Проза

Правозащитница

Позади было хорошо сделанное дело. Удалось спасти человека. Тихий селянин-самооборонщик получил условный срок. Конечно, хотелось полного оправдания. Но это было нереально. Пострадала бы статистика по обвинительным приговорам. Ни полиция, ни прокуратура этого допустить не могла.

   Нервотрёпка, угрозы сквозь зубы. Волокита и непонимание, что здесь вообще надо этим москвичам. Но деревенская боязнь огласки и неведомого помогла. Местные шишкари испугались и отступились. Особенно не почувствовав начальственной заинтересованности в результате.

  Поэтому потом были прекрасные шашлыки на свежем воздухе под несравненный деревенский самогон. Не то, что унылые мартини и виски. И ещё более несравненное чувство собственной значимости, силы и мудрости, правоты и нужности людям, которого давным-давно уже не было в Москве.

Среди озлобленно – нереализованных оппозиционеров и националистов. Исключительно виртуально значимых и не авторитетных даже в пределах одного столика в кафе. Абсолютно неинтересных людям, от имени которых они якобы выступали. И от того мелко и бессмысленно злобных, нелепо параноидальных и истеричных. Люто ненавидящих свою тусовку, иногда включая самих себя. Но невостребованных и не могущих существовать где-либо ещё.

   Живущих отжившими идеями, унаследованных от мёртвых титанов из иных миров. И сохраняющих какую-то значимость только за отсутствием чего-то другого.

   Она сыграла роль Русской Заступницы, помогающей людям. Доброй, могущественной, уверенной в себе и в меру счастливой. В этом милом селе удалось сыграть эту роль. Сил хватило. Побыла Золушка принцессой.

   Но теперь надо было возвращаться в Москву. К роли одиночки среди одиночек. Питающихся мясом, отгрызенным друг от друга. Потому что больше питаться было нечем.

    К дням и ночам в Живом Журнале. Где можно было с удовольствием пообщаться с безумными и полубезумными, полуозабоченными полуимпотентными хамами и матершинниками. Живой Журнал с этими монстриками был всё же меньшим злом. С ними не надо было встречаться лицом к лицу. И можно было играть роль. Рассудительной и разумной резонёрши. Которой монстрики дают возможность почувствовать себя выше, сильнее и мудрее.

    А в жизни нередко приходилось самому оказываться таким монстриком. Неудовлетворённо-озлобленным и боящимся. С истерикой, переходящей в тяжелую депрессуху. Голод заставлял грызть тухлое противное мяско товарищей и товарок. Делать было нечего. Хоть товарищи в это время успевали отхватить от неё кусочек побольше. Да и зубки ныли.

    Она считала себя обитательницей некого буддистского ада. Где несчастные голодные демоны вынуждены питаться друг другом и мучить друг друга. Они бы рады делать что другое, но не могут. Получают освобождение только те, кто решительно позволяют собратьям окончательно разорвать себя на куски и пожрать.

   Но некоторые демоны, в которых сохранилось стремление к добру, получают другую награду. Они могут не надолго выходить в мир людей в образе ангелов. И творить там добро, спасать погибающих людей. На это короткое время им позволено забыть, что они несчастные демоны. И они чувствуют себя настоящими ангелами. Могучими, добрыми, милостивыми, безмятежными.

    В автобусе она переписывалась с москвичами и планировала дела, которые надо было сделать по возвращению. Она чувствовала, как линяют и тают ангельские крылья. И нарастает кожица демона. Со свежими язвами и бородавками.

   Она знала, что новые мучения неизбежны. И сперва они будут ещё более болезненными. Но будет возможность опять побыть ангелом. Отряхнуть гноящуюся кожицу  и взлететь, даруя людям если не радость, то облегчение в их страданиях.

Которые становятся всё сильнее и нестерпимее. И поэтому этот ад не вечен.

Арахау

Ноябрьские облака, серы и смятые ветром, лежали на голых верхушках деревьев. Они, без листьев напоминали бетонные рёбра разрушенных домов. Такие же невнятно серые или пятнистые, так же торчащие в небо.

   И зарево, похожее на осенний закат, выглядывающий из-за туч в районе аэропорта. Доносился и гром, казалось, что скоро пойдёт дождь. И он шёл, из осколков, но не их районе. Но вообще Женя чувствовал аэропорт как костёр, разожжённый под стеной дома. Который разгорается, заглядывая в окно. И который нельзя до конца потушить…

   В Донецке вообще было ещё нормально, это в Луганске, говорят, задница. А так магазины работали, кафе. Хотя с ассортиментом проблемы были. Зато свободнее было, меньше понтов и толкучки. Многие же разбежались, причём самые активные! Хотя припозднившемуся могли открутить голову или просто ограбить. Но в этом был свой драйв. Идти быстро, иногда перебегая, прислушиваясь к шагам за спиной. И всё это под гул обстрела.

   Конечно, в ополчении драйва было ещё больше. Но Женя не подумал бы туда идти. Слишком опасно, но это ещё можно было как-то перетерпеть. Но просто это были какие-то другие люди, не такие, как Женя. А такие, как Саня из пятой группы, которые читал разные брошюры, наряжался в камуфляж и ездил на сборы с реконструкторами. Фанател от Губарева, когда о нём ещё никто ничего не слышал. Жене всё это было не интересно. Но он хоть знал кого-нибудь из ополчения, в отличии от родителей. Среди родни и знакомых ополченцев не было вообще. Хотя все были против нацизма.

   И дома стало поспокойней и попросторней. Уехала мама, старший брат и младшая сестра. Самые активные и любители поумничать. На хозяйстве остался отец, человек размеренный и тихий, занятый какими-то своими делами. Так же, как и Женя. Они вдвоём отдыхали от остальных родственников и даже друг с другом стали общаться меньше. Потому, что общались больше из-за матери и остальных детей. Особенно из-за матери, которая была активная набожная женщина (откуда и дети взялись) и к которой прислушивались « по жизни», а «по религии» не обращали внимания. Весной она раздавала всем георгиевские ленточки – домочадцы носили, решила спасаться в России – езжай, только нас в покое оставь.

   Ещё на учёбе у Жени стало меньше пар, потому что преподы тоже позбегали – кто на Украину, в Старобельск, а кто, как мама, в Россию. Но многие остались, не могли бросить место вузовского препода и под обстрелом. Потому что большинству оно досталось потом и кровью. Потому и учёба шла, и напряга меньше стало. Женя видел, что старшие всё переживают гораздо больше, и радовался тому, что «молодой и безответственный».

   Главное было хорошо, что свет был и Интернет. И Женя мог начать осуществлять свою мечту идиота – учить язык, на котором никто почти не разговаривал. Благо и время появилось.

   Язык он давно присмотрел – искусственный язык Арахау, который в России придумали. Вся сопроводиловка к языку на русском. И вообще на Кубани его придумали, почти рядом с Донбассом. Иван Карасёв придумал, журналист «Российской газеты». Жене было очень любопытно почитать про него. Инженер-холодильщик, а утёр нос профессиональным лингвистам. Создал самый раскрученный в России искусственный язык, после «Эсперанто» конечно.

     Как это было всё интересно, не то что серое мутное небо и немирный гул аеропорта, где Гиви и сомалийцы сражались с правосеками и аеромобилами. На Арахау даже панки пели, а панк-рок Женя любил. Пел какой-то заукропский литовец с русской фамилией, но всё равно нормально! Прыгал по сцене и в вовузелу гудел. Рычал: «Ыр! Ыр!». Ыр – это зло на языке Арахау.

   Все эти прыжки и рёв было похоже на то, что творилось в аэропорту. Только так по-свойски по-нарошку, не страшно. И когда панк рычал и дудел, аэропорта было не слышно. И отец тоже, тоже громкую музыку у сына слушал теперь иногда. Раньше тоже не возмущался, но и не просил «Сделай погромче!». А теперь вот просил иногда.

   Когда Женя с отцом изредка разговаривали, то говорили о музыке или Арахау. Помогало, так можно было даже не услышать очередное обострение в аэропорту. Не напрягаться из-за громких, а может, близких разрывов. Но Интернет помогал лучше, чем разговоры

Тётя Ира

Тётя Ира осталась одна. Сёстры с племянниками сбежали, сын тоже. Очень он страдал, что оставляет своё торговое дело. Но безопасность его Светки и сыновей была важнее. И тётя Ира с ним не спорила. Так же как сбывшим мужем, который подался не в Россию, а куда-то в строну Николаева. Это было его дело, в конце концов.

   А тётя Ира почему-то считала, что она должна жить и умереть в Донецке. Делать это в другом месте почему-то казалось неправильным. Не то чтоб тётя Ира была такой уж патриоткой. Никто из её родных знакомых и сослуживцев не вступил в ополчение. Из их детей - тоже. Всё это были благомыслящие семейные или разведённые люди среднего достатка. Которые добровольно никогда не пошли бы умирать и убивать. Если их заставлять, они могли сделать много чего, но никто же не заставлял…

    А ополченцы были всегда на виду. Кто из них был приезжим. Но больше было тех, кого тётя Ира и люди её круга до войны как-то не замечали…

   И тётя Ира была теперь одна. На работу она продолжала ходить, хотя зарплату задерживали. Одно время вообще никто не ходил, когда маршрутка с Михалычем попала под миномёты. После наступления «перемирия» некоторые снова начали, среди них – тётя Ира. По крайней мере, собрали и выкинули разбитые стёкла, заколотили дыры. Смотрели, чтоб никто не забирался, не растаскивал ничего. Тоже не сбежавший замзав ходил, говорил  с командованием ближайшей ополченческой части. Чтоб присматривали, пошугивали. Не то чтоб там особые ценности были, но оргтехника, то да сё.

    А потом тётя Ира встретила на улице кота Петренковых. Куда те делись, она не знала. Но британец, бывший когда-то  сытым и лениво-вальяжным, превратился в испуганно-забитую тень самого себя. И узнала-то его в грязной животине тётя Ира каким-то особым чутьём. И Барсик, узнав её, сначала норовил убежать, и только после этого заполошно прыгнул на руки.

    Ещё тётя Ира подобрала рыжую кошечку соседей этажом выше. Они её бросили, уехав после одного их обстрелов. Выхаживала их тётя Ира, как могла. С обычной медициной было плохо, не говоря уж о ветеринарии. Ничего, выжили, чуть отъелись и стали выяснять отношения….

  С тех пор тётя Ира всегда обращала внимание на брошенных кошек. Домой к себе больше не тащила. Боялась дурного запаха. И вообще, кошками свои квартиры набивали старые полусумасшедшие неудачницы. У которых и детей-то с внуками не было.

   Но можно было и по-другому. Брошенные кошки любили шнырять в одном разбомбленном складе, где рядом была мусорка. Сидели за кучами кирпичей или жались к стенке…

   Тётя Ира стала носить туда поесть, сделала несколько домиков из картонок. Вместе с тётей Ирой кормить кошек стала ходить и старушка баба Валя. Она всю жизнь кошек любила, у неё своих три было.

   Однажды тётя Ира из хлебного решила зайти к кошкам. Как раз мимо проходили двое ополченцев, нервных и угрюмых. В хлебном сказали, что ловят корректировщика укров, и стреляли, было слышно.

   Ополченцы с недоверием посмотрели на тётю Иру: «Это ещё кто и чем занимается?».

- Кошек что ли кормите? – угрюмо спросил один из них.

- Бросили их – ответила тётя Ира.

- Да всех нас тут … - ответил ополченец уже с грустью.

- Покормлю вот, и самой легче. Вроде и не одна.

- И мы, блин, такие же – рассмеялся второй ополченец. Он и его товарищ принялись рыться в карманах. Достали какие-то армейские сухари непонятного вида. Стали предлагать кошкам. Те, которые регулярно угощались у тёти Иры и бабы Вали, принюхивались с разбором и недоверием. Но тут выскочило трое новеньких. И вцепились, особенно не раздумывая. Аж за ушами затрещало.

   Ополченцы похмыкав, пошли дальше, уже гораздо более расслабленно и спокойно…

 Тётя Ира тоже поспешила домой. Привычно грохотало и постукивало со стороны аэропорта. Кое-где не было электричества. Но всё-таки тёте Ире было не так одиноко….