Проза

 

 

 

 

В своей маленькой, однокомнатной квартире Бэррий Андронович жил почти затворником, стараясь не совершать лишних манипуляций с мебелью и общественными связями, грань между которыми в его представлениях давно поистёрлась и приобрела крайне условный, почти неуловимый характер.

Да так ли уж и нужна была эта грань? Чем, например, отличалась пара старых стульев, стоявших в его прихожей, от дней рождения коллег и немногочисленных родственников (каждому из которых полагался жирный крест в настенном календаре, потому что по-другому хрен запомнишь, да и нужно ли?). Или так уж была велика разница между соседкой Марьей Никитичной и старой газовой плитой Гефест 240 с её сломанным (а может быть и не сломанным, но всё равно на всякий случай старательно замотанным скотчем) духовым шкафом? В сущности, всё это представляло из себя некое единое и однородное пространство, в котором следовало лавировать как можно аккуратнее, чтобы не удариться мизинцем о ножку кровати или не расшибить своё самолюбие о чьё-нибудь грубое и твёрдое мнение.

Надо сказать, что в этом плане Бэррий давно достиг определённых высот. Свой быт и нехитрую обстановку бюджетного раскроя он знал настолько хорошо, что мог бы спокойно ориентироваться здесь даже в кромешной темноте. Но Бэррий Андронович уверенно жег электричество сутками напролет, вовсе не задумываясь о денежной экономии или простой гражданской совести.

Пространство своих мыслей Бэррий Андронович предпочитал использовать для тем куда более возвышенных и достойных. Например – о своём месте в высших сферах проявления человеческого гения.

С самомнением у Бэррия Андроновича, таким образом, был полный порядок.

По своему глубокому убеждению, право на это самомнение он заслужил книгой, которую написал вот уже семь лет назад – «Борьба с сыростью и различными видами плесени в промышленных и складских помещениях».

Конечно, труд это был узкоспециализированный, но, тем не менее, это вовсе не умаляло того факта, что он – Бэррий Андронович, зам.тех.бюро НИИ «Автм.ИЗСО», потомок вольных донских казаков, четырежды выпускник психоневрологической клиники имени позднего Айвазовского – автор. В смысле – писатель. Ну то есть – гений. Пусть и не признанный, но всё же – тиражом в 450 экземпляров.

Расчет мощности калориферов для обогрева нужной кубатуры складов, выкладки составов для малярно-декоративной обработки стен, классификация вентиляционных систем – титанический труд, направлявший знания Бэррия Андроновича во вне. То самое «во вне», пребывание в котором вполне сносно нивелировало скромность его квартиры, зарплаты и некоторых особенностей характера (впрочем, это не в счёт… это так… об этом лучше забыть!).

А всё потому, что Бэррий Андронович – личность! Взять хотя бы привычку бриться каждое утро опасной бритвой. Многие ли бреются каждое утро опасной бритвой? Многие ли досконально разбираются в плесени? Многие ли способны увязать всё это воедино без лишних сомнений, опасений и тревог?

Именно штучность своего характера Бэррий Андронович ценил в себе как никто другой, и следил за сохранностью подобной жизненной позиции с железным вниманием удава, выползшего на охоту за тропическими лягушками.

А таких лягушек вокруг, кстати говоря, было полно – одно время Бэррий Андронович был близок, стыдно сказать, к алкоголизму (забыть… забыть... забыть!).

«Главное – не открывать духовой шкаф!» – напомнил себе, на всякий случай, Бэррий Андронович, уверенно орудуя упомянутой бритвой перед зеркалом в ванной.

Конечно, сугубо прикладной и узкопрофильный характер главного труда Бэррия Андроновича несколько сбивал градус с ожидаемого торжества его личности, и сомнения иногда одолевали его – тесные, душные и даже почти беспросветные (куда уж тут экономить электричество?).

Вот и сейчас, в подобную тяжкую годину мысленных метаний, Бэррий Андронович глубоко вздыхал, водя бритвой по опытным, слегка обвисшим щекам.

«Но ведь монах-отшельник и не нуждается в признании, более громком и многословном, нежели кваканье лягушек, – утешал себя Бэррий Андронович. – Тьфу ты! Опять эти лягушки!»

Разбираться в том, почему приступы алкоголизма, в простонародье именуемые «запоями», приобрели в его жизни такую неразрывную связь с лягушками, духовым шкафом и мыслями о собственном светлом будущем, Бэррий Андронович, на самом деле, не собирался. В первую очередь потому, что вероятность логического и понятного объяснения этой связи всё равно была ничтожно мала, а во вторую – потому, что Бэррий Андронович был ещё, к тому же, и поэтом. Да-да, именно поэтом! Тем самым, взгляд коего и кроток, и печален, но пред которым широко распахнуто поле человеческой души – со всеми его нивами, дубравами, излучинами и болотами (тоже ведь часть природы... и человека... и природы человека... эх!).

А поэту, как известно, объяснять вообще ничего не надо. Он видит, как видит, чувствует, как чувствует, и понимает, как понимает. Главное, чтобы в рифму и в меру (хотя на этот счет у Бэррия Андроновича окончательного мнения пока не сложилось).

Тяга к творчеству возникла у Бэррия Андроновича давно, ещё со времен студенческой скамьи. Первый научный руководитель будущего инженера по вспомогательным сооружениям, заслуженный старикан технических наук (как его называли студенты) Арнольд Всеволодович Гнедой по секрету делился с каждым первым встречным, что любой, кто только издаёт три книги, ну или хотя бы монографии – сразу же попадает в специальные списки ФБР (или ЦРУ, или ГРУ, или Ай Лав Ю – Бэррий Андронович точно не помнил, но ведь это и не дело поэта – точно помнить, дело поэта – чувствовать!), а на вопрос – зачем ФБР или ЦРУ такие списки, всегда авторитетно отвечал – «Зачем-зачем? Известно зачем!»

В то время Бэррий Андронович, подозревавший, что на три книги его едва ли хватит, полагал, что даже если издать всего одну, но зато очень важную (и желательно толстую) книгу, то попасть в тайный список дальновидного империалистического монстра всё равно будет можно. А фигурировать в списках «где-то там» – это ведь почти то же самое, что и фигурировать в том самом «во вне», о котором Бэррий начал мечтать как-то сразу, без лишних размышлений. Так, как мечтают о главной цели своей жизни. Самой главной! Настолько главной, что даже и единственной!

Ну а то, что книга в итоге оказалась о плесени… Кому, на самом деле, известны вкусы империалистических монстров?

К тому же, даже самая узкоспециализированная литература – это всё тот же самый памфлет на реальность. А любое авторство – оно исключительно и индивидуально. И в этом смысле, что Есенин, что Бэррий Андронович – всё едино…

 

 

«Опять лягушки!» – прошептал Бэррий, теперь уже испытывая весьма ощутимое беспокойство. Сколько бы он не водил опасной бритвой по подбородку, брить там было уже нечего. И откладывать завтрак более было нельзя – до начала смены оставалось никак не более часа.  Поэтому, промыв под водой бритву и щедро увлажнив щёки лосьоном, он отважно переборол свой страх перед духовым шкафом плиты Гефест 240 и бодро прошагал на кухню.

 

***

 

– Привет, Бэррий!

Лягушка сидела на углу кухонного шкафчика и язвительно пялилась на Бэррия Андроновича. На голове у этого внушительного земноводного красовалась изящная шляпа с полями, во рту – трубка, из которой лягушка выпускала редкие облачка дыма, а несуразно длинные лапы задумчиво лежали одна на одной, придавая нежданному посетителю скучающий, но при этом весьма благородный вид. Лягушку эту Бэррий Андронович хорошо знал – это был Буцефал.

По своим личностным качествам Буцефал был, на самом деле, далеко не самой плохой лягушкой – серьёзной, не склонной к пустым разговорам и обидным шуткам. Вот и сейчас – он безмолвно посматривал на Бэррия, изредка выпуская из своей трубки колечки сизого дыма, с ароматом не то розмарина, не то ещё чего-то ещё.

 И всё же, в явлении Буцефала всегда было нечто крайне неприятное, заставлявшее Бэррия Андроновича каждый раз испытывать ужас перед неожиданной и уже совершенно неотвратимой катастрофой. Буцефал появлялся только тогда, когда пути назад у Бэррия уже не оставалось, и духовой шкаф его старой плиты был полностью открыт. Другими словами, было похоже не то, что Бэррий Андронович снова пил. И пил далеко не первый день.

– А как же это? Я же не... – растерянно пробормотал он.

– Открывал, открывал! – с полной осведомлённостью ответил Буцефал. – Уж четвертый день как пьёшь! И откуда у тебя столько здоровья берётся? Ну ладно, мне пора.

– Постой! Ты куда?  

Обычно Буцефал был не против поговорить с Бэррием, терпеливо выслушать его стенания по поводу смысла бытия и многие претензии к этому самому бытию. Временами мог даже засвидетельствовать своё уважение, если Бэррий вдруг задавал соответствующий вопрос. Но сегодня Буцефал, кажется, действительно торопился.

– Подожди! – плаксиво прошепелявил Бэррий Андронович вслед удаляющейся лягушке.

Он прекрасно знал, кто должен был появиться вслед за Буцефалом и с готовностью расстался бы с остатками своей гордости для того, чтобы хоть немного оттянуть эту встречу. Но сегодня просьбы Бэррия явно не волновали Буцефала.

– Да ладно, сказал же – свидимся! – уже через плечо бросил он Бэррию и скрылся за углом ящика с чаем и крупами.

 

***

– Ты нормально себя чувствуешь? Голова не закружится? – своим обычным, резким голосом спросил Бенебамебень, свесив лапы с посудной полки.

Когда он умудрился появиться, Бэррий не заметил, но вообще это было характерно для Бенебамебеня – появляться неожиданно даже тогда, когда его ждут. На нем был привычный, не очень опрятного вида, поношенный шарф и что-то вроде жилетки, хотя ключевым словом в описании любого предмета из гардероба Бенебамебеня несомненно являлось слово «вроде бы».

В отличие от Буцефала, Бенебамебень явно не утруждал себя заботами о своём внешнем виде. К сожалению, от своего предшественника Бенебамебень отличался не только этим.

Отвечать на вопрос лягушки Бэррий и не думал – он знал, что независимо от его ответа, Бенебамебень через мгновение всё равно изменит всю окружающую реальность.

Бенебамебень легко превращал день в ночь, утро в вечер, порядок в бедлам, а мысли о спокойной старости – в дверной грохот наряда милиции или бригады скорой помощи, вызванных заботливой, но всегда испуганной соседкой.

– Всё это ты делаешь сам, так что не гони на меня! – весело проскрипел Бенебамебень. – Мне от этого – никакого удовольствия! И вообще – зря ты меня не любишь, Бэррий! Да и логики в этом нет никакой. Вот Буцефал тебе нравится, я – не нравлюсь... А ведь мы с ним, можно сказать, лучшие друзья. И антагонизм, который ты между нами предполагаешь, на самом деле реальных оснований под собой не имеет. Это твой внутренний антагонизм. Боязнь признать тотальный крах многих твоих жизненных порывов и устремлений. А точнее – всех порывов и всех устремлений!

Бэррий молчал и ждал, когда Бенебамебень возьмётся за дело. Теперь он был уже согласен на всё, лишь бы не слышать этого скрипучего лягушечьего голоса. Хотя лягушечьим называть этот голос было, наверное, неправильным, раз уж обычные лягушки не наделены способностью говорить. И значит голос Бенебамебеня – это именно голос Бенебамебеня, голос Буцефала – это именно голос Буцефала, а Голос Розенстерна – это голос Розенстерна…

– Не всё так очевидно, Бэррий! – снова скрипнул Бенебамебень, который, кажется, обладал способностью читать мысли Бэррия Андроновича. – Розенстерна сегодня не будет!

Далее он продолжил уже с невыносимым, издевательским смехом:

– Всё в мире изменяется, преображается и оказывается!!!

Не в силах более терпеть скрежещущее пустословие Бенебамебеня, Бэррий Андронович зажмурился, с силой уцепившись за кухонный стол. А когда он всё же решил приоткрыть глаза, первым делом увидел собственную физиономию. Небритую, мутную и растянутую по мутной зеленой поверхности бутылки.

Бутылка была из-под портвейна. И это серьёзно настораживало…

 

***

Возвращение в сознание на этот раз было не таким уж и мучительным. Конечно, оно было тяжелым (по-другому никогда и не бывало), но всё-таки более-менее однозначным. По крайней мере, сомнений в том, действительно ли он пришел в сознание, или это очередное бредовое наваждение в круговерти, организованной Бенебамебенем, на этот раз не возникало.

Бэррий сидел на полу комнаты, опершись спиной о ту часть дивана, на которой обычно располагался блок пружин. Теперь этого блока на месте почему-то не было. Вместо него виднелась только ниша для белья и само бельё – всклоченное, лежащее в несвежем беспорядке. Казалось, по нему кто-то долго и упорно ходил ногами. Причем вариантов этого «кого-то» было не так уж и много. Точнее – их не было совсем.

Бэррий чуть слышно застонал.

Три основные лягушки запоя сидели на полу посереди комнаты и увлечённо беседовали между собой. На Бэррия внимания они не обращали, всецело поглощённые беседой, которую они наверняка вели долго и обстоятельно. Кажется, на этот раз их волновала тема каких-то лягушачьих богов. Бэррию не сразу удалось проникнуть в суть их разговора, что было и не удивительно, учитывая его состояние, которое мало чем отличалось от того же белья (при желании, сюда можно было бы присовокупить и сам диван, но Бэррий Андронович пока не был готов к крупногабаритным аналогиям).

– Культ Ботага – это самый исчерпывающий пример того, как реальность трактуется людьми с точки зрения совершенно посторонних предрассудков, возникших исключительно на основе невежества и совершенно не связанных с самой реальностью! – деловито вещал Буцефал.

– Я полагаю, всё дело в страхе! – проскрипел Бенебамебень.

– Ква! – поучаствовала в разговоре третья лягушка, с которой Бэррий знаком не был.

– Разумеется, коллега! Следует признать, что слова – чрезвычайно сильный раздражитель для людей. Почему, например, говорится – млекопитающий? Или – кровососущий? Скажем, в виде млекососущий и кровопитающий эти слова несли бы ту же самую смысловую нагрузку, – продолжил Буцефал.

– Как и в случае кровопитающий и млекопитающий, или же кровососущий и млекососущий, – вставил Бенебамебень.

– Совершенно верно. То, что мы наблюдаем в данном случае – всего лишь тривиальная лексическая эмоциональность, присущая людям. Редкая глупость. Но без глупости в мире людей нельзя...

– Ква! – снова подала голос незнакомая Бэррию лягушка.

– Миф о Ботаге несомненно имеет африканские корни, хотя его злодуховность через чур ненатуральна и выходит далеко за естественные природные потребности лягушек. Наверняка это является следствием естественного человеческого заблуждения, что именно смерть человека – изначальное и не подлежащее сомнению зло. В остальном же, гипертрофирование приписываемых Ботагу духовных качеств следует искать в тесной связи его физических размеров и человеческого страха перед всем неожиданным и непонятным. Не может человек не искать нефизических оснований в обычном представителе земноводных, наделённом исключительными для своего вида размерами. Как тут не вспомнить тропический миф о лягушках, охотящихся на слонов? Кроме того, культу Ботага присущи черты служения детским духам. Это и не мудрено – к традиции, подразумевающей эскалационное искажение образа, у людей часто примешивается перспективная составляющая. Так, взрослая особь гигантской африканской лягушки начинает считаться всего лишь лягушонком. По-русски этот феномен легко выражается поговоркой «у страха глаза велики», но африканская традиция не стремится, обделавшись от страха, спрятаться в самый тёмный угол занесённой снегом избы и откреститься от всего, что кажется ненормальным, пугающим и опасным. Она воспринимает страх как естественную составляющую бытия, в которой как раз и содержится некий ключ к основным анемическим силам природы. Увеличивая свой страх, люди стремятся так же увеличить и силу воздействия, которая может быть доступна им при помощи этого страха.

– Как это? – икнул Бенебамебень

– Жителю древней Африки незачем избегать своего страха. Он верит, что при его помощи можно эффективно воздействовать на природу, других людей и животных. В этом случае страх воспринимается им не как чувство, а как некий инструмент, причем инструмент, данный человеку самой природой. Ботаг для древнего африканца страшен, но это вовсе не означает, что он ему не нужен. Воистину, Африка – колыбель жизни!

– Ясен пень! – с подобострастной готовностью воскликнул Бенебамебень.

– Ква! – подала голос третья лягушка.

– Но даже здесь, в самом благоприятнейшем ареале своего обитания, человек всё равно оказался неспособен постичь монументальное величие Ботага во всей его простоте. Увы, но если речь заходит о человеке, он всегда оказывается на что-то не способен…

– И в чём же двуногие налажали в этот раз?  

Бенебамебень был явно заинтересован разговором. Только этим можно было объяснить тот факт, что на Бэррия Андроновича он до сих пор не обратил никакого внимания.

– Если рассуждать о технической стороне ритуала, то человек, призывающий Ботага, должен стать своего рода ретранслятором или проводником взгляда Ботага в этот мир. Ну а тот, на кого этот взгляд будет направлен, должен выступить в качестве цели Ботага. Цели, неизменно подвергаемой съедению. Ботаг, как известно, никого не милует. Поэтому, на самом деле, в корне человеческого поклонения Ботагу лежит простое и извечное желание – убить своего недруга надёжно, мучительно и при этом не своими руками.

– Нужно признать, что эта концепция не так уж и плоха! – проскрипел Бенебамебень, чуть привстав и размяв свои лапы.

– И тем не менее, слабость этой концепции в её духовном преломлении заключается в глупой и самонадеянной уверенности человека, будто духа можно призвать, вызвать, заставить явиться.

– И что же в этом есть такого неверного? – наигранно поинтересовался Бенебамебень, явно подыгрывающий Буцефалу в его рассуждениях.

– Придание духу атрибутов марионетки. И при этом я вовсе промолчу, что для большинства человеческих особей сам вид Ботага, то есть гигантской тропической лягушки, является только оболочкой, при помощи которой дух, якобы, обретает своё существование в мире человека. Понимаете?! Человек настолько далёк от понимания истинной природы лягушки, что охотно выдумывает некоего духа, которым и замещает эту лягушку. И что самое возмутительное – делает это при помощи самой же лягушки! Более того, внимательное изучение культа Ботага открывает перед нами массу доказательств ущербности человеческого понимания лягушек – например, нет ни одного похожего описания ритуала привлечения Ботага. То есть человек, решивший при помощи Ботага уничтожить всех своих врагов, даже не потрудился сперва разобраться в гастрономических пристрастиях самого Ботага!

– Может быть, именно поэтому о ритуале привлечения Ботага не осталось достоверных сведений? Каждый, кому удавалось сталкиваться с Ботагом, изначально был обречён?

– Разумеется. Но при этом, кто давал право человеку так вольно интерпретировать Ботага, а тем более делать это при помощи таких глупых танцев?  Почему прыжки неизменно присутствуют в каждом из дошедших до нас описаний ритуала? Неужели лягушка отличается от человека только тем, что может прыгать?

– Ква! – снова поучаствовала в разговоре третья лягушка.

В отличие от Бэррия Андроновича, и Буцефал, и Бенебамебень понимали своего третьего собеседника. Более того, они явно пытались ему угодить и доставить удовольствие. Не иначе как эта лягушка была чем-то вроде начальства, контролировавшего непосредственную работу своих подчинённых. Конечно, Бэррию Андроновичу это не сулило ничего хорошего – если Буцефал и Бенебамебень станут с особым рвением исполнять свои обязанности, ему наверняка предстоит пережить в ходе этого запоя массу неприятных моментов.

– Конечно, в разных культурах образ материализующегося духа приобретает не только лягушечьи образы, но суть от этого никогда не меняется, – скорбным голосом подытожил Буцефал. –Человек готов допустить в свою жизнь духа, только если тот будет выполнять роль смертоносной марионетки. Развитие человеческого общества всегда влечёт за собой возрастание роли манипулирования – это печальный, но неоспоримый факт. Искренность и чистота восприятия на данный момент недостижимы даже в отношениях самих людей. Следует ли тогда ожидать подобного в отношениях людей и лягушек?

– Печально! – весело и почти даже задорно проквакал Бенебамебень. – Значит, культ Ботага навсегда утерян для людей?

– Ключевая ошибка человека заключается в том, что он так и не осознал одну простую истину – человек действительно может служить Ботагу, но только служить в качестве еды. Добровольное приношение себя в жертву высшему существу – такова истинная суть поклонения Ботагу. Но разве кто-нибудь из современных людей способен на подобное? Особенно теперь – в эпоху позднего спиритического материализма.

– Ква! Ква! – удовлетворённо проквакала лягушка-незнакомец и кивнула в направлении Бэррия Андроновича.

– Ты глянь, Бэррий очнулся! – с издевательской насмешкой сказал Бенебамебень. – Ну что, горе моё луковое, что дальше делать будем – петь или плясать?

 

***

– Сколько уже времени прошло? – просипел Бэррий Андронович, с неудовольствием отмечая, что его состояние гораздо хуже, чем он предполагал. Значит запой уже давно перешел через любые, даже самые условные, приличные границы. – И где Розенстерн?

Розенстерн обычно выполнял роль третьей, последней лягушки запоя. Жестокой, немногословной, влиявшей в первую очередь не на окружающую обстановку, а на самочувствие самого Бэррия. Пережить выкрутасы Розенстерна было нелегко, однако это всегда была более-менее честная борьба, и за это Бэррий Андронович уважал Розенстерна почти так же, как и Буцефала.

– Ну как тебе сказать? – издевательски проквакал Бенебамебень. – Вот у вас в НИИ, когда штатное сокращали и пенсионеров за пределы здравого смысла выкидывали, что делали? Распил должностей, совмещение... Вот и у нас нечто похожее. Только у вас это явление кризисное, а у нас – следствие профицита изобилия, так сказать. Точнее объяснить, извини, не могу – всё равно не поймёшь! Зато у нас сегодня, как видишь, гости. Мембелибаль к нам прямо из Африки, прошу любить и жаловать! Достойнейший представитель нашего вида, со своей свитой!

Только сейчас Бэррий заметил, что по комнате совершенно свободно прыгает множество лягушек поменьше, хотя обычно ближе к финалу запоя их роль уверенно занимали тараканы.

– Вы уж нас извините, дорогой друг, что в ваш визит у нас не оказалось более достойного экземпляра, – тут же обратился Бенебамебень к своему африканскому гостю. – Хотя и Бэррий, в лучших своих проявлениях, порой способен удивить даже нас, не говоря уже о соседях и милиции. Между прочим, у Бэррия есть весьма любопытные особенности, наиболее ярко проявляющиеся в начальной стадии запоя. Ничем не хуже любого африканского ритуала.  Не так ли, коллега?

– О да! – живо подхватил мысль товарища Буцефал. – Я даже иногда размышляю над тем, что мы будем делать, если в один прекрасный день он выбросит свою плиту.

– Ква?! – выразил свой явный интерес Мембелибаль.

– Видите ли, коллега, первоначальная стадия запоя у Бэррия Андроновича крайне ритуализирована, – пояснил Буцефал. – И, хотя само по себе это не является чем-то из ряда вон выходящим, в случае Бэррия мы сталкиваемся с весьма любопытным феноменом, а именно – Бэррий начинает совершать свой ритуал, иногда продолжающийся до четырех дней, совершенно на трезвую голову.

– Ква-ква? – удивлённо проквакал Мембелибаль.

– Именно! Причем, вне всяких сомнений, большую часть этого времени Бэррий проводит в трансе. Неприглядном, чисто человеческом, но всё же трансе! Кажется, в это время он сочиняет и декламирует стихи.

– Стихи? Тьфу, б…дь! – поморщившись, проскрипел Бенебамебень и несколько раз демонстративно сплюнул на ковёр.

– Спокойно, коллега! Между прочим, нам давно следовало бы подробнее изучить поведение Бэррия именно в период активного стихосложения.

– Ну а как эти стихи терпеть? Проблюваться же можно! – возмущённо произнёс Бенебамебень, бросив на Бэррия недобрый взгляд.

– Ква?! – удивлённо отозвался Мембелибаль, неуверенно покосившийся на Буцефала.

– Вы, мой друг, никогда не сталкивались с поэзией? – удивлённо спросил тот. – Поэзия – это особенно ущербный способ искажения людьми окружающей реальности. Тот самый случай, когда незнание открыто называется знанием, а внутренняя бесчувственность нагло маскируется пестрыми муляжами крайне синтетического характера...

– Пакость редкостная! – подытожил Бенебамебень, которому даже просто разговор о поэзии, кажется, доставлял ощутимый дискомфорт.

– И тем не менее, как феномен, поэзия может дать всем земноводным немало полезной информации о людях. Например, о их привычном непонимании друг друга, и жестоком внутреннем желании перегрызть друг другу глотки за место в непонятном, но при этом таком манящем «во вне», куда большинство людей так упорно стремятся, даже не представляя, что их там на самом деле ждёт…

– Ква-ква-ква? – заинтересованно проквакала третья лягушка.

 

***

«Ну вот я их сейчас поэзией и потравлю! Пусть вспомнят, что и на их какая-никакая управа есть!» – решил Бэррий Андронович, с трудом поднимаясь на ноги и принимая торжественную позу.

Со стороны Бэррия это было, на самом деле, актом чуть ли не героического характера, ибо из опыта он хорошо знал, что лягушки, совершенно не выносящие поэзии, с самых первых строф опрокинут его в конечную фазу запоя – фазу самую мучительную, почти смертельную. Но иногда желание вновь запечатать духовой шкаф своего запоя становилось настолько велико, что Бэррий выбирал именно этот отважный, и в то же время совершенно беспомощный, путь борьбы с беспределом распоясавшихся земноводных.

Вот и теперь, с трудом удерживаясь на ногах, Бэррий чуть задержал дыхание, после чего торжественно и сурово принялся декламировать:

 

 

Стихи эти были из второго мысленного и совершенно неопубликованного (к сожалению для ЦРУ, ФБР и самого Бэррия Андроновича) сборника, который имел условное название «Нахрести». Из своего первого сборника «Ветви Сиреней» Бэррий лягушкам обычно ничего не читал – романтическая, лишенная социальной подоплёки лирика земноводных трогала и напрягала мало. Политическая же проблематика действовала безотказно.

«К политическим всегда особое отношение было, даже у земноводных!» – подумал Бэррий Андронович, мысленно подбирая следующие строфы для поэтической пытки земноводных.

– Ну сделай же что-нибудь! – бросил Буцефал растерянному Бенебамебеню, хотя тот и без того нервно и натужно пыжился, пытаясь выбросить Бэррия за пределы устоявшейся обстановки. Выглядел он совершенно растерянным, потому как эти попытки явно терпели совершенный крах, и это при том, что обычно при первых же отголосках рифмы Бенебамебень легко выставлял Бэррия в самом неприглядном свете – нагишом в людных местах или одетым, но зато щедро обмочившимся.

Теперь же земноводные явно опешили. И Бэррий Андронович, торжествуя, продолжал:

 

Краем глаза Бэррий Андронович заметил, что африканский гость сделал небольшой прыжок в его направлении и уставился на декламатора своими большими, выпученными глазами. Буцефал и Бенебамебень к этому времени уже исчезли, но Бэррий Андронович останавливаться и не думал – стихотворный поток продолжал изливаться из него, подпитываемый торжеством такой неожиданной и такой убедительной победы. Мембелибаль же явно не испытывал никакого дискомфорта от поэзии. Даже наоборот – Бэррий Андронович готов был поклясться, что именно в глазах этой малознакомой и молчаливой лягушки он впервые в жизни увидел неподдельное внимание и интерес к своему творчеству.

«Голод и восторг!» – так охарактеризовал поведение своего неожиданного слушателя Бэррий Андронович и с самовлюблённой благодарностью сразу же перешел к крупным формам своего творчества…

 

***

Тело Бэррия Андроновича сотрудники МЧС обнаружили только через неделю, отреагировав на запрос из НИИ, сотрудники которого забеспокоились длительным отсутствием своего коллеги, который не отвечал на телефонные звонки и не открывал дверь квартиры, в которой круглосуточно горел свет.

Тело лежало посереди квартиры, обезображенной следами продолжительного запоя. Взволнованная близким присутствием покойника, соседка Марья Никитична припоминала, что с неделю назад из квартиры Бэррия Андроновича доносился голос самого хозяина, декламирующего образцы далеко не самой лучшей поэзии. Но, по её словам, этот голос был довольным, полным энтузиазма и выразительных интонаций нехристоматийного характера, отчего в милицию или службу скорой помощи соседка решила в тот раз не обращаться. Уж если человек громко читает стихи и делает это добровольно – разве же это не признак счастья?

2018