Денисыч продолжал озадачено смотреть вниз, на деревеньку...

– Папа! Ну люди – где? – заканючил Гоша (ему бы не в кадеты, ему бы в институт благородных девиц!).

– Где... Там, в деревне. Всё-таки странно...

– Ты это уже сто сороковой раз повторяешь! – мотнула русыми кудряшками Муся – вернее, тем, что с ними стало (субботний сентябрьский денёк выдался солнечным, но ветреным, а здесь, на открытом месте, так и вообще дуло сразу со всех сторон, преобразуя рукотворные Мусины завитки в какие-то углы и ломаные). – А ЧТО странного-то? Ты не объясняешь, не объясняешь, не объясняешь!

– А ты сама – не видишь?

– А я сама – не вижу! – Муся совершенно не умела сердиться, а вот повышенные тона – это да, это хлебом не корми, вся в мать...

Сердиться было, в общем-то, и не на что. Не прошло и получаса, как Муся сама это «странно» разве что не сто сорок раз повторила, – и то странно, и то, и это... А самое смешное, так это что и Гоша не такую уж ерунду спрашивал! Прямо как чувствовал. Действительно: люди-то – где?

 

 

 

– Может, все спят? – Муся задумчиво водила рукой по косой рассохшейся раме малюсенького окошка. Только что она в него стучалась. Да куда она только ни стучалась – и она, и папа, и Гоша (только Наяра стояла да глазами хлопала, – это не Наяра, это, блин, балласт какой-то!). Ни единая занавеска не дрогнула – а занавешено было буквально каждое окно, с каким-то особенным тщанием, так, что ни щёлочки, ни просвета. Наглухо. Глухие, чёрные, покосившиеся, необъяснимо одинаковые (что одна, что другая!) избушки...

Именно избушки – ни тебе сайдинга, ни... да ничего. Нет, по-своему даже красиво: дыхание времени и всё такое. Но ведь... не живут так люди. Что там сайдинг – нет и забора! Ни единого, ни у кого. Нет двора, надворных построек – пусть самых стареньких, гнилых, развалившихся. Ни сараюшки, ни навесика, ни курятничка какого завалящего, ни конуры... Нет огородов – ни грядочки! Избушка – а вокруг пусто. Это-то Андрей Денисыч и заметил ещё с пригорка – торчат одни домики. Как грибы. Домики – и ничего больше. И это в деревне?..

– Может, все умерли? – предположил Гоша. Ему было скучно. Планшет, как выразился папа, «погас, как свеча» – ещё там, на пригорке, – папин и Маринкин телефоны работали, как та мигалка в анекдоте, – «работает, не работает, работает, не работает», – а у этой Наяры телефона вообще не было! – Папа, ну могли ведь все умереть? От старости, да? И от болезней?

– Это жилая деревня, придурок, – фыркнула Муся. – Тут живут, понял?

– Кто живёт? – надулся Гоша. – И собак даже нет. И кошек.

– Может, есть. Может, просто не видно.

Муся это так сказала – чтоб не смолчать. Какие ж собаки, когда ни одной конуры!

Андрей Денисыч присел на корточки, оперевшись спиной о нагретую солнышком бревенчатую стену.

– Ух. Устал я, что ли... Мусь, а почему деревня так называется? Догляд, или как его... Кто за кем доглядывает?

Муся пожала плечами.

– Хатар, плохо, – пробормотала Наяра. Она сидела, поджав ноги, прямо на земле. И вряд ли, надо сказать, рисковала испачкаться – земля здесь, буквально повсюду, была хорошо, будто специально, утоптана... Зачем? кем?..

– Что? – не расслышал Андрей Денисыч.

Наяра молчала.

– Она сказала «плохо»! – доложил Гоша.

– Сам вижу, что ничего хорошего... Кстати, Мусь, этнограф ты наш, историк, – ты и это не заметила? – кивнул отец куда-то вниз, под избу.

– Я не историк. Может, и не буду. Чего не заметила?

– Домики-то – без фундаментов. И, похоже, все...

– Ну и что?

– Старинные, видно, очень.

– Мы, вообще-то – папа! – в старую деревню и ехали.

– Славные всё-таки домишки...

– Славные. Только вот как мне это для доклада поможет? Что мне их теперь – нарисовать?

– Мм... Сколько ты фотографий сделала?

– Десять, двадцать. Двенадцать, пятнадцать!.. Не знаю я. Щелчок этот дурацкий пропадал... Да они же одинаковые все, это всё равно, что одна! И та совсем издалека, сверху!

Сказать, что Муся была не в духе, – ничего не сказать. Ну где она возьмёт этот несчастный «фольклор», когда жители все, как один, то ли пропали, то ли попрятались! Разве такое вообще бывает? Нелепица... Мало того – ещё и с фотками ерунда какая-то получалась. Чего она там, с пригорка того, нафотала, было как-то неясно – фотик почти одновременно с планшетом «умер», – а здесь, внизу, сколько она ни билась, всё впустую. Оба телефона, и её и отцовский, какие-то, дурацкие совершенно, трюки выделывали: то памяти нет, то чёрный экран, то синий экран, то вроде всё уже, есть фотография, есть – и сразу нету!..

– Марин... – начал Андрей Денисыч.

– Я знаю!! Но я никуда не поеду.

– Здесь останемся?.. Мы и так, Мусёнок, хорошо если к одиннадцати вернёмся...

Андрей Денисыч говорил очень спокойно. Это вообще был их основной договор: не психовать. Сердиться-то Муся не умела, а вот истерить...

– Конечно, мы здесь не останемся, – немного помолчав, проговорила она. – Мы отсюда – уедем. Но мне нужно – понимаешь? – очень нужно с ними поговорить. Видишь, какие у них дома? Они, наверно, и говорят так же. Как... как в позапрошлом веке!

– Сейчас они никак не говорят.

– Почему?

– Потому что.

– ?

– Потому, – усмехнулся отец, – что сейчас их тут нет. Ты же видишь.

– Пап, а куда они ходят в магазин? – Гоша, по брёвнам, залез под самую крышу одного из домиков и спрашивал оттуда.

– Свалишься. В магазин, говоришь... Меня вот больше другое интересует. Куда они...

– Папа! Там человек! Он тащит собаку!

 

 

 

Этот сгорбленный старик, вероятно, только что вышел из какого-то из домиков. Муся и минуту назад прекрасно видела те избушки, между которыми он теперь плёлся, и минуту назад его там – не было.

Он тащил пёсика на леске, длинной спутанной леске, обмотанной вокруг тощей собачьей шеи. Собачка дёргалась во все стороны, упиралась, но звуков никаких не издавала. Как немая – молча, беззвучно...

Старик совершенно не смотрел ни по сторонам, ни перед собой, брёл, сильно опустив голову, прямо на них и вскоре практически уткнулся в сидевшую всё так же индифферентно Наяру (она только слегка отодвинулась, и то не сразу).

– Папа, ужас! – шепнула Муся. Леска впивалась в шею бедной собаки так, что было больно смотреть.

– Куда это вы его... ведёте? – тихо спросил Андрей Денисыч, пытаясь заглянуть старику в лицо. Но тот, остановившись, согнулся ещё сильнее.

– О господи!..– не выдержала Муся. – Вы что? Отпустите! – и сама выдернула леску из рук старика.

Старик не отреагировал, никак, – так и стоял замерев. Освобождённый пёсик, напротив, принялся вертеться, как ужаленный. Вопреки ожиданиям, он и не думал убегать, крутился под самыми ногами, и эти его «кручения» были какими-то неприятно-бессмысленными.

– Собака-собака, – равнодушно позвал Гоша и посвистел (кошек он любил куда больше). Собака словно бы не слышала.

– Да погоди ты с собакой! – махнула на него Муся, как будто это не она мгновенье назад выкрикивала своё «отпустите!». – Дедушка... – обратилась она к старику, прокашлявшись (кашляла и соображала, как обратиться, больше-то всего этот неухоженный старикашка напоминал бомжа, – что, «уважаемый бомж»?). – Дедушка... мы, можно сказать, к вам в гости. Ну, не именно к вам, а к... – Муся запнулась. «Дедушка», наконец, поднял на неё свои мутные глаза.

– Эы...

– Папа... – прошептала, инстинктивно пятясь, Муся, – а вдруг... вдруг это деревня психов? Маньяков всяких... Вот он и собаку, да?.. Да и сама собака...

Да и сама собака нормальной не выглядела. Продолжала крутиться, как заведённая. Может быть, старик её как-нибудь покалечил?

– Папа! Там ещё!.. Там какая-то бабка!

– Что ещё за «бабка», Георгий, – поморщился Андрей Денисыч. – Тогда уж... бабушка.

 

 

Бабушку звали Надежда Васильевна («Васильна кличуть»). Потчуя гостей чаем с сухарями, она, с лёгкой старческой руки (во всех смыслах лёгкой, – старушка была маленькой, сухонькой), развеивала все их «странно».

Заборов в Догляде «отродяся» не было. Избушки эти в незапамятные времена построили некие «бщики», – так бабуля называла «общинников», Муся, уже как-то слышавшая о них, догадалась почти сразу.

– Ты, пап, пойми, – поясняла она вполголоса, – эти общинники – у них всё общее было, ну вот, может, и решили, что заборы – лишнее...

– Прямо коммунисты, – хмыкнул Андрей Денисыч. Но от сердца у него отлегло. Слава богу, хоть не маньяки, не сектанты какие-нибудь. Да и без мистики вроде бы обошлось. А то ведь, как техника гаснуть начала, много чего в голову полезло. Вроде интеллигентный человек, а вот же, повеяло чем-то потусторонним... Было повеяло. Но эта шустренькая бабуля, спасибо ей на добром слове, всё по местам расставляла. С техникой, правда, по-прежнему неясно (и ничего, и с этим прояснится!), а в остальном... Общинники так общинники. Большевики в миниатюре!

– А огороды как же? грядки? Ну, картошка, капуста... – укреплял позиции Андрей Денисыч. Чтобы уж и тени мистики не осталось, одни здравые факты.

– Картофелька – там, – широко махнула рукой Васильна.

– Где-то за деревней, – решила Муся.

– А вы-то, Надежда Васильевна, тоже общинница?

– Дык... куды мне, – отмахнулась старуха. Но было видно, что ей приятно. – Бщики сильнюшшие были...

– Какие?

– Сильные, говорит, были, – «перевела» Муся.

– Сильнюшшие, да. Лихо побарывали.

– Эти общинники... они вроде как верили... – пыталась то ли вспомнить, то ли получше сформулировать Муся... – верили, что все вместе могут победить всё нехорошее... в общем – зло. У них там обряды всякие были...

«Всё-таки сектанты!».

– Обряды?

– Ну да... Они это зло... ну как бы вызывали, что ли. Чтобы побороть.

– Побарывали, а как жеть, – согласилась Васильна. Она внимательнейшим образом слушала Мусины пояснения, даже сухарь прекратила мусолить.

– Интересно... А историчка твоя – тебя предупреждала? Нина эта твоя, Сергеевна.

– О чём, папа!

– Да обо всём. Обо всём вот этом. Лихо, общинники...

– Их же нет уже! Они раньше жили, давно.

– Давно, давно, – закивала Васильна, вновь принимаясь за сухарик. – Чичас-то нету. Чичас мы...

– Старики?.. И много вас?

– Дык – все, а как жеть.

– Что ж нам никто не открывал? Мы уж тут отчаялись. Стучали, стучали... Боитесь приезжих?

Васильна не ответила, только голову наклонила, как будто не поняла или не расслышала вопроса.

– Боитесь, говорю? – громко переспросил Андрей Денисыч.

– Боязно, – кивнула старушка.

Воцарилось молчание. Слышно было только, как Васильна с сухарём возится. У неё не было зубов, и ей приходилась его долго обсасывать, размягчая, а потом отламывать губами. В чае он не размокал – сухарь был твердокаменным, а чай остывшим.

Наяра и Гоша от этого чая из мутной трёхлитровой банки и вовсе отказались, взяли только по сухарю. Да и места у стола, навеки придвинутого к окну (зачем-то его ножки были к полу приколочены!), получалось только три. Наяра – как-то так, тихой сапой, ничего не говоря, – присела на кровать, а Гоша, немного побродив по избушке, – в угол, на ведро, закрытое широкой доской. Он отвязал от ручки шкафа одну из верёвочек (эти верёвочки были буквально на каждой ручке чего бы то ни было) и вязал на ней, от нечего делать, узелок за узелком...

– А... часто к вам магазин приезжает? – не зная, что ещё спросить, Муся вернулась к уже, собственно, спрошенному. Ей было нужно, чтобы Васильна говорила.

– Ездить, да... Я там от те галки брала...

– Как вы их называете? Галки? – Отчаявшись реанимировать телефон, Муся записывала бабушкины перлы прямо на эти самые «галки» – так Васильна называла розовые бумажные салфетки. Другой бумаги в доме не было. Благо хоть ручка была, «для пензии». – Пап, слышишь – галки! Совсем как на другом языке, да?

– Ну, почему...

– Ну а что общего, «галки» – и «салфетки»?

– Может, потому что «уголки»? – Андрей Денисыч сложил только что развёрнутую салфетку. – Видишь? Углом. Да и...

Громкий свистящий характерный звук прервал Андрея Денисыча. Похоже, Наяра всхлипнула!

До сих пор она сидела тише воды ниже травы, молча грызла свой сухарь, в беседе не участвовала (кто бы сомневался!). И вдруг этот всхлип... И дальше – ничего, тишина. Сидит, как ни в чём не бывало...

– Марина, ты это... спроси у неё, что случилось, – Андрей Денисыч ещё ни разу не обратился к Наяре напрямую, только через Мусю.

– Наяр, ты чего? Тебе плохо?

Наяра молчала, но по тому, как она побледнела, было видно, что ей действительно нехорошо.

– Душно здесь... – ответила за Наяру Муся. Ей было как-то неудобно за то, что она пошла у Нины Сергеевны на поводу и убедила отца взять с собой эту узбечку с заскоками...

Надо сказать, в домике было действительно душно и пахло довольно неприятно.

– Пусть ляжет, что ли... Марин, уложи её! – Андрей Денисыч критически оглядывал окна. Ну да, какие уж тут форточки!

– А пущай полежить, пущай. Деялко, чичас... – суетилась Васильна, копая кипу тряпок в ногах Наяры (та легла, молча, сразу).

– Зачем «деялко»? – возмутился Андрей Денисыч. – Тут жарко, а не холодно.

– А вона как её знобить...

Наяра действительно дрожала, вернее то и дело всем телом вздрагивала...

– Папа! – позвал Гоша.

Только теперь Андрей Денисыч заметил, что Гоша, отогнув цветастую, во всю длину окна, занавеску, за чем-то неотрывно наблюдает. За чем-то на улице...

– Там ещё дурак!

– Какой дурак?..

– Псих. Вот такой, – Гоша весь скривился.

– Дык то Михеич, – укрывая Наяру чем-то вроде пледа, пояснила бабуля. Гору прочих тряпок она загнала под кровать. – Дуроковатый, да... Ну, мобыть, Авдейка, а то Николай Иваныч. А то Петро...

– Они что, все... такие? – изумился Андрей Денисыч. Холодок пробежал у него по спине, выскакивая на руки, на ноги – как будто в домике было не душно, а прохладно.

– Дуроковатые, а как жеть.

– Так много? Так много... «дуроковатых»?

– Не, маненько. Семёныч, Авдейка, Петро...

– Нормальные-то у вас – есть?

– Есь, как жеть...

– Надежда Васильевна! – вклинилась Муся. – А отчего они такие, ну – «дуроковатые»?

– Дык ведь... всё от этих. Всё они, – вздохнула Васильна.

Холодок по спине Андрея Днисыча уже не бегал – не прыгал, а широко разлился и прилип,– так, что Андрей Денисыч чётко почувствовал: и ему нехорошо. И ему, не только Наяре...

– А... кто «они»? – спросила Муся. Ей тоже стало как-то... тревожно. И вдруг – и сильно – захотелось домой.

– Дык – известно хто! Эти.

– Папа! Ну ты что, не будешь смотреть?.. – Гоша опустил занавеску, подошёл к столу и взял парочку «галков». – Я в туалет хочу...

– А вона, – мотнула головой Васильна в угол с ведром.

– Как это? – растерялся Гоша. – Нет, я в настоящий....

В отличие от Гоши, Андрей Денисыч задался этим «сортирным» вопросом уже давно, почти сразу – правда, слава богу, только в теории. Просто понял: сортиров нет, отсутствуют. Вместе со всеми прочими надворными постройками. А предполагать, что в этих доисторических избушках будут тёплые санузлы... как-то даже в голову не приходило. Предположилось что-то вроде того, что, в итоге, и оказалось. Вёдра. Вот же ж убожество! Бедный Гоша...

– Надежда Васильевна... – Андрей Денисыч решил всё-таки озвучить вопрос.

– Ась.

– А сортиров в вашем Догляде, я смотрю, не предусмотрено?

– Не усмотрено, – согласилась старуха.

– И почему?

– Дык – не можно. Потопчуть.

– Потопчут?.. Кто?

– А они.

– Эти ваши «они»... такие огромные? – Андрей Денисыч вдруг вспомнил, как удивительно гладко здесь вытоптан грунт – ни травинки. Это что же за монстры должны его так прикатать? затаптывая сортиры? доводя людей до «дуроковатости»?..

Васильна опять наклонила голову – словно пытаясь расслышать или понять.

Снова всхлипнула Наяра – на этот раз долго и протяжно. Это был даже не всхлип, а какой-то долгий свистящий вдох...

 

 

 

Наяра лежала пластом – только что у неё были сильнейшие судороги. Уже в третий раз.

Оказывается, она страдала эпилепсией. Правда, по её словам, приступов не было уже лет 8, но, во-первых, Андрей Денисыч её словам не особенно-то верил, а во-вторых, какая разница, 8 или 28, если теперь они – есть! Вот в таком неудачном месте, в такое неудачное время... С другой стороны, он был отчасти даже рад, – рад тому, что эти её жуткие тряски со всхлипами – не происки каких-то там ИХ, которые ТЕ, а «всего лишь» болезнь, хроническая, давняя... Вот только везти узбечку в город было совершенно нереально. Трясло её так, что по дороге отнюдь не одной только ей могло не поздоровиться!

Попытки выяснить у Надежды Васильевны, как они, в случае необходимости, вызывают врача, успехом не увенчались. Бабуля только отмахивалась, твердя что-то вроде «Дык – какое там!». Решив, что действительно «какое там!» – если даже случится такое чудо, и он найдёт, откуда позвонить, то кто сюда, в такую глушь, за тридевять земель да на ночь глядя поедет, – Андрей Денисыч решил привезти врачей сам. Не из города, разумеется (десять с лишним часов, если туда и обратно!), а хотя бы из райцентра, из Илишево... Гошу и Марину – только с собой. С собой и никаких!

– А сколько дотуда? – еле слышно спросила Муся. Она беспокоила Андрея Денисыча чуть ли не больше, чем Наяра. Стала тихой-претихой, какой-то... вымотанной. Просилась домой, потом перестала. Перестала вообще что-либо. Салфетки с записями своими уронила – и поднять не удосужилась... Только Гоша был бодреньким, даже, пожалуй, слишком. У Андрея Денисыча даже гипотеза на этот счёт родилась: здесь, в этой низине, какая-то аномальная зона. В чём аномальная – кто его знает. В чём угодно. Магнитная, «заговорённая», инопланетянами облюбованная... Но телефоны тут не работают, болезни обостряются, люди – кто хиреет, а кто наоборот, как Гоша – энерджайзер какой-то! Вдоль и поперёк исследовал старушкину берлогу (особенно исследовать было нечего, Васильна была редкостной аскеткой, но он даже в печи покопался, углей понавытаскивал), то и дело отгибал занавеску, продолжая следить за улицей («никого!»), даже пожар чуть было не устроил. Васильна зажгла свечу и капала парафин в стеклянную банку, стараясь приклеить эту свечу ко дну, а Гоша, ни раньше, ни позже, надумал катать по столу клубок пряжи, пеняя Васильне, что у неё нет кошки... Андрей Денисыч испугался не столько пожара (ну, упала свеча – была бы скатерть, она бы пыхнула, а так...), сколько самой свечи. У старухи не было света, не было электричества! Бог ты мой... Темнеть ещё только начало, но стало как-то гнетуще сумрачно. Пасмурно, что ли... Пропало яркое жёлтое солнце, сопровождавшее их весь день, и всё покрылось какой-то тоскливой сизой тенью. Не хотелось даже представлять, как здесь будет, когда будет темно...

– Илишево далёко... – Васильна выглянула в окно и, всплеснув руками, запричитала: «Ехайте! Ой ехайте!», – словно бы они куда-то сильно опаздывали. Она уже не в первый раз их торопила, и с каждым разом всё эмоциональнее. И Наяру она просила здесь не оставлять, но этого Андрей Денисыч не стал даже обсуждать. Вариантов просто не было. Не в кювет же улететь!

Попрощавшись, Андрей Денисыч вышел. Гоша выскочил за ним, а еле живая Марина промямлила вслед, что сейчас их догонит – видимо, хотела как-то поправить свои окончательно развалившиеся кудряшки (здесь-то зачем?.. привычка!) да подобрать «фольклорные» салфетки...

Андрей Денисыч понял, что никуда не поедет, не сможет поехать, едва шагнув за порог. Пожалуй, впервые за свои тридцать восемь лет он почувствовал то, что называют инфернальным ужасом. Вряд ли он смог бы о нём кому-нибудь рассказать. Как вряд ли описал бы и то, что же его, этот ужас, вызвало. Это было плохое. И оно сгустилось. Как сумрак, как усилившаяся стократ тоскливая тень...

– Ты чего, пап? – Глаза у Гоши удивлённые, но отнюдь не испуганные.

– А?.. Всё нормально. Нормально всё... – Но всё было более чем не нормально.

Из глубины этого своего необъяснимого ужаса Андрей Денисыч не мог сообразить, с какой стороны они пришли. Пригорок там... Или там... Где он – тот, с которого они спустились? Полно других. Деревню окружают какие-то сизые отроги. Неужели они были здесь и раньше? И только на ярком солнышке выглядели как-то по-другому?

– Гош... – но Андрей Денисыч замолчал. Не глупо ли спрашивать ребёнка, куда им идти? Не глупо ли выяснять, как тут было – так или по-другому; бояться неописуемого плохого; вернуться – взять и вернуться! – в убогую тёмную старухину избу!

– Ну ты чего, пап?

– Сегодня не поедем...

– Как не поедем? Почему?..

Старуха их возвращению не удивилась («Вертаются, не ушустрили...» – видимо, имея в виду, что они были недостаточно шустрыми, чтобы уехать). Не удивилась и Муся (собиралась ли она вообще выходить? лохматая, салфетки так и не подняла... пожалуй, уж лучше бы она истерила, чем была вот такой... отрешённой). Продолжал «почемукать» только Гоша.

– Почему да почему. Окончание на «у»... – как мог пошутил Андрей Денисыч. – Утро вечера мудренее.

Правда, он уже и сам не верил в это самое утро. Даже не в то, что он будет мудренее, а в то, что оно вообще – будет...

 

 

 

Васильна погасила свечу. Стало совсем темно – неожиданно темно, ведь пока она горела, казалось, ещё не стемнело, как следует...

Последние минут двадцать старуха, загнав всех к Наяре на кровать, проделывала какие-то загадочные манипуляции. Тщательно расправила занавеску, устраняя малейшие зазоры. Накрепко привязала табуретки к ножкам стола. Принялась перевязывать вездесущими верёвочками ручки – так, чтобы шкаф не открывался, тумбочка не открывалась, кастрюли не открывались. Потом – буквально намертво – примотала доску к ведру, и вообще ещё долго с ним возилась, вероятнее всего к чему-то привязывая...

– От так... – прокряхтела она уже в темноте и тоже села на кровать, на самый краешек, и тем не менее Наяру ей пришлось потревожить, мыслимо ли – столько человек на одну койку взгромоздились!

– Зачем нам тут сидеть? – спросила Муся (Андрей Денисыч даже обрадовался – может, оживает? вопросы, вон, задаёт...).

– Надоть, – коротко ответила Васильна.

– Мне не «надоть». У меня на ногах мурашки! – взбунтовался Гоша.

– Интернет-кадет Масловский, отставить! Конечности занемели – сядь по-другому, – довольно бодро отозвался Андрей Денисыч. Похоже, ему удалось подуспокоиться. С тех пор как старуха начала отправлять их к Наяре («ничёго, вместитеся!»), всё происходящее стало казаться ему даже несколько комичным. Если, конечно, сбросить со счетов реально заболевшую Наяру и то, что они никого, никак не могут предупредить о том, что вернутся только завтра. Ну, завтра так завтра. Ну, суетится старуха, хочется ей похвалиться местными экзотическими обычаями, так пусть похвалится. Тем более – не за этим ли ехали? Тем более – куда деваться. Не уехали вечером, не ехать же по ночи... Кого она, собственно, ждёт, эта Васильна? Кто сюда может заявиться? Черти с рогами с горячими пирогами? Можно, конечно, предположить, что её слабоумные пускающие слюни односельчане превращаются по ночам в озверевших боевиков и трясут избу так, что стулья надо привязывать. Но проще уж тогда в призраков поверить. В инопланетян, вампиров, драконов!

– Надежда Васильевна! У вас точно никакого матрасика не завалялось? – Обычаи обычаями (мракобесие мракобесием!), но и поспать Андрей Денисыч тоже собирался. Ему с утра машину вести. Посидит ещё минут десять, скрючившись на этой койке, уважит бабушку – а там пора и честь знать.

Васильна не отвечала.

Вдруг избу тряхануло так, что Гоша с Мусей завизжали, а Андрей Денисыч прикусил язык, и сильно. Наяра только заворочалась, после приступов она пребывала в каком-то полусне.

– ...! ЧТО ЭТО? – Обычно отец не выражался при детях, но тут... Да ещё и во рту этот мерзкий привкус крови.

– Сидите, сидите, не суйтеся, – заумоляла старуха, – не выглядайте. Ой не выглядайте! – хотя никто никуда – во всяком случае пока – не совался.

– Почему не «выглядать»?

– Вот именно. Почему? – подхватила Муся. – Если не скажете, я так и сделаю, прямо сейчас и выгляну!

По тону Муси и Андрей Денисыч и Гоша прекрасно поняли, что ничего такого она не сделает (Гоша даже ткнул её в бок и шепнул: «Слабо!»). Но старуха, похоже, приняла эту её угрозу совершенно всерьёз, совсем перепугалась и принялась, вперемешку с мольбами «не выглядать» и «не соваться», твердить про какой-то «догляд», который якобы случится, которого надо бояться и который, как получалось, можно пересидеть на этой самой кровати. Переждать, избежать...

Сначала Андрей Денисыч не понимал, что этот самый «догляд» – не название деревни, а некое страшное событие, и от этого речь бедной старухи казалась ему и вовсе бессвязной.

– Не можно! Догляд тады! – повторяла и повторяла Васильна.

– Так мы и так в Догляде...

Наконец, он догадался спросить:

– А здесь, на кровати, догляда не будет?

– Ни-ни-ни. Они ж не увидют, шкафик жеть! Тут им ни-ни-ни! – горячо пообещала бабуля.

Кровать и в самом деле стояла за шкафом – если смотреть со стороны окна...

Избу опять буквально подбросило.

– Кровать – тоже приколочена? – зачем-то поинтересовался Андрей Денисыч. Может быть, затем, чтобы просто прозвучал чей-то голос. На этот раз никто не визжал и вообще не проронил ни звука.

– Колочена, колочена, а как жеть!..

 

 

 

По большей части избу трясло не сильно, но эта несильная ритмичная тряска (слабенько, слабенько – сильнее; слабенько, слабенько – сильнее) вызывала просто неописуемое раздражение, хотелось немедленно её прекратить. Тем более хотелось, что невозможно было придумать никакого ей разумного объяснения. Происходящее могло быть только сумасшествием, а сам ты – сумасшедшим, просто свихнувшимся, так – и никак больше...

Но хуже всего было то (а было и хуже!), что время от времени тряска усиливалась и переходила в совершенно невозможные бешеные скачки – избу подбрасывало, кидало из стороны в сторону, да так, что кто-нибудь нет-нет да слетал со спасительной кровати, – моментально, впрочем, обратно на неё запрыгивая. Ни разу не свалились только Васильна и Наяра. Васильна сидела как-то хитро сгруппировавшись, а Наяра лежала на животе, вцепившись в кровать – в спинку, в прутья, в матрац – руками, казалось и ногами, казалось и зубами. Поначалу Андрей Денисыч боялся, что от этой «скачков» у неё снова начнутся приступы, но в скором времени перестал; не начинались. К тому же, вскоре он был просто не в состоянии бояться – его мутило, раздражение стало глухим, каким-то далёким...

– Папа, меня тошнит! – сообщил Гоша.

– Меня тоже... укачало... – промямлил Андрей Денисыч.

Домик в очередной раз сильно подкинуло, и Гоша, перелетев через Наяру, брякнулся на пол.

– Папа, всё! – заявил он и уселся на пол, обхватив колени руками. – Я тут буду сидеть. Тут лучше.

– Не можно! – зазихнула Васильна.

– Да отвяжитесь вы от него!.. Что «не можно»? А мозги из нас вытряхивать – можно? Что это за землетрясение такое? Что вообще происходит? Кто нас трясёт? Отвечайте, пока я не... – Андрей Денисыч не договорил, что же он «пока не», старуха в очередной раз осадила его своим непробиваемым «не можно», да ещё и, довольно резво вскочив с кровати, самым решительным образом взялась за Гошу, а вернее сказать, за его джемпер. Взялась – и потащила!

– Но бабушка! Тут и правда лучше!

– Тебе же сказали – не слазить, – равнодушно пожурила Муся.

– А я – слез! – Гоша вырвался от старухи и буквально в два прыжка оказался у окна.

– Ни-ни-ни! – замахала руками Васильна, но было поздно. Гоша отогнул занавеску...

– Папа... Там дома... Они пляшут... Знаешь, так – пляшут, и прыгают, и качаются... Это красиво!

– Это не можно!

– Чего «не можно»? Смотреть? – переспросила Муся, слезая с кровати...

 

 

 

Наяру полюбоваться так и не уговорили, а Гоша и Муся насмотрелись довольно скоро.

Зрелище и в самом деле было волшебным: пляшущие домики в бело-голубом лунном сиянии! Но практически одинаковые домики и двигались практически одинаково, и немудрено, что Муси с Гошей хватило минут на десять, не больше.

У всех избушек были две эти фазы, более-менее спокойная и – сумасшедше активная; все они то мелко тряслись, то начинали буйно прыгать и раскачиваться из стороны в сторону с такой амплитудой, что не хотелось и представлять, что же происходит с теми, кто, вероятно, имеется внутри. Всё это действительно было похоже на пляску... «Плясовое явление природы!» – заключил Андрей Денисыч. Настроение его снова выровнялось, даже укачивать перестало, даже непрекращающийся «погремушечный» стук не нервировал (по-видимому, гремели мелкие предметы в шкафах Васильны). Надо же – и на «избушечьи танцы» посмотрели, и «догляда» никакого, слава богу, не приключилось! А может быть, старуха «доглядом» называла просто их взгляды? Мол, нельзя им на эти «пляски» смотреть. А почему? Местная тайна?

Как только Муся слезла с койки, Васильна перестала уговаривать, умолять, стращать. Она легла рядом с Наярой и больше не проронила ни слова. Было похоже на то, что и та и другая уснули. Когда в очередной раз сильно тряхануло, а после закачало из стороны в сторону, бабуля свалилась, но, кряхтя, поднялась и взгромоздилась на прежнее место.

Гоша залез под кровать. Андрей Денисыч наклонился посмотреть, что он там делает, и усмехнулся – мог бы и догадаться. Гоша прикладывался спать, разложив на полу кучу бабкиных тряпок.

– Кинь-ка и Маринке что-нибудь. Ну давай, давай...

Дети повошкались и затихли. Да и тряска, похоже, вошла в свою спокойную фазу (Андрею Денисычу даже показалось, что эти спокойные фазы стали удлиняться, а «беспокойные» накатывали всё реже, слабели). Андрей Денисыч отвязал табуретку от ножки стола и сел поближе к окошку...

Слава тебе господи, что сегодня только суббота, не воскресенье. Ирина, конечно, с ума сойдёт, – где дети? где он? где связь? – но если завтра они вернутся – а завтра они вернутся! – он всё объяснит, конечно объяснит. Они втроём... вчетвером! ещё Наяра – всё объяснят. О, сколько всего они расскажут!.. А родственники Наяры? что подумают эти бедняги? Вот кто с ума-то сойдёт по-настоящему! Отпустили девчонку незнамо с кем... А может, кто-нибудь уже поехал за ней, за ними? Тогда уж лучше не сейчас, тогда уж – утром. Утром, надо думать (надо надеяться!), прекратится этот бедлам, это... мягко говоря, необычное странное явление... С чем оно вообще может быть связано? Всему ведь есть своё объяснение, наверняка и этому найдётся. Но пока... пока никаких. Кроме, пожалуй, того, «аномально-зонового». А если...

На этом размышления Андрея Денисыча прервались. Вот что он заметил: одна из избушек вела себя как-то... по-другому, не так, как остальные. Она перестала трястись и качаться – и замерла в воздухе. Зависла! Притом Андрей Денисыч никак не мог отделаться от совершенно необъяснимого ощущения, что это каким-то образом связано с ним.

Повисев некоторое время без движения, она очень медленно – Андрей Денисыч не сразу и заметил, что это происходит – стала двигаться в его сторону. К нему!.. Нет, всё-таки в его сторону – почему он, собственно, решил, что к нему?.. Решил и всё! Отпрянул от окна, буквально отскочил на табуретке.

– О господи... Всё, баста! – неизвестно к чему ляпнул Андрей Денисыч.

Он закрыл лицо ладонями, ясно понимая, чётко чувствуя одно – больше нельзя, не надо смотреть.

С другой стороны, не менее ясно и чётко он понимал и чувствовал, что смотреть его тянет. Что для него огромную, просто физически ощущаемую трудность составляет это сидение поодаль от окна (поодаль, а не рядом, не впритык, не вот тут!), эти ладони на глазах...

И Андрей Денисыч справился с этой трудностью.

Он поднялся, загнал табуретку под стол. Немного постоял, словно размышляя или собираясь с силами. И вдруг как подкошенный повалился на стол – да так, что едва не уткнулся лицом в окошко...

Буквально в нескольких сантиметрах, с другой стороны окна, на него тоже смотрели. Смотрела изба. Это был взгляд, именно взгляд, ни что иное. И это было ясно как дважды два, как день, который казался теперь невыразимо далёким – тот, что прошёл. А грядущий – невозможным, да и ненужным. Изба смотрела окном. Квадратным маленьким оконцем – но уже в следующую секунду оно не выглядело маленьким. Но не выглядело и большим, – оно было таким, каким было. Данностью. Сизой, голубой, сумеречной данностью – как тоскливая тень плохого, так его ужаснувшая. Тогда. Но не сейчас. Сейчас ужаса не было, было желание смотреть, и смотреть, и смотреть... Смотреть прямиком в этот взгляд, в этот квадрат. Сумеречный сизый квадрат, медленно расползающийся по всему полю зрения, по всей голове. Или это слёзы выступили от напряжения? Или это от усталости голова тяжёлая?

– Догляд!!...

Голос старухи. Визгливый какой...

– Папа!

– Папа!

Ну, а это – Гошин и Мусин...