Проза

 

 

 

Проблема оказалась куда серьёзнее, чем Павел Петрович мог предположить. А ведь ещё не далее, чем вчера, на простой, досужий вопрос, заданный самому себе пред самым отходом ко сну – можно ли с лёгкостью, присущей хорошо знакомому и отработанному до автоматизма действию, переступить через всё то, что до сих пор в твоей жизни казалось важным, а местами даже и незыблемым, Павел Петрович, натягивая на себя одеяло, сразу же ответил, что нельзя. И сомнений у него не возникло даже в самой малой части решения этого вопроса.

Нельзя! Разумеется, нельзя! Совершенно никак нельзя! Каждый разумный человек вам сразу же подтвердит – нельзя! Нельзя и точка!

Но оказалось, что можно. И даже легко...

 

1967. Он знакомится со своей будущей женой Софьей. Она совсем девочка, но уже по-комсомольски заряжена важностью многих незыблемых идей. Может быть, в ней маловато романтики, но зато бездна очарования. По крайней мере, для Павла Петровича.

 

И сейчас, стоя в люльке на высоте седьмого этажа, Павел Петрович пытался припомнить, откуда в его голову залетела та самая древняя китайская мудрость, которая сперва спровоцировала сонные пододеяльные рассуждения, а теперь заставляла вспоминать события из собственной жизни в непривычной эмоциональной изолированности. Так, словно все они произошли не когда-то давно, а совершались именно сейчас, прямо у него на глазах. Да и совершились как-то не до конца – цеплялись за настоящее, являлись этим настоящим и, кажется, даже строили некоторые планы на будущее. Странное и неприятное будущее, в котором самому Павлу Петровичу места, кажется, не было.

 

Всё тот же 1967. Он крадёт рубль сорок из общей студенческой кассы, оставаясь не пойманным и даже не попавшим под подозрение – честность, авторитет и разборчивость в знакомствах играют свою роль среди товарищей. Единственная кража, совершенная им в жизни, если не считать рулона сетки-рабицы для дачного забора. Но это гораздо позже, в году 87. К тому же, дачное воровство – это не совсем воровство. Скорее – хозяйственность...

 

«По-настоящему важно – не иметь ничего важного!» – кажется, так звучала та самая мудрость в устах главного героя одного из третьесортных исторических сериалов, которые с таким упоением в последнее время смотрит его жена Софья.

Обычный сериал, в котором многовековая традиция заменена многочасовым ширпотребом, разбавлена рекламой и выпусками новостей, смешивающих воедино реальность и художественный вымысел.

«Одно не так уж далеко от другого...» – посмеивался Павел Петрович, наблюдая за смелыми, но совершенно неправдоподобными выкрутасами бравого китайца, смело воплощающего при помощи меча свои мысли о справедливости, чести и достоинстве.

 

1978. Байкал! Байкал – это красота! Павел Петрович даже сказал Софье, что мог бы прожить здесь всю жизнь... Неторопливо, без суеты – как и полагается всякому счастливому человеку. Софья пожала плечами и сказала, что это уж точно не для неё... Странная, не очень приятная поездка, хотя сам Павел Петрович всегда полагал, что Байкал сам по себе способен разрешить любые семейные споры, ссоры и вообще все натянутости отношений. Однако, оказалась, что настоящая и искренняя природа не так уж охотно стремиться примирить людей с их жизненными намерениями… Впрочем, они тогда были молоды, и любые размолвки не покидали границ твёрдой уверенности в том, что всё будет хорошо… А если повезёт, то даже и отлично.

 

Китайца звали не то Вэнь Чуй, не то Чуй Вэнь, не то как-то ещё, а сам сериал вещал о трагически-героических хитросплетениях его немилосердной судьбы. И если бы поубавить древнекитайский антураж этой киноленты, то по части действия она вполне перекликалась с обычными сериалами о бандитизме 90-х, которые Павел Петрович смотрел с куда более живым интересом, вспоминая то лихое, опасное время, проведённое им большею частью в очередях и надеждах на то, что «всё само собой как-нибудь обойдётся...»

 

1974. Пятнадцать минут славы в качестве победителя заводского лыжного кросса. Турбаза «Горностай». Первое место – 30:24:34. Знай наших!

 

Главный герой сериала, потерявший в жизни все самое дорогое и близкое – семью, службу и какую-то там честь, регулярно повторял свою коронную фразу перед тем как начать рубить мечом многих своих недругов.  Получалось это у него, надо сказать, здорово и даже вдохновенно. Но сам Павел Петрович сейчас не ощущал ничего, кроме душевной растерянности и явного, телесного ступора.  Во-первых, в отличие от несчастного китайца, сам Павел Петрович ничего не утратил, и убивать ему было особо некого и не за что. Во-вторых, основной руководящий принцип был нужен обиженному судьбой и недругами китайцу для поддержания в тонусе своего чувства мести. А значит, все другие чувства этого бедолаги наверняка никуда не делись, а всего лишь застыли где-то в глубине, доказав, тем самым, свою полноту и важность, в чем, как понимал Павел Петрович, и заключался глубинный смысл всего сериала.

 А вот что касалось собственных воспоминаний – обрывки судьбы продолжали проплывать перед Павлом Петровичем нарочито спокойно, не затрагивая никаких чувств – тех самых струн души, которые для человека обычно звучат вибрациями ностальгии, лёгкого сожаления, возникают на фоне ежедневной рутины яркими китайскими фонариками и взмывают вверх, призывая человека поднять голову и посмотреть на яркие точки своей жизни на фоне глубокого и вечного неба. Но как не пытался Павел Петрович увидеть в событиях своего прошлого хоть какое-то подобие тех же китайских фонариков, получалось у него не очень. Лететь его воспоминания явно не хотели, осветить ничего не могли, а вот бумажными были совершенно точно. И последнее ощущалось как-то особенно ясно...

 

1970. Год рождения дочери Аллы. Теперь Алла уже давно замужем, живёт с мужем в Смоленске. Крайне неуютный город. Дочь он почему-то помнит сразу взрослой. Воспоминания о том, как она была ребёнком, прорываются мало и нехотя – необычная реакция для человека, к которому вполне серьёзно и со всеми основаниями постучалась старость.

Где-то с наступлением совершеннолетия у дочери сразу стали проявляться внешние черты, которые у Софьи стали проявляться только к годам пятидесяти. Такое впечатление, что дочь решила нагнать мать, чтобы потом стареть с нею вместе. Теперь их можно принять за сестёр. Так что Софье ещё очень даже повезло – в молодости она была очень даже ничего себе, а сама молодость у неё и была молодостью.

 

– Судьба, Павел, это не какая-нибудь логарифмическая закономерность, которая слепо ведёт нас по жизни, – прервал поток воспоминаний Павла Петровича напарник, загоняя дюбеля в стену и аккуратно закрепляя блоки утеплителя. – Судьба – это наше слепое повиновение в приятии всех состоявшихся в жизни актов и событий. Сам смысл слова «судьба» давно исчерпан людьми, и его давно следовало бы заменить словом «согласие» или даже «повиновение».  Слова всё время изменяются, и очень многое в судьбе человека состоит из неправильных слов, хотя не все люди в это верят. Но, верят они в это, или нет – им приходится с этим жить. Вот и живут, даже не предполагая, на что способно слово, у которого нарушено равновесие формы и содержания... И грусть твоя, Павел, основывается вовсе не на том, что тебе на старости лет пришлось хвататься за первую попавшуюся работу, связанную, к тому же, с риском для жизни, а на грубой лингвистической ошибке. Можно даже сказать, что вся жизнь твоя, равно как и ты сам – это неверно произнесённое слово!

«Дал Бог напарника!» – подумал Павел Петрович, всё-таки взяв в руки дрель и решив создавать хотя бы видимость работы.

 

1995. Софья, скооперировавшись с дочерью, возит в Смоленск на продажу зефир, сметану и сливки. Так многие делают. Считается, что благодаря подобной предприимчивости можно «зашибить деньгу». У Софьи получается плохо, к тому же она боится ездить ночью в электричках. Эта кооперация не добавляет ничего к их семейному бюджету, зато здорово добавляет Павлу Петровичу ненависти к Смоленску. В Софье уже ничего комсомольского не осталось.

 

– Ты, Павел, к словам привык относиться как к данности и принимаешь эти слова за реальность, – не унимался напарник. – Ты мыслишь словами. Пойми это важное обстоятельство – мыслишь не при помощи слов, а именно самими словами! Воспринимаешь слова, как их содержание. Не проводишь чётких границ там, где эти границы на самом деле глобальны…

– И датами. В последнее время датами даже чаще...

Чтобы не увязнуть в монологе напарника, Павел Петрович решил придать ему форму диалога. В конце концов, это был, похоже, единственный способ перестать вспоминать то, чего вспоминать на самом деле совершенно не хотелось.

– И какая дата у тебя последней измыслилась? – живо поинтересовался напарник.

– 1995.

– И чем же этот год тебе запомнился?

– Ковёр мы с Софьей тогда урвали. Ничего такой ковёр… На стену решили в зале повесить. Картина там до этого висела большая – дама в широкой летней шляпе сидит в беседке и на яблоки смотрит. Потом Софья сказала, что взгляд у дамы какой-то бессмысленный. Вот мы на её место ковёр и повесили.

– Да, в те времена любили люди ковры на стены вешать, – понимающе вздохнул напарник. – Что-то перевёрнуто в их головах было. Я вот всегда и говорил, что у людей при социализме ощущение опоры нарушается. Если то, по чему ногами ходить надо, ты на стену вешаешь – пора задуматься... Я как-то демонстративно решил стол к стене ещё присобачить. Непростая инженерная задача оказалась, скажу я тебе... Да, хорошо помню я тот год. Тот год получился у меня годом сращивания костей. Пил я весь 93ий и большую часть 94го. Пил страшно. И опустился страшно. А в самом дебюте 95го на спор залез на вышку ЛЭП. Невысоко залез, но упал очень неудачно.

– А с кем спорил-то?

– Сам с собой, – невозмутимо ответил напарник. – Но нет худа без добра – как сросся в больнице, сразу же пить перестал. Двойственность из меня какая-то исчезла. Иногда процессы телесные переходят в процессы душевные.

– Это, получается, как и со словами? Опять же – не по сути, а по форме?

– Сечёшь! – оживился напарник. – Только иногда суть и форма сильнее между собой связаны, чем кажется на первый взгляд. Вот смотри – первоначальное осознание двоих начал в себе, вроде бы, вовсе и не предполагает, что одно из этих начал обязательно должно быть хорошим, а другое – плохим, правда?  Кто, спрашивается, запрещает иметь в себе сразу два хороших начала? Или три, или четыре? Но получается ведь всегда с антагонизмом, и никак иначе. И любой человек в слове «двойственный» всегда негатив почувствует. Вот и с тобой, Павел, приблизительно та же ерунда получается. Чувствуешь, что всё, что скрывается за твоим словесным существом – ложь, и основанное на этой самой лжи самовнушение... Так часто бывает, когда при помощи чужих слов самого себя рассказываешь. С одной стороны, конечно, это дело твоё. Но раз уж ты кусками себя думать начал – значит, не согласен ты со своей ложью, чувствуешь, что на самом деле судьба твоя должна быть совсем другой...

 

1968. «Звучали песни под гитару под бархатный отблеск костров». Слёт единения пионеров союзных республик. Непривычный символизм – берег у места слияния трёх рек. Павел искренне обнимал юного казахского пионера Данабая и называл его братом.

Напарник говорит, что тоже там был. Врёт, конечно.

 

Если бы не этот проклятый балконный угол дома, они легко справились бы до пяти. А так... Павел ясно представил, как в десять утра завтрашнего дня они опять добровольно повиснут с напарником в люльке и в лучшем случае до обеда проболтаются на этой стене. Хорошо, если и завтра будет такой вот лёгкий морозец. А если снег?

Следовало приниматься за работу. Но, высыпав на ладонь горсть дюбелей, Павел Петрович задумался...

– Хорошие дюбеля! – заметил он. – Может свистнуть? Летом сарай на даче утеплить?

Напарник чуть заметно ухмыльнулся:

– А вот ты скажи, Павел, тебе действительно так уж необходимо утеплять свой сарай, или ты это просто сейчас придумал для того, чтобы внутри себя не потерять потенциальную возможность совершения действия?

– Да сложно сказать... Подумал и всё. Планы...

– Конечно – сложно сказать! Но ведь в данном случае сложным представляется не само действие – говорить, а сложно соврать и исказить то слово, которое ты собираешься произносить. На самом ведь деле нет у тебя внутри объективного вопроса, нужно ли тебе утеплять свои дачные постройки или нет. Вот и ошибка твоя, Павел, заключается в том, что выразить ты это пытаешься словами, подразумевающими действие. А всё потому, что твой сарай из силикатных блоков утеплять нет никакой необходимости. Незачем портить весь дачный архитектурный ансамбль своими попытками задрапировать белый силикат утеплителем, штукатуркой и краской. И сколько бы ты не потратил на это дело сил, времени, сколько бы дюбелей и стекловаты у работодателя своего не спёр – действием это являться всё равно не будет. Поэтому слова «надо» и «делать» выходят у тебя столь вымученными.  Врёшь ты эти слова. Понимаешь? Врёшь не только про саму эту необходимость утепления, а сами слова. Это всё равно, что рубль сорок из общего складняка украсть, наивно убеждая себя в том, что это никакая не кража, а даже наоборот – акт содействия прогрессивной и научно обоснованной теории Дарвина, способствование, так сказать, развитию вида... Раз уж обрызгавшись одеколоном за рубль сорок ты приятнее пахнешь и становишься более предпочтительным самцом... Большинство людских планов – заигрывание с ложью. Когда по форме, когда по сути... Тут уж без разницы.

– Ну так все ж воруют… Конечно, от этого один бардак кругом, только в этом бардаке самому тоже выживать надо…

– Ага, все воруют... Вот только всё то самое дерьмище, которое вокруг творится, творится совсем не от того, что все воруют…

– А от чего?

– От того, для чего воруют. Точнее – как говорят и думают о том, для чего воруют. Скажут – «Уворую я вот то-то и то-то, и сделаю потом это и это, и станет мне хорошо!» А сказать-то нужно было бы совсем другое – «Вот наворую я того-сего, чтобы сделать ничего! Просто наворую, и всё! Наворую, чтобы просто наворовать, как душа того требует» Вот тогда был бы порядок – направленность действия полностью совпала с его словесным выражением. От ничего иногда тоже ведь хорошо бывает. Великого достигает лишь тот, кто не стесняется называть малое малым... Слова нужно правильно применять – согласно своим руководящим мотивам, а не подгонять собственные мотивы под чужие слова… Понимаешь о чём я?

 

1982. Год переезда в новую квартиру. Радовались, обнимались. Софья первые две недели позволяла пиво пить банками. Это пиво особенно уютно пилось среди некрашеных стен и одиноких лампочек, которые светили как-то особенно ярко и даже торжественно. Это потом пришлось наводить общепринятый уют, который оказался не очень уютным и, к тому же, совершенно исключал бесконтрольные возлияния. Появились люстры, которые приходилось называть «редкой удачей», тахта для дочери. Много чего появилось, а в сущности – осталось неизменным. И это Павел Петрович понял только сейчас…

 

– Ладно, тогда я вот по-другому тебя спрошу. – через приличную паузу, поинтересовался Павел Петрович. – Ну вот, скажем, стоит маленькая вредная девочка у высокого красивого забора и старательно выводит на нём мелом слово из трёх букв. Правильно ли она применяет это слово, исходя из руководящих ей мотивов?

Напарник теперь выглядел разочарованным.

– Ну, во-первых, если кто-то пишет на заборе слово из трёх букв, это вовсе не значит, что он его «применяет». Во-вторых, слишком уж ты сильно пытаешься заменить содержание любого объяснения простой аналогией. Она ведь только на первый взгляд всё упрощает, а на самом деле, при помощи неё ты просто впутываешь в разговор о судьбах людей и проблемах формирования их представлений об окружающем мире маленькую девочку, которая не совсем воспитана и совершает совершенно неподобающие её возрасту поступки. Ты представляешь, что было бы, если бы, скажем, Кант или Гегель в своих трудах решились идти на поводу у подобных аналогий? Чего молчишь?

– Хм. Слишком много мистики, как-то.

– Мистика... Это тоже всего лишь слово. И тоже, я бы сказал, не очень правильно многими произносимое. Я думаю, если поменять местами слова «мистика» и «логика», для многих людей всё стало бы гораздо понятнее.

 

2012. Директор фирмы с лаконичным и доведенным до крайних границ образности названием УТЕПЛИМ, сказал, что он делает таким как Павел Петрович одолжение. Ну что такое заслуженный отдых? Полуголодная пенсионная тоска. А здесь – свежий воздух, физическая нагрузка и неплохая зарплата.

«Будете сверху плевать на свои годы!» – уверенно восклицал директор, который уж точно умел плевать на многое. В том числе, и на собственные обещания на счёт зарплаты…

 

– Тогда о слове, получается, вообще нельзя рассуждать при помощи слов, – утерев сопли, сказал Павел Петрович.

– Ну вот, начинаешь генерировать здравые мысли! – тут же живо отреагировал напарник. – Ты, Павел, всё воспринимаешь словами из вне, не понимая, что всё необходимое тебе – всё это уже есть в тебе самом. А ты даже внутри себя пользуешься словами внешними. Поэтому и сам ты – сплошная внешность. Внешнее слово. Чужое. Если бы были у тебя свои собственные слова – та самая маленькая девочка к забору и подойти бы не решилась. Она, вместо этого, отличницей была, Пушкина учила, косички заплетала бы сама себе каждый день... И выступала бы не в роли аналогии, а являлась бы самой обычной реальностью.

– Да мне дела до этой девочки, собственно говоря, никакого нет. Это я так, к слову...

– Именно! Но заметь – к чужому слову! Но тут ведь можно и о дочери твоей вспомнить... Смоленск, лыжный кросс, сетку-рабицу... Обидно быть чужим словом, правда? Тоскуешь ты, Павел, только по той причине, что чувствуешь, что твое истинное слово сказали ради совершенно других целей, но по какой-то причине сказали не до конца. Вот и пришлось тебе всю жизнь самому досказывать себя самого. Чужими воспоминаниями, составленными из чужих слов. А ты, Павел, никогда не задумывался, что это не ты их вспоминаешь, а они тебя? И покоя тебе на самом деле не даёт вовсе не то, что воспоминания эти перестали вызывать в тебе эмоции. Покоя тебе не даёт то, что ты наконец чувствовать начал, что воспоминания твои – сами по себе верные, но вот ты сам в этих воспоминаниях – совершенный вымысел.

 

1983. Портрет с Софьей. Художник-фигляр. На том месте, где по идее должно было висеть полотно с их изображением, Софья повесила картину с дамой, разглядывающей яблоки. Сама покупала. А их портрет по общему негласному умолчанию простоял пару лет на балконе за ящиком картошки… Кажется, он и до сих пор там стоит…

 

– И всё-таки, если я – это неправильное слово, то что именно это за слово? Как я понимаю, это ведь точно не моё имя?

– Конечно это не твоё имя! Имя – это крайне условный опознавательный знак в системе координат общества. Просто имени люди любят придавать некое сакральное значение – всё-таки, при всей условности, оно наиболее тесно шествует с личностью своего обладателя. По статистике, любой человек ежедневно произносит про себя собственное имя не менее несколько сотен раз. То есть, процесс самоидентификации в человеке не останавливается ни на секунду. Как же тут не поверить в особое значение имени? Но для общества, скорее, имеет значение чисто фонетическое проявление имени. Оно может быть мягким, твёрдым, длинным, коротким... То, что придумано обществом не может быть начальным словом, как бы это не сводило с ума всех и каждого членов этого общества.

– То есть, ты хочешь сказать, что имя для человека – не обязательно?

– Почему? Ты попробуй представить себе общество без имён. С ними гораздо удобнее. Твоё имя – это некий отправной символ в системе общих координат. И в ней любой такой символ имеет свою суть только по отношению к ней самой. Слово, о котором говорю тебе я лежит вне этой системы, хотя и может совершенно случайно появляться и в ней – в искаженном, как ты, виде... Ну и не в своем времени, разумеется...

 

1972. Как забирал жену и дочь с роддома Павел Петрович не помнит. Точнее – помнит, но помнить там особо нечего – приехал и забрал. Дребезжащее такси, перемёрзшие гвоздики. А вот верёвки для белья врезались в память надёжно. Работы, казалось, на полчаса, а провозился Павел Петрович тогда почти целый день. «Руки, видно, у тебя из жопы растут!» – слова Софьи. Первый серьёзный семейный раскол. Оба были на взводе – не высыпались. Дочь орала днями напролёт.

 

– Тогда что ж это получается? Слово – это время?

– Ну… Как тебе сказать? Здесь только нужно понять, что твоё истинное слово и язык должны быть отнесены к разным системам координат. Язык со своими временами – это система координат человеческая, в которой всё делится примерно на три составляющие – прошлое, настоящее и несуществующее будущее, которое по своей сути не имеет никакого смысла, ибо оно всегда не существует, но которое для человеческого существа совершенно необходимо, потому что человек не умеет существовать вне своего мира будильников, планов, повинностей и чистосердечной веры в то, что его окружают одни дураки. А слово, о котором мы говорим, почти наверняка лишено этой человеческой тройственности...

– Почему?

– Ну хотя бы потому, что оно – не человек, и ему не надо лезть каждый день в 10:00 в люльку, установленную на доме 10 по улице Кацедальной...

– То есть, ты хочешь сказать, что время относительно?

– Ага. А вместе с тем и то, что людям очень нравятся фразы, вроде «Время – относительно». В физике приемлемые, но в быту – совершенно идиотские. Когда соседка Маня Жукова говорит тебе, что вечером пойдёт в магазин за батоном – время для вас обоих остаётся совершенно безотносительным. Но спроси вас тут же про Эйнштейна, и вы в один голос вспомните об относительности.

– Ну ты уж нас с соседкой извини, что мы не профессора физики...

– Да ты не серчай – я же только болтаю... Говорю, что слово твоё не может быть произнесено на языке человека только потому, что со временами, знакомыми человеку, оно просто не может сочетаться. Люди – заложники своего времени и своих слов, особенно если учесть, что почти всегда их время оказывается вовсе не их временем, а их слова – вовсе не их словами. Хотя это вовсе и не означает, что они – обязательно несчастные заложники. Несчастные не станут придумывать такие выражения как «вещь в себе», «время – деньги!» и «Руки прочь от Pussy Riot!»  Но если ты ощущаешь, что твое время приобретает характер обломков, а сам ты – неверно сказанное слово, то тут уж нужно задуматься...

 

1985. Переломный момент в существовании их домашнего паркета. Софья говорит, что «Задолбалась его отскребать» и почти весь остаток года, как раз до того времени как приходит пора устанавливать елку и прицеплять к ней канцелярскими крокодилами фигурки дедов морозов, занимается ремонтом. В итоге, паркета в их квартире больше нет, а его место занял обычный линолеум. Даже слишком обычный – он вытирается, мнётся, отклеивается в дверных проёмах между комнатами и крайне страдает от любых манипуляций с мебелью. Но мыть его и вправду легче. Софья теперь молчит и моет.

 

– И о чём я должен задуматься? О том, что всю жизнь чужими воспоминаниями прожил? Или о том, что мне дуба скоро давать?

– Ну, то, что дуба тебе скоро давать – это ведь и не вопрос вовсе, согласись. Конечно скоро! Годы… А воспоминания эти преследуют тебя не потому, что ты их вспомнить стараешься, а потому, что ты их забыть пытаешься. Словесную ложь на государственном уровне пережить ещё можно, но осознать то же самое в своём существе… Чувствуешь, что твоё привычное время для тебя более не имеет никакого значения. В принципе, это даже может служить неким оправданием всей той лжи, которую ты воспринимаешь как свою жизнь. Вполне может быть, что твоё истинное слово было произнесено ещё до того, как твоё привычное время начало существовать, или же – уже после того, как оно перестало существовать… Бывает по-разному…

– То есть, меня сказали ещё до того, как я родился или уже после того, как я умер?

– Да. Звучит, конечно, немного странно с непривычки, но, с другой стороны, согласить – как по-другому объяснить то, что ты стоишь в этой люльке и при этом все твои воспоминания, вся жизнь, все мысли – не имеют ровным счётом никакого смысла, ценности или перспективы?

 

1990. Первый разговор жены о разводе. Софья подавлена, днями напролёт пылесосит. «Ты это брось! – говорил ей Павел Петрович, – Куда уж нам разводиться? Столько лет вместе прожили!»

Вот тут Софья и заплакала. А потом перестала.

 

– Слушай, ты вот обо мне рассуждаешь… Только ведь и сам стоишь в этой же люльке. Где ж тогда твоё истинное слово? Если ты такой профи – сказал бы его себе правильно, и все дела…

– Профи я потому, что уже почти половину пролёта заделал, а ты только возишься… А что касается всего остального – это твоя заслуга… Вот скажи, только честно – каким ты меня сейчас видишь? Что думаешь обо мне? Только честно.

– Ну… Старый ты…

– Тоже мне новость… Ты уж существеннее что-нибудь изреки…

– Алкаш ты в завязке…

– Вот! А видишь ты меня таким, Пашка, только потому, что и всё вокруг видишь примерно подобным же. Совран ты настолько, что сама реальность вокруг тебя искажается…

– Хочешь сказать, что ты на самом деле совсем другой? Должно быть – красивый, молодой и богатый? – усмехнулся Павел Петрович.

– Нет. Я и на самом деле страшный да старый… Ещё более страшный, и ещё более старый, чем ты думаешь, – вытерев шапкой взмокший лоб, процедил сквозь зубы напарник. – Но ведь всё-таки – другой! И при этом – не сейчас, понимаешь? 

– Как это – не сейчас?

– А вот так! В неискажённом виде я не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас только ты сам.

– Ну а если я – это искаженное слово, его можно… выпрямить?

– Ну… Это дело в своём функционале не хитрое, – прищурившись, сказал напарник, разрезая ножом очередную упаковку утеплителя. – Тебя нужно просто немного пересказать… А точнее, сделать так, чтобы ты сам пересказал себя.

– Как это?

– Так просто не объяснишь. Сам ведь должен уже понять, что смысла во внешних словах для тебя нет. Ты вон сам это всю жизнь делаешь – и что получилось? Софья, Смоленск, мелочное комсомольское воровство… Всё, что касается твоего настоящего слова, всё, что касается настоящего тебя – всё это можно только сделать, а вот объяснить, рассказать – тут уж извини… Там, где твоё слово истинным будет, тебе ничего рассказывать и объяснять не надо будет… Там просто всё будет на своих местах. И ты сам – в том числе...

 

1993. Тяжело осознавать себя обманутым бараном. Поднятым на понт, бесправным и обманутым бараном. Тем не менее, весь этот год Павел Петрович провёл в мыслях о том, что он, без всякого сомнения – обманутый баран. И дело было даже не в политических или социальных изменениях, не в потерянной работе и сгоревших сбережениях. Просто, когда выходишь вечером в магазин и видишь в нём вместо продуктов огромную очередь, всегда чувствуешь себя обманутым бараном. По-другому как-то и не получается…

 

– И каково это будет? В смысле – изменяться?

– А изменяться тебе не придётся. Неискаженное, честное слово – оно никогда не изменяется. Просто сейчас нужно прекратить врать себя самого чужими словами, понимаешь? Главное для тебя сейчас – не превращать свою внутреннюю тишину во внешнее многословие.

– Ты мне заткнуться предлагаешь?

– Ты опять ничего не понял...  Заткнуться нужно внутри себя. Человек не постигать содержание слова должен, а сам быть этим словом. Поэтому и говорить нужно не самому, а собой. Настоящее слово тем и отличается от обычных, что в нем не может быть содержания.

– Слово без смысла и содержания?

– Ну или со всем возможным смыслом сразу – это уж как тебе будет угодно... Со всеобъемлющим содержанием. Люди всегда врут себя каким-то определённым смыслом, частным. А твоё начальное, истинное слово, ты сам – это чистый лист! Чистый лист существует вовсе не для того, чтобы на нем что-то нужно было изображать. Чистый лист в первую очередь существует для того, чтобы быть чистым... Измениться может всё вокруг тебя, а ты сам – нет...

– А дальше что? Что мне самому делать, чтобы быть этим... Ну... Чистым листом? Настоящим…

– Дальше? Тут всё проще, чем ты думаешь. Тебе уж, поди, воспоминания твои докучать перестали?

– Да где уж тут вспомнишь что-нибудь, когда ты трещишь как пулемёт…

– Ну уж извини, друг, в мире внешних слов истинная тишина только и может проявиться, что трындежом и песнями... А пою я, кстати говоря, весьма неплохо. Да и ты не серчай – мне, в сущности, вообще дела до тебя нет – хочешь, дальше живи в своей люльке, а хочешь – я тебе помогу… В моей системе координат всё просто – слово свободно. Оно само решает – быть ему человеком слова или словом о человеке… Решай сам!

– Ну а делать-то что надо дальше? Ну, в смысле – ритуал какой-нибудь для этого нужен? Ты, может быть, заклинания сейчас читать начнёшь?

– Нет, заклинания здесь ни к чему… И вообще – им как правило у вас приписываются слишком уж важные функции. А ведь если так вдуматься – в роли заклинания может выступать вообще всё, что только угодно.  Даже эта вот самая люлька – ничем, на самом деле, не хуже любого заклинания... Особенно ввиду того, что говорить её невозможно. Так что от тебя я вообще одного только потребую – молчи и стекловату давай! А то до ночи так возиться будем…

 

Остаток работы Павел Петрович с напарником проделали молча. Без отвлечения на посторонние темы работа ладилась гораздо быстрее. Несмотря на всю бессмыслицу, которую весь день нёс напарник, настроение Павла Петровича заметно улучшилось. Вереница обрывков из воспоминаний прекратила своё монотонное плаванье через сознание Павла Петровича, и он полностью сконцентрировался на укладке последних блоков утеплителя, подгоняемый напарником. Было даже удивительно, как этот старик, устроившийся на работу только несколькими днями ранее, теперь ловко управлялся с работой, уверенно командуя Павлом Петровичем, покрикивая на него, если что-то не ладилось или Павел Петрович решал минутку передохнуть.

Когда же работа была завершена полностью, Павел Петрович с особым удовлетворением нажал на кнопку, после чего люлька с торжественным скрипом поползла вниз.

Глядя на бетонную стену, Павел Петрович усмехнулся – если он и вправду являлся словом, то теперь у этого слова здорово болела спина, текли сопли и ныли ноги. Но даже не глядя на это, никакими вопросами озадачивать коллегу Павел Петрович больше не собирался. Была ли окружающая Павла Петровича реальность искажена словами, был ли он сам искаженным словом – теперь Павла Петровича это нисколько не волновало. Рабочий день подошел к концу, и Павел Петрович наконец ощутил себя полностью свободным человеком. Свободным от любых люлек, напарников, воспоминаний, всякого рода китайских фонарей и прочих несоответствий бытового характера.

Одним словом, почувствовал себя так, как может чувствовать себя только рабочий человек, чья совесть в конце рабочего дня полностью чиста перед своим высочайшим работодателем.

Люлька достигла поверхности земли, и Павел Петрович ловко перевалился через её борт.

– Цзай цзен! – привычно бросил он через плечо старому лекарю и советнику самого Императора, хитрому лису Вэнь Чую, который убедительно теребил руками свою длинную бороду и напевал свой очередной мотив, такой же явный, как земля под ногами и такой же бестелесный, как дуновение ветра. По слухам, любую немощь он врачевал особым сочетанием слов, а в особо тяжкие времена умел создавать воинов из ничего, привнося их в существование из таинственных квадратов прошлого и будущего, и тем самым восполняя любые потери войска царства Вэй, делая его непобедимым.  

О чем они говорили в этот раз, Павел Петрович вспомнить не мог, но и не старался – странная мудрость старика едва ли могла надёжно опереться о слова, и поэтому забыть её было гораздо полезнее, чем пытаться запомнить. Поэтому Павел Петрович без лишних мыслей оседлал своего скакуна и влился в бесчисленные ряды конницы Ду Юя, неспешно двигавшейся на юг и всё сильнее сливавшейся с сумерками на исходе очередного дня похода в земли царства У.

2018