Поэзия

 

Сегодня, в воскресенье 21 июля Владу Пенькову исполнилось бы 55 лет.  Многих, очень многих поэт, ушедший рано, оставил осиротевшими. Утешением им служит его поэзия.

Он обладал редким набором личностных качеств, и главные из них – умел любить и знал как, в любых ситуациях оставался собой, и ещё: Влад обладал эмпатией какого-то особого надбытийного свойства. Последнее отличает и его поэзию. Буквально всё, что останавливало его взор, приобретает некую надмирность в своём художественном обобщении.

Под музыку Себастьяна или МакКартни он созерцал ту вечность, которую знал: от библейских древностей, шотландских пабов и китайских лунных пейзажей до дождливых таллиннских сумерек.  Вечность стала предметом его стихов последних лет, интонация их определена состоянием между жизнью и смертью, но обращены они к жизни. Его поэзия волнует, призывая любить, ценить, смиряться и бороться. Жить.

Валерия Шишкина

 

 

Владислав Пеньков

21.07.1969 - 01.09.2020

 

 

Сумерки сирени

 

                                Н.

"и оба... в один день"
                  (из сказки)

 

Она – сиреневая ветка,
и аромат её прохладен.
И вписана в грудную клетку,
как в клетку синюю тетради.

Да. И звезда горит на небе.
Да. Ветки. Ветки и ключицы.
И это всё на горьком хлебе
того, что всё равно случится.

В один ли день? Неделю? Месяц?
Не знаю. Но гляжу куда-то,
где над тобою тонкий месяц
в тревожных сумерках заката.

Как там решат? В беззвучном Где-то,
Где собираются по Трое
по-над сиреневой планетой,
бессильной, страшной, голубою.

 

 

Auf die Ufer

 

-1-

"Так начинается сказка, 
то есть обычная боль."

                              Ф. Т.

  

Сказка закончилась, кстати.
Веки едва разлепив,
видишь, что в белом халате
девушка... или мотив...

Мало ли что приблазнится.
Ты на неё погляди –
длинные стрелки-ресницы,
крестик на юной груди,

и отразилось во взоре
то, что всегда над тобой –
небо, как море и горе,
белой сирени прибой. 

 

-2-

 

Это всё происходит отныне,
словно всё происходит не с нами –
пахнет вечером, морем, полынью,
и трава шелестит под ногами.

Так выходит, что жизненный опыт
ни к чему молодым и не очень.
Только влаги и соли накопят,
выражаясь по-блоковски, очи.

Только степь голубая над крышей
будет алою, серою, чёрной,
став на долю мгновения ближе
и – на двадцать минут – золочёной. 

 

 

-3-
 

"И папиросу несу, как свечу."

                                  Г. И.  

 

Шёлковый, что косы Лорелеи,
ветер подымается опять.
Изо всех простых земных умений
мне дано уменье умирать.

Умирать почти что без вопросов.
Крикнешь "Кто там?" Слышится в ответ –
"Лорелея!" Свечку-папиросу
гасишь о чугунный парапет.

 

 

Слова

 

Пригодные для вечности слова –
Туман, Тамань, выходит на дорогу, –
но чересчур кружится голова.
Да ну их – эпохальности, ей-богу,

когда над головою этот свет,
мигающий в питейном заведенье,
где мухи отделились от котлет,
повиснув как мерцающие звенья

в одной цепи со мною и с тобой,
и дразнится фагот, не поспевая
за слишком романтической трубой,
поёт девица, рыжая такая,

боками и вокалом трепеща,
но хлопаем, как будто всё отлично.
Туман, Тамань... и хочется прощать –
безжалостно, почти что безразлично.

Как парус одинокий при луне,
белеет плащ, вися на спинке стула.
......................................
И если вечность видится в окне,
она сюда нарочно завернула.

 

 

Пепел

 

"Даже если пепелище...",
всё равно вернусь.
Пыль. Вороны. Пьяный нищий.
Репинская Русь.

Хоровод чертей лишайных
(Фёдор Сологуб).
И морщинка небольшая
у припухших губ.

Плат узорный. Омут вязкий.
Родина-жена.
Под кувшинками и ряской
не нащупать дна.

Пепел горек, ужас сладок.
Эх! Гони коней!
Это просто был припадок
возвращенья к ней.

 

 

Про всё

 

-1-

Не говори, что жизнь – оно.
Всё состоит из светотени,
и можно долго пить вино
в душистых сумерках сирени.

И поднося его ко рту,
быть просто некой частью мира.
Впадает вечер в красоту,
течёт в пещеру Альтамира.

И словно звери на стене –
их зачарованная охра,
проплыли где-то в стороне
ночные мушкетёры ВОХРа.

Фонтаном подымая пыль,
похожий взглядом на оленя,
проплыл большой автомобиль
ментов седьмого отделенья.

Всё лишь теперь и навсегда,
и потому пройти не сможет
Венеры синяя звезда,
пушок на загорелой коже,

и ветер в уличной траве,
цветочный обморок сезона –
всё, что давным-давно в Шове
писал охотник на бизонов.

 

-2-

                          Наташе

 

Небо розовое сладко.
В нём летает Гавриил.
Всё непросто, всё – загадка,
кто бы что ни говорил.

Вот – сиреневое лето,
вот – дворовая Муму.
И никто не даст ответа –
для чего и почему.

Отчего сегодня квасил,
вспоминал твои глаза?
Молчаливы, как Герасим,
люди, вещи, небеса.

И без этого мне ясно,
слишком ясно, милый друг, –
всё печальное прекрасно,
а печально всё вокруг.

 

 

Жилка

 

Ласточка, пропела, пролетела,
словно флейты девичей мотив.
В самом деле, для чего мне тело –
этот неуклюжий примитив,

раз оно по небу не летает,
а лежит в постели на боку.
Хорошо быть ласточкой, Китаем,
голубым рисунком на шелку.

Быть какой угодно голытьбою –
обнажённой музыкой струны,
воспаряя в небо голубое
над полями рисовой страны,

и потом попасть в стихи Ли Бая,
строчкою и ласточкой звеня,
чтобы билась жилка голубая
на виске вселенского огня.

 

 

Светлая река

 

По вине воронья и зимы,
и её бесконечных ночей –

нет гарантий у нас от тюрьмы,
от сумы и похожих вещей.

То ли дело – цикады шкворчат
и оливы шумят вдалеке,
прикрывая собой девчат
в древнегреческой светлой реке,

той, в которую ты не войдёшь.
Но и в эллинский час или год
омывает она молодёжь
и печальные песни поёт.

Через вечность она пролегла,
сквозь ночлег твой и сквозь снегопад,
и цикады кричат по углам
про печальную сладость эллад.

 

 

Многоточие

 

И, конечно, ты прекрасна –
мёд и жемчуг и янтарь.
И, конечно, всё напрасно,
как сказал семитский царь.

За окном осенний холод,
за окном фонарь мордаст.
На душе моей наколот
голубой Экклезиаст,

словно якорь на предплечье,
оборвавшийся на дно.
Это лечат? Нет, не лечат.
Если честно, всё равно.

Спи спокойно, королева,
спи в прекрасном далеке.
Пусть слова бегут налево
на царёвом языке.

Не заплачу, не заною,
выпью горького вина.
Под всевидящей луною
вся бессмыслица видна.

Вся. Но где-то в уголочке
можно вставить два словца,
три обманчивые точки,
два мерцающих лица.

 

 

Трава

 

Уложи меня на кровать
и окно распахни во двор.
Научи меня умирать.
Раз не умер я до сих пор,

значит нужен особый час,
даже если он – неказист –
не отводит от жизни глаз,
как влюбившийся гимназист,

если пишет он на стене –
от избытка последних сил –
неприличную фразу "Нет
ничего, что я не любил".

Чтобы не "не расти трава",
чтоб росла – и во всей красе, –
чтобы вымочить рукава
в гефсиманской её росе.

 

 

Свет

 

-1-

Ты говоришь, что боли нет,
я говорю, что боль повсюду.
И льёт один и тот же Свет
Господь нам в разную посуду.

Свет, состоящий из огня,
прохлады, нежности и горя,
чтоб смог расслышать ты меня
и чтобы я с тобой не спорил.

-2-

Выйдет два стихотворенья,
может, два, а может, три –
из горенья и варенья –
из того, что есть внутри

черепной моей коробки,
а не выйдет  – не беда.
Лишь бы горький ангел робкий
не оставил навсегда.

 

 

Ангел мой

 

Зеленеет небо над заливом,
это – свет дневной на рубеже.
Хочется о чём-нибудь счастливом,
но не получается уже.

Всё вокруг – деревья, ветер, дюны,
чуть позолочённая вода –
говорит: Когда-то был ты юным,
но счастливым не был никогда.

Было что-то большее, чем счастье,
было что-то большее в судьбе –
музыки беззвучной соучастье,
музыки сочувствие к тебе.

Музыка склонялась над кроватью,
и касалась лба – её ладонь.
Позволяла чувствовать сквозь платье,
сквозь прохладу – женский свой огонь.

И сейчас, уже на самой коде,
вдалеке от этого огня,
что бы ни писал ты, а выходит:
Ангел мой, ты видишь ли меня?

 

 

Осенняя фуга

 

                                Н.

Есть какой-то во всём изъян.
Солнце с рожицей обезьяней.
Но в глазах у тебя – Себастьян
захлебнулся в своём органе.

Руку тянет, идя на дно.
Никакого в органе брода.
Ну и что нам с тобою дано?
Эти обморок и свобода,

и природа в твоём окне –
безысходность её в наличье,
и на самом органном дне –
то ли рыбье, а то ли – птичье.

И луна рассыпалась на
голубые дрожащие кольца.
Никого нет другого, одна
есть у Бога – Регина  Ольсен.

Утром выйду. Чухонский двор –
очень гладкий, прилизанный дворик.
Только он ведёт разговор –
на органном – о Кьеркегоре.

Пробуждается давний страх.
То ли нежность, а то ли – вьюга.
Бедный Сёрен, могучий Бах,
вскрик вполголоса, осень-фуга.

 

 

Роса

 

И надо совместить –
без права выбирать –
простое слово "жить"
со сложным "умирать".

Простое слово "вдох"
с не столь простым "долги".
Проснулся ночью Бог
и встал не с той ноги,

а значит, за клавир
садись, упрямец Бах,
отмаливая мир –
людей его и птах,

чтоб утром – снова свет,
чтоб свет насущный всем,
чтоб утро и Ответ –
трава в сплошной росе,

чтоб снова совместить –
без права выбирать –
простое слово "жить"
со сложным "умирать".

 

 

В саду Едемском

            

                               Н.

Я тебе не скажу ни о чём.
Ты и так всё поймёшь. По наклону
головы этих туч, по – "лучом
мы идём, по лучу обречённу".

В небесах золотые круги,
как на лучших полотнах Ван Гога.
Мы с тобою сегодня наги,
мы сегодня не гневаем Бога.

А о прочем зачем говорить?
Говорить и смотреть нам не надо
на в траве проскользнувшую нить
в направленье Едемского сада.

 

 

Простая штука

 

Оттого, что вывод ясен,
прост и гладок, как доска,
настигает в Арзамасе
непонятная тоска.

До чего же это просто,
никаких тебе афер.
Что с того, что ты – апостол,
граф и бывший офицер.

Красно-белые квадраты
так ужасны в свете "был".

Утром мужичок помятый
подхлестнёт слегка кобыл.
"Ннно, залётные! А ну-ка!"
И осклабится, дурак.

Значит, всё – простая штука.
Значит, страшно, если так.

 

 

Бесконечно прекрасным майским вечером

 

-1-

Майский вечер, прямое шоссе,
над шоссе пролетевшие птички.
Так легко. Умирают не все.
Кто-то просто меняет привычки.

Столько неба сейчас надо мной –
голубого, вечернего хлада.
Что же делать с такой тишиной?
Ничего с нею делать не надо.

Сядь, смотри без напряга в окно,
не волнуйся и не беспокойся,
и прекрасным таким "всё равно"
на часок с головою укройся.

"Всё равно" как нирвана почти.
Тишина и мерцанье дороги.
На привычки взгляни, не сочти
это лишним – и где ты в итоге?

-2-

Я подумаю о пораженье,
как другие – о чём-то хорошем,
под неспешное авто-движенье
под миганье электро-горошин.
......................................................
Как хорошо вечернею порой,
как дышится, как верится в большое,
как говорится – плоть свою укрой
огромною космической душою.

На подоконник сядь, облокотясь
о воздух тёплый, синий воздух мая,
не понимая – с чем настала связь,
но, что она настала, понимая.

-3-

"А дальше тишина и слава
Весны, заката, облаков."
                                 Г. И.

Когда был молод, было грустно –
весенний вечер, холодок,
а ты ни письменно, ни устно
не можешь выучить урок.

Слова ложатся как-то боком –
ни выразить ни отразить,
как хорошо дышать в жестоком,
как тяжело в прекрасном жить.

А вот сегодня – всё иначе,
а вот сейчас наоборот,
напишешь что-то и заплачет
любимой бледногубый рот,

как будто мы идём куда-то,
вдоль пограничной той реки,
где только марево заката
и души, словно мотыльки,

где чуть заметно веет холод,
где силы нет в твоих руках,
и не жалеешь, что не молод
и что остался в дураках.

Простая, в сущности, забава –
прогулка, вечер, водоём,
и облаков закатных слава
во всём величии своём.