Проза

 

 

 

Кайф прогула, дающий острую, как рыбья кость, иллюзию свободы, требует усиления опалового ощущения, и шестиклассник, предпочитающий пестроту улицы убогой ограниченности класса, отчасти гордясь собой, лезет по пожарной лестнице школы.

 Сначала сложно: прыжок, зацепиться за края, преодолеть не большое пространство, заколоченное досками (вы жили в СССР?); потом – руки наполняются лёгкими звонами, тело приятно вибрирует от покоряющейся высоты, и предвкушение сладости шалости волшебно играет в недрах сознания.

Здесь!

Класс виден в окно – скучно аккуратный, как тетрадки отличницы, математически-строго сидящий; и очкастый Петров, вот ведь змеюка! восседает торжественно, сложив слабые свои лапки.

Ни разу не подтянется!

 Тогда Егоров, одолевший метры пожарной лестницы, высовывает язык, одновременно выставив чертячьи рожки правой рукой, и жадно ожидает, когда будет замечен…

 Будет.

Марь Петровна, обернувшись, наткнётся серыми своими глазами на язык, как штырёк, и рожки эти…

Всплеснёт руками, прервав речь об каких-нибудь ацтеках – вот ведь скука! какая разница, как они жили! и, сомневаясь, даже с дрожью, поди, подойдёт к окну.

Ведь если сорвётся он, Егоров, сорванец из сорванцов, будет и ей, училке, неприятное нечто – в рёбра судьбы!

Он не сорвётся, не ждите: ловок, драчун, качок; и, видя жестикуляцию учительницы, намекающую на необходимость спуститься, только сильнее будет махать рукой с рожками.

Девчонки прыскают смехом; она, Марь Петровна, шикает на них.

Мордочка Петрова, частично скрытая большими очками, выражает недовольство.

 

Всё обошлось, конечно: спустился, был схвачен, скручен, пытали, казнили!

Ишь, размечтался…

Нет, отчитывали просто, родителей в школу тягали, да привыкли те к сыночкиным выкрутасам, что им – мол, и хотели б сделать нечто, да не знаем, как…

 

-Ты, Петров, висишь, как мешок! – вклеить бы хорошую матерную блямбу, да физрук рядом…

Егоров тут – почти царь: всё на физкультуре ладно у него, девки любуются, пока он – любуется их задами и наливающимися грудями.

Или налившимися…

 Снопы пшеницы живот твой, гроздья винограда…

 Так выражался б висящий тупо на перекладине Петров, не способный подтянуться ни разу…

 Мешок и есть.

-Ша, Егоров! – физрук, вполне поддерживающий его, не должен допускать ран конфликтов.

Петров бухается вниз: долговяз и не складен.

-А ты, Петров, по-английски ни бум-бум!

-Нужен мне твой английский! – подходит, пружинист, к перекладине, и сейчас легко, считайте только, подтянется двадцать раз…

 А потом, на истории, Петров, встав и не зная куда девать руки: выглядывают, как хорьки, будто обнюхивая пальцами ближнюю реальность, завернёт такой доклад об инках, что Марь Петровна заслушается, умильно сложив пухлые руки с тонкими, красно наманикюренными коготками.

 Или инков не проходили в советской школе?

Вспомни теперь.

 

-Пацаны, магаз взять – классное дело. Мы ж лихие парни…

-Ладно, Егор, не подбивай, куда нам…

Егор – понятно Егоров.

 -Туда, Кислый, подготовиться, конечно, надо.

-Какой ты брать собрался?

-Ну не продуктовый же! не молоко ж с рогаликами тырить!

-Шмотки?

-Ну, куртки. Классные тут видел…

-В каком?

-В том, что за булочной…

Штырь глядит на Егора предано: на любое дело пойдёт, лишь бы Егоров одобрительно кивнул.

Родаки у Штыря – алкаши глухие, как он вообще ещё в школе держится не понятно…

-Лучше морду Петрову набьём, очки его чёртовы расшибем! – Предлагает Кислый.

Егоров великодушен:

-Чё его бить-то? Саданул раз он и потёк. Меня побей, попробуй! А он… пусть живёт…

Разумеется, они говорят, густо уснащая речь матом.

Не сознавая, что он – сквернословие, не понимая, как сквернят слова – что их сквернить-то? Вон их сколько.

 Пока Петров – одинокий до ощущения онтологического ветра, продувающего душу, - сидит над книгами, погружаясь в слои истории, пёстрой и такой разнообразный, странствуя по художественным лабиринтам, шлифуя английском, на котором столько хочется прочитать.

Ведь Шекспир вовсе не гладок: он непроворотен, сложен и тёмен; а Джек Лондон писал так, как писал бы у нас двоечник, вдруг, ни с того, ни с сего, начитавшийся Державина и Карамзина.

 Они отрабатывают карму – каждый свою: Петров и Егоров, хотя никогда бы не подумали об этом, живя в СССР, не зная, что страна обречена уже, и взрослая их жизнь пойдёт вне идеологии, которая внедрялась в умы столько лет.

 

-В том, что кармы не существует в земном варианте бытия, легко убедиться, посмотрев списки не раскрытых преступлений. Тяжёлых преступлений. И никто из совершивших вовсе не стремиться донести на себя: мол, я старушку укокошил. Ещё к этому возьмите тиранов, поглядите их истории, сколько было, хотя б в одной Латинской Америки, совершая массу преступлений, нарушая все законы христианства, они живут долго, многие из них, и умирают в своих постелях…

 Меч кармы вспыхивает в тонкой руке Петрова, и, словно преобразовавшись, он пускает молнии из круглых шариков глаз.

 Так бы говорил… на каком-нибудь классном часу, начитавшись сладко-запретного тогда, отец, физик с широкими гуманитарными интересами, приносил ксероксы.

 Классный час Петров, стянув на себя метафизическое одеяло, может исполнить, как соло; а на огоньке, что устраивает добрая и такая сексуальная Марь Петровна, прочитав стихи, чем завораживал, сожмётся дальше в уголке, когда зашумят, забушуют танцы, и, словно уменьшившись в росте, будет жадно грызть ногти, мечтая одновременно – потанцевать с Олькой, первой красавицей, и сбежать.

С Олькой танцует Егоров, давно знающий, как сладко и сочно устроена женская плоть, и, танцуя, легко сжимая её податливое тело, думает неожиданно: не думает, а бесенята мыслей прыгают в лаборатории мозга: Какая карма? Он сумасшедший что ли, Петров, со своими стихами и прочей мурой?

Олька прижимается к нему, спортивно скроенному, выстроившему своё тело Егорову, шепчет: У меня родители на два дня на дачу уезжают.

Петров исчез.

Растворился в книгах своих.

 

Их связывает нечто: незримо и невозможно: Егоров никогда не позволит задеть Петрова, сам задевая его только словесно: остро ему кажется, примитивно на деле, Петров может ответить так витиевато, что никто ничего не поймёт.

Он и не рассчитывает.

Их связывает нечто, и сам Егоров, ощущая зыбкости волокон-вибраций оной связи, никогда не признался б в них, а Петров и вовсе теряется от мыслей о подобном.

Его уважают – Петрова, не дружа с ним; с Егоровым дружат, побаиваясь, а так… уважать-то за что?

Восхититься могут, как девчонки.

Петров идёт в гору.

Он отличник, если б не физкультура, медаль была б его.

Золотая.

Крупный кругляш успеха.

…но как одолеть эту физру, когда козёл подставляет железные ноги, канат смеётся, вихляясь, а косный турник немо издевается своей недостижимостью: ну не приближается он никак, и слабые руки не позволят изменить ситуации.

Ничего.

Он и так, без физры, коронной штуки Егорова, поступит в универ на исторический, и двинется своей исследовательской дорогой.

Он уже шуршит листами собственных монографий, и – как знать? – может быть, именно он расшифрует код истории, чего не удавалось никому.

Тогда все девки эти будут…

Петров обрывает себя, и, взглянув в зеркало, на некрасивое своё, удлинённое, с островками прыщей лицо, укоряет себя – не из-за девок же!

О нет, конечно! Он видит мистические, роскошно-замшелые мосты, парящие в воздухе, и, взяв начало, где угодно, соединят с вожделенными землями, которых нет: с Византией ли, лучащейся столькими тайнами…

Да хоть с Атлантидой.

Спускайся по щедрым ступеням, Петров!

 

Ну а Егоров взял магазин.

Взял с приятелями, ловок, натаскал их, натренировал, настроил, придумал план – отвлекающий маневр крутанулся легко, куртки стали ихними.

Мат восторга звенел…

 Потом Егоров учудил такое, что загремел на малолетку.

Олька плакала.

Петров, хотевший утешить, не решился подойти.

Олька плакала, влюблена, Катька тоже расстроена была, а Женька, не подавая виду, что-то чертила в тетради.

СССР ещё казался твердыней.

 

Страны не стало, когда Петров поступил в аспирантуру, а Егоров, отсидев, заматерев, получив наколки, как знак уголовного достоинства, вышел, готовясь к участию в разливе творящегося.

Густевшего страшными деньгами.

Ещё ему очень нравилась фикса на зуб, с тонким узорчиком, Петров бы оценил, ха-ха…

Где он, кстати?

А вот: вернувшийся из универа, где друзья нашлись, хотя дружба эта весьма ограничена профессиональными интересами, раскладывает бумаги, погружаясь в исследования…

 Он сопоставляет и анализирует, волшебные шары счастья взлетают, унося его в другие эпохи, и выводы, которые он делает, побывав во многих археологических экспедициях, будут оценены по достоинству.

Он защитит кандидатскую, станет преподавать, по-прежнему угловато держась с девушками и женщинами, так страшно уколоться насмерть, потом пройдёт путь до докторской.

Византийские эмали: разбавить синий цвет, так хватило б окрасить вновь созданное море! куда интереснее разломов, разносящих страну…

 Ты, Петров, из тех, кто способен влюбиться только в Клио.

Или в Симонетту Веспуччи.

Даст тебе это счастье?

Петров, знающий про игры «я» и «не-я» ответит: Счастье – понятие, интересующее рабов и женщин, а мне важно знание, и, кроме него, мир, который я создаю.

Или – воссоздаю, отбирая у темнот времени, гораздых стирать всё. Как какого-нибудь Егорова…

 

Который развернётся в развалах страны: с пистолетами и автоматами, финки – так, игрушки, но он собирает их, неплохо умея крутить и метать, с рэкетом и фирмами, с бабами, о! их море! Таких, что внешности Клио позавидует, когда б обрела плоть! С рейдерскими захватами и корешами, многие из которых готовы подставить – при ярой возможности; иные – за тебя и жизнь отдадут, как ты за них, как Зуб или Лера; со всеми ворохами нарастающих слоёв…

Банковская деятельность подключится: Петров бы рассказал тебе о длинной истории банков, о феномене финикийских пиратов, не знавших, куда девать награбленное, свозивших его на берег, где и организовывались эти структуры, быстро набиравшие жир, и, мистически почти начиная играть чрезмерную роль.

Петров бы рассказал – да тебе не важно.

Егоров, набирая больший и больший вес, уже и официальными фирмами обзаведётся, преуспевая, постепенно попадая в разряд уважаемых людей, восседая в мраморно-кожано-роскошном офисе собственного банка, где так мило и успокоительно журчит фонтан, а классическая секретарша, сияя белозубой улыбкой, всегда к услугам.

Можно и вторую занять.

Негритяночку – по контрасту, а, Петров?

И животик у Егорова уже наметиться, забывает про тренировки, пьёт теперь исключительно виски или элитные коньяки…

 

Достаток одинокого Петрова, рано потерявшего отца, и долго жившего с мамой, относителен, монографии его вышли, много было статей, и, одинокий, тощий и лысый, в очередной раз усаживая себя, всё надоедает, за статью, думает, а не лучше было бы…

 

Думаете они встретятся?

Где им встречаться, вращающимся в не пересекающихся мирах…

Но помнят друг о друге, железно помнят, иногда сосредотачиваясь на школьном образе: как мол, жизнь другого сложилась?

 

Вы бы какую предпочли?

Да, я забыл – у вас же своя.

У каждого она – безнадёжно своя.