Проза

Сколь  главное – учёба?

Трамвай  ехал  сквозь  осенний, текущий  моросью, городской  пейзаж, и  ребёнок  говорил  матери: Главное-то  учёба! – а  в  памяти  вертелись  альбомы  эти – тяжёлые, заполненные  монетами: ехали  из  гостей, где  жена  хозяина (не  было  самого) – дальняя их родственница – выносила  тяжеленные  кляссеры, клала  на  табуретку, и  он, затаив  дыхание,  листал  массивные  страницы, листал… Как  ему  хотелось  иметь… Трамвай  едет  сквозь  текущий  моросью, осенний, советский  пейзаж, и  ребёнок  говорит  матери: Главное-то - учёба…

Маленькие  сгустки  дорогих  жизней

Мини-колли  пробежала, примяв  траву, весёлым  пушистым  комком  сцепилась  с  чёрным  спаниелем. – Игра. Весело  им. – Сказал  пожилой  дядька  бородатому, мрачному  парню. – Всё  интересно  представить, что  у  них  в  голове? – Не  знаю,- кивнул  явно  не  настроенный  разговаривать  парень.

 Затравевшее  пространство  под  шатрами  золотисто-зелёных  тополей  лучилось  весёлой  вознёй  собачек. – Шафран, где  ты? – рыжий  пуделёк  выскакивает  из-за  куста. – Не  ест, представляете, - жалуется  тётка  подружкам. – И  то  предлагали, и   это… - Болонка, такса, двор-терьер – маленькие  сгустки  столь  дорогих  жизней. Хозяева  поодаль – говорят, жестикулируют, замолкают, курят.

 Мудрый  июльский  день  клонится  к  закату.

Ощущенье  зияющего  разрыва

Две  недели  взяв  за  свой  счёт, прожил  их  у  тётки – только  похоронившей  мужа – дядю  его, крестного  отца. Дни  февральские  снегом  сияли, синевою  небесной, а  здесь, в  калужской  квартире, столь  знакомой  по  детству, скорбно  текли – металлической  тяготой, грузом  ноши… Тётушка  прожила  с дядей  сорок  лет, и  не  ожидалось, что  он, никогда  ничем  не  болевший, вдруг… Она  возилась  по  хозяйству, заполняя  день  мелкими  движеньями, надеясь, что  они  хоть  как-то  блокируют  память; лежала  потом, а он – шёл  гулять, бродил  криво-заснеженными  переулками, вспоминая  картины  детства, возвращался – обедали, о  чём-то  говорили… Вечерами  пили  чай, смотрели  телевизор, должен  был  приехать  его  двоюродный  брат, но  задерживался, задерживался… И  все  дни  было  ощущение  прорехи  в  воздухе, зияющего  разрыва, в  который  удалился  он – умерший  столь  внезапно…

Небо  существованья
-Что-что? – не  понял  отец, переставлявший  книги. – Зачем? Зачем я  родился, па? – Он  всегда  боялся  этого вопроса – мягкий, интеллигентный, поздний  отец – и  вот  будто  небо  существованья  его  заволокло  свинцом. – Ну  как, сынок, разве  плохо  жить? Смотри  сколько  интересного  на  свете! – Что? Что? Школа  эта, где  у  меня  ничего  не  идёт? Что  денег  нет  поехать  никуда? – Ну  не  надо  так, сынок, и  учишься  ты  неплохо, и  поедем  летом…  - Он  подошёл, гладил  сына  по  голове, гладил, думал, что  бы  ответить, так, чтоб  понял  его  сынок, понял; а  снег  за  окном  шёл – пушист, пеленой  застилал  всё, и  крутилось  в  голове  отца  нечто  страшное, жалкое, и  слёзы  блестели  в  глазах  сына-школьника…

Ничего, маленький, ничего

Сидел  на  краю  кровати, -  сидел, утомлённый  болезнью,  лежанием, температурой, заводил  пластинку  на  проигрывателе, а  сын  стоял  у  двери  и  глядел  на  отца – непривычно  растерзанного  болезнью…

-Па, как  ты? – Ничего, маленький, ничего. Не  волнуйся. – Музыка  зазвучала.

 Краем, градусом  былого  вошло  в  сознанье  давно  взрослого  сына, или  ожило  в  нём – отец, утомлённый  болезнью, сидит  на  кровати, отец, которого  давным-давно  нет…

Потёртый, седобородый…

Попросили – Молодой  человек, конверт  от  документов  за  турникет залетел, не поднимете? – Входил  в  учрежденье. Поднял. Отдал. Подумал, качая  головой: Надо  же, меня  молодым  ещё  можно  назвать…

Потёртый, седобородый, усталый  от  жизни…

Плавно  растекается  мир

Вросшая  в  бездну  снега  скамейка – одна  из  многочисленных  скамеек  лесопарка; на  ней – бутылка  водки, пластиковые  стаканчики, нарезанный  хлеб, морковка  по-корейски, огурчики, ветчина… Трое  мужиков  возле. Час  дня, суббота. За  спиной – пруд, вагончик  моржей, небольшая  площадка  с  брусьями  и  турником.

 Мужики  благостны, бело-свинцовая  течёт  зима, грают  вороны, бегают  собаки.

Мужики  выпивают, один  мнёт  хлеб, другой  хрустит  огурцом. И  так  чудно, чудно  сбросить  мешок  забот, забыться, ощутить, как  плавно  растекается  мир…

Смешно, наверно, смотрелся  со  стороны…

Из куртки, в которой гулял с собакой, забыл переложить сигареты; спохватился на службе – катастрофа. Одолжил пятьдесят рублей, побежал покупать. Нелепость цеплялась за нелепость в голове: и пятьдесят рублей не лишние, и никогда не забывал, и снова эта служба, служба осточертевшая много лет назад, и выхода нет… Смешно, наверно, смотрелся со стороны – сутулящийся, бормочущий нечто себе под нос, умеренно нищий, нелепый…

Неизбывность  боли

 Через полгода, во время дачного сезона соседка спросила – А Гена где? – Лентою, раскрученной назад пронеслось – встал утром гулять с собакой, встал раньше времени, и вдруг сел на кровать, откинулся на спину и глаза остекленели. Сумбур дальнейший, дети приехавшие, родственники, пёстрая толкотня похорон, всё болезненное и страшное вылилось в короткую фразу. – Он умер. – Как? – всплеснула соседка руками. – Я и не знала. Когда же? – И ей, прожившей с ним 40 лет и не очень понимающей, как жить дальше, пришлось рассказывать, выслушивать нечто, и было так – будто отстранялась от себя, от собственной боли, оставаясь в ней – неизбывной…    

Два  письма

 Наставительно – а сидят в беседке, увитой виноградом в саду анапского домика – говорит сыну (сынку скорее): Бабушке письмо напиши. О креветках, крабах, о купанье…
     А ненавидит, ненавидит ребёнок бабку: мелкую, смрадную, злобную… И пишет – из-под палки под взглядом отца, пишет, а потом – другой – маминой – разливаясь словами, вспоминая дородную, вкусно пахнущую, вечно пекущую пироги.
    Рассеиваются облака воспоминаний, остаются облачка – перистые, синеватые…

Розовеет  дымка  детства

-Ай, забыл, - воскликнул дядя вечером, заканчивая возню в огороде, сорвал цветок и отправился к тётушке.
    -Нет, - сказала наигранно, - такое не принимаем.
    День свадьбы был лет сорок назад.
    Дядя с цветком – одинокой астрой – шутил, тётушка ответствовала, дачное лето казалось бесконечным, и все были живы, живы… Взрослый племянник тщится припомнить, сколько лет назад произошёл мелькнувший эпизод, и не может уже, и розовеет дымка детства – более прочная, чем сталь.

Звёздный  мальчик

Звёздный ребёнок вошёл к нему в окно по серебрящемуся лучу, когда он – одинокий, усталый – пил вино. Звёздный мальчик сел напротив и попросил рассказать сказку. – Я не помню… - ответил, качая головой. – Вспомни, пожалуйста, - попросил мальчик. – Знаешь, как одиноко гулять среди звёзд, играть звёздной пылью. Одиноко, грустно. – А днём? – спросил, глотая вино. – Ты не можешь гулять днём? – Нет, я привык к ночному свету, другой мне не нужен. – И попросил, взъерошив волосы – Расскажи сказку. – Сказку, сказку… - бормотал он. – Сейчас, сейчас, подожди, вспомню… - Он бормотал, пил вино, пока звёздный мальчик таял в воздухе, и узор обоев, на фоне которого он только что был, цвёл прежним одиноким бытом.