Проза

 

Пунктир жизни наполняется всё большими разрывами…

 

…папа, папа мой, умерший так рано, был бы ты рад внуку?

Видишь ли – из своего неведомого далека?

Вот веду я, выросший внешне, старый почти Саша, поздний отец, своего мальчишку с каратэ: он занимается им в той же школе, куда ходит в третий класс, и в коридоре дома, мальчишка останавливается у коробки, куда валят рекламный мусор и ненужные газеты, и спрашивает:

-Папа, а сколько лет эта коробка стоит?

-Не знаю, Андрюш! – Нажимаю кнопку лифта, вызывая.

-Десять лет?

-Вряд ли…

-Пять?

-Не знаю, сынок. Это разве интересно.

-Па, - уже едем в лифте, - а если за коробкой последить?

-Ну что это за жизнь, Андрюш, следить за коробкой…

-А она потом с тобой разговаривать будет: по-своему, по-коробковски. Или по-коровьи…

Дома пахнет рыбой: жена готовит ужин, используя специи для создания вкусовой симфонии…

 

…для мальчика Саши Фихте не представлял особенной ценности, однако – я и не-я, интересовали чрезвычайно…

Где здесь я?

Где здесь другая сущность с приставкой не?

Волны Гомера слоились, завораживая звуком, опровергая Куна, сразу ставшего обветшавшим, в старенькой бахроме; Гомер громыхал, наплывая волнами на бытового и психологического Ибсена, выдвинувшего меру стойкости и твёрдости Брандта; потом Достоевский всех затмил наслоением усложнённых лабиринтов, и Кафка – с грустными чернильными глазами и птичьим носом вошёл, рассказывая переворачивавшие душу истории…

О, сколько их!

Читал томами, собраниями сочинений, сериями; зелёные Литературные памятники мешались с синими книжками Библиотеки поэта, пёстрая коллекция МСП оттеснялась изящными томиками СЛП…

Школа?

Она грозила угольной чернотою и жалами двоек.

Саша бродил зимой, прогуливая её, хрустел снегом, покупал булочку за три копейки, долго стоял возле будочки часовщика, заглядывая осторожно, стараясь проникнуть в тайны механизмов, похожих на всё сразу, вспоминая…

 

…там, в старом доме на третьем этаже жил дядя Костя-часовщик, и маленький мальчик поднимался к нему, одолевая высокие ступени лестницы, звонил в дверь, спрашивал: Мозя?

Дядя Костя смеялся, и пускал мальчишку «пошуровать»: порыться в ящиках с деталями.

Они сверкали колесато, жалили порой пальцы, и были такими замечательными…

 

Потом школьный Саша шёл в лесопарк, заснеженный и сонный, блистающий розоватым серебром, шёл, бесцельно бродить по дорожкам, думая, что жизнь его кончилась, что школу он безнадёжно прогулял…

 

Самоубийство не удалось.

 

Вот сходим на подмосковной станции: мама, я, тётя Валя: медик, нашедшая хорошего психиатра среди своих друзей.

Мы идём к нему.

Корочка наста блестит под фонарями: сладкая, несъедобная глазурь.

Психиатр оказался пожилым, лысым, основательным, курящим беломор, а люстра в его комнате напоминала быстро наброшенный на лампочку платок; и комната сама была – книжная берлога, бесконечный лабиринт…

Психиатру книгочею легко было найти общий с маленьким пациентом.

Стояли, обсуждали редкое издание Северянина, говорили о хронологически подобранных книжках советских поэтов.

Сурово глядел Маяковский с портрета…

-Ищите ему среду. – Сказал психиатр маме. – Иначе он погибнет.

 

Не погиб.

Может, и лучше было б?

 

С поздним мальчишкой Саша, остающийся внутри, душевно жителем детской, мистической Византии, много гулял, бегал, ловил его с горок, водил по всем площадкам, часы мелькали, уходя в безвозвратность, они уходили навсегда, навсегда…

Без конца читал ему на ночь, потом пел – как когда-то пел отец.

Потом уже учил читать.

 

Сосед – тушистый, вальяжный Лёнька, покуривая на лестничной клетке, сказал вышедшему – тоже покурить – Саше:

-Поздравляю. Сейчас быстро полетит. Я думал долго…

У него была взрослая дочь…

 

Мама сказала (миг – и нет нескольких лет): Какие-то странные цветы несли в соседнюю квартиру. Надо узнать у Гальки (мать Лёни)…

На другой день: Саш, Лёня умер…

Пустота, завибрировавшая за стеной, отливала страшным.

Нет, друзьями не были.

И всё равно.

 

Он оказался прав – всё замелькало, запестрело, сорвалось с петель.

А ведь был каждый день: круглый, как яблоко, большой, объёмный.

Где они?

В тебе, понятно, но ты не такой, не такой – каждый месяц, год, десятилетие…

 

Саша смотрит, стоя на лоджии, на дождь…

Двор любим: роскошный, тополиный московский двор, и дождь, начавшийся медленно, будто с ленцой, закипает гуще, связывая и соединяя ветви огромных, в рост девятиэтажных домов деревьев; механизмы дождя обретают тугую силу вращения, это ливень уже, грохочущий и низвергающий ветви, и бой за тело Патрокла, закипающий в недрах тополиной светописи, очевиден, как собственная жизнь.

Нет, не подходит – она, как раз, вовсе не очевидна: ибо между мальчиком, засыпавшим под картой, юношей, хоронящим отца, поздним отцом, гуляющим с маленьким сыночком нет ничего общего: от кожи до мыслей.

А ливень кипит, становится лиловатым, сгущается – хотя некуда уже.

Он кипит, представляя, чередуя, портреты Византии, Атлантиды, много чего ещё…

 В такой же ливень въехала электричка, везущая в недрах людской массы Сашу домой: из Калуги – провёл неделю с бабушкой на даче.

Ливень был такой же: и двое, пьющих белое сухое из горлышка, воспринимались колоритно: примитивный, с плоским и смазанным лицом мужик: из тех, кто произносят это словечко с гордостью, и старик, что-то блеющий невнятно; электричка буквально ворвалась в ливень, убежав от него под покрытие вокзала, а дома ждал отец.

Мама отдыхала в санатории в Прибалтике.

Поговорили, поужинали, всё было тихо.

Легли…

Саша, чувствуя непонятное беспокойство, встал, заглянул в комнату, где спал отец: тот маялся, стоял, растирал грудь…

-Сынок, вызови машину…

-Плохо, па?

-Сердце болит…

У него была стенокардия.

Вызвал.

Первая бригада, произведя определённые манипуляции, убыла, вынеся вердикт: для больного стенокардией, кардиограмма нормальная.

Вторая бригада констатировала инфаркт, и отца увезли в ночь…

Утром, после пробежки, Саша пошёл искать больницу, думая узнать, что и как, но там сообщили: В реанимации.

Дали телефон врача, но звонить было рановато…

 Сквер напротив поразил граем ворон.

Саша сел на скамейку и зарыдал, втянутый в бесконечную ленту предчувствия.

О том, что папа умер позвонили через несколько часов.

…безграмотная фраза? Исправить?

Горем застигнутый человек не слишком заботится о расстановке слов.

Всем звонил, выяснял, как связаться с мамой – речь о 1987 годе, такой связи, как сейчас, не было.

Завертелось колесо предпохоронной суеты.

Новые и новые люди звонили; калужская тётушка, бывшая по делам в Москве, пришла ночевать…

Запомнился похоронный агент: оранжевый галстук сильно контрастировал со строгостью костюма, и поразила огромная простыня услуг, где расписано всё было до унизительно звучащих деталей, вроде – снятие гроба с полки.

…дворик морга, и августовская листва уже виньетками – у стен.

Мы с мамой над гробом, и отец не дышит, не дышит – совсем; ведь это первые похороны в моей жизни.

Довольно много людей.

Мама плачет.

В крематории будут речи: вдохновенно дядя Валя Мартемьянов расскажет о пение отца, о бархатном его баритоне, о коронной Торне…

 Где ты, папа?

Вся взрослая жизнь прошла без тебя.

Мы остались с мамой вдвоём, я относительно легко пережил твою смерть: вероятно, сказывались девятнадцать лет…

Да и мама была рядом.

Теперь, когда её нет, я словно на тоненьком волоске повис над бездной.

 

…в подростковые годы в реальность вошёл «Иллюзион» - один из немногих кинотеатров, где можно было посмотреть западные фильмы.

Папа переплачивал за билеты…

Потом Саша, немножко разобравшись в спекулятивном тогдашнем механизме, сам будет покупать билеты…

Таинственная яма зала, лекция перед фильмом – иногда весьма питательная; и – действо, завораживающее порой.

Входи в эти улицы, которые не увидеть в реальности, растворяйся в чужом антураже, если не хватает своего.

А выходил, бывало, с мокрым от слёз лицом.