Прощай, красавица!
Владислав Пеньков (16/04/2020)
Прощай, красавица!
Вале Щ-ой
Дождливым утром так сладко спится,
что снятся горы, любовь, печаль,
и в синем небе синеют птицы.
Прощай, красавица, прощай!
Гора, тропинка, картавый ворон
на чёрной ветке прокричал.
Трава и камни, и горсть патронов.
Прощай, красавица, прощай!
Дождливым утром в слезах подушка,
в крови тропинка, отряд в клещах,
и побледнело лицо подружки.
Прощай, красавица, прощай!
Дрожат росинки, струится дымка,
летает птица, вереща.
Кровать, вершины, моя тропинка.
Прощай, красавица, прощай!
Под русалочью песню
Под русалочью песню не пьётся вино,
так болит от неё голова,
что уже наплевать и уже всё равно,
что подруга моя не жива.
Что не видеть мне больше ни ласковых глаз,
ни прохладных подростковых губ.
Под русалочью песню войдёт Фортинбрас,
под оленье гудение труб.
У него будет знамя в победной руке,
у меня – навсегда тишина,
и найду я покой в той холодной реке,
где коснулась любимая дна.
А пока поднимают меня и несут,
и русалка уже не поёт,
потому что безмолвен русалочный суд
в королевстве подводном её.
Андрей, Дионисий, Даниил
В голубом все Трое, в голубом,
потому что небо голубое.
Никого нет больше за столом –
только всё и только эти Трое.
А лошадки ухаются в грязь,
и дожди на месяц зарядили.
Руку не протягивай им, князь,
чтобы к древу руку не прибили.
Потому что русские дожди
бьют наотмашь в дымчатом июле.
Ты ещё немного подожди
и они уснут, как мы уснули.
Мы ведь спим. И видим эти сны –
Трое наклоняются над Чашей.
Скоро будут ягоды красны,
скоро посмуглеют лица наши.
Мёдом будем пахнуть и росой.
Все в пыльце теперь у нас дороги,
где ведёт нас юноша босой,
молодой Архангел босоногий.
Провинциалки
Счастливые и вовсе не простые,
кто целовал вас в розовые лица,
и кто ласкал вам волосы густые,
и увозил на поезде в столицы?
Потом вернулись, постарели, злее
не стали вы, свищи зарубцевались.
И стали вы картинами Сислея,
и этими картинами остались.
Спадает шаль, и с ложечки варенье
течёт так долго, что устали осы.
Проснуться, прочитать стихотворенье
и выкурить подряд три папиросы,
и утонуть в прозрачном летнем свете,
в янтарный плен так попадали пчёлы.
Я вижу вас, я знаю о секрете –
ртуть не поможет, выручат уколы.
Медовар
Наташе
Росли цветы на берегу,
какой-то вереск рос.
Срывали дети на бегу
и дальше – под откос.
Цветы – невыгодный товар,
а вереск – вообще.
И спит малютка-медовар
на каменном плаще.
И видит горизонт в дыму,
и слышит лошадей,
и наклоняется к нему
с коня король-злодей.
И говорит – Ты спишь. Ну что ж.
Ты – пепел, морок ты.
И треплет ветреная дрожь
напрасные цветы.
Погибших промыслов мастак,
не освящает мёд
твой первобытный дикий мрак,
и флейта не поёт.
Вот так смеются короли
шершавым жёстким ртом,
не слыша шёпота земли –
Проснётся он потом.
Братья
Время входит и выходит.
Залетает ветерок
в заржавевший пароходик,
в шлёпогубый катерок.
И слеза дрожит на веке.
Катерок и пароход –
в общем, тоже человеки,
и поэтому – народ.
Смотришь сверху. Город тает.
Есть привычка у эпох –
пароходик улетает,
издавая слабый вздох.
Катерок летит. И тучи
рады брату.
- Здравствуй, брат!
И вливается "Могучий"
в их торжественный парад.
Сопка
А сопка солнцем золотится,
и чайка носится над ней.
Потом простуженная птица
мне станет родины родней.
Летает птица, я читаю
стихи, а сопка так горит,
как будто живопись Китая
со мной на русском говорит,
что всё у нас прекрасно будет –
кури и пей горячий чай,
тебя кто надо не забудет,
ты ей почаще отвечай.
У чайки розовые крылья –
они в закат погружены.
А те, кто помнили, забыли,
и нет ни друга, ни жены.
Лишь только сопка – нежным златом
сгорает нежно, как свеча,
да чайка называет братом,
в пике ныряя и крича.
Деревенька
Отцу
Дорога петляет по склону,
как пьяная баба в чаду.
С чего только взял, что икону
я в местности этой найду?
Но сердце болит от тревоги –
найду ведь, заплачу, идя
по пьяным изгибам дороги,
по утренним речкам дождя.
И будут со мною молиться
цветы на обочине дня.
Склоняя душистые лица,
попросят они за меня,
за вечер, за папу в могиле,
за то, чтобы пахла трава
ночная в языческой силе,
как будто она лишь права.
Ванька
Ванька Каин сидит над стопкою.
На груди его – профиль и шрам.
Не Клико шибануло пробкою.
В стопку вылилась сотня грамм.
Ванька Каин, он чуял жопою,
и на сердце всплывала мгла,
не шагал он тогда Европою,
а несли по Европе крыла.
Сколько гадин он кончил ножиком –
рядовой пожилой диверсант.
Рядом – ангелы. Это боженьки
вместе с Ванькою пьёт десант.
Ночные поезда
Моей сестре
Если бы знать – откуда,
если бы знать – куда?
В доме звенит посуда –
это всё поезда.
Не за звездою грустной,
не за рублём простым,
не за цветной "капустой",
а за чувством шестым
едут в ночи куда-то
призраки поездов
мимо лесов патлатых,
мимо голых кустов.
Мчатся. Блестят окошки,
быстро мелькают, но
вижу твои ладошки,
знаю твоё окно.
Белые, словно крылья –
два мотылька вдвоём.
Раз – и окно закрыли
люди в купе твоём.
Отпущен на волю
Наташе
-1-
Не открою большого секрета,
я не часто бываю собой.
Вот – дымится моя сигарета,
и дымок у неё голубой.
Отчего же – простой и безликий,
у окошка, в футболке б/у –
утром слышу гортанные крики,
вижу чью-то чужую судьбу.
Может быть, состояние бреда?
Может быть. Я чихаю в ладонь –
пахнет жареным мясом в Толедо,
разгорается вечный огонь.
И – в толпе исчезающе малый –
я гляжу и чихаю до слёз.
Где вчера пронеслось карнавалом,
нынче запах палёных волос.
Может быть, это дело привычки,
даже руки мои не дрожат.
Прикурю от охотничьей спички,
посмотрю, как вороны кружат.
Потому что – сегодня ли, завтра –
в колпаке, без особых причин –
я прибуду на огненный завтрак
под охраною дюжих мужчин.
Виноват я? Не знаю. Но проще
надо быть и глядеть на процесс,
на толедскую главную площадь,
на смеющихся шлюх и принцесс.
-2-
Я всё помню – форточка открыта,
воздух свежий, просто благодать –
на меня надели санбенито,
приказали завтра умирать.
Боже, человеческие драмы
часто это – горсточка золы.
Навсегда – лишь музыка и храмы,
навсегда – накрытые столы
в арагонской нищей деревеньке.
Пусть они поржут, а я – сгорю.
И столы, и храмы как ступеньки.
Поднимись, увидишь там зарю,
где пустая площадь, пахнет костью –
опалённой, жжёной на костре,
и священник говорит со злостью
о вселенском истинном добре.
Письмо с острова
Я целую руки Жозефине,
никого на свете не виня.
Но князья и прочие графини
как-то странно смотрят на меня.
То воткнут блестящую иголку
в руку, то поклон не отдадут,
то куда-то денут треуголку,
а она была недавно тут.
Может быть, потом отравят ядом.
Может быть, пальнут в меня ядром.
Только Жозефина будет рядом,
почему-то с тряпкой и ведром.
По вечерам
Голова в тумане. Это надо.
Надо так, и лебедем плывёт
половой с тарелкой винограда.
Впишут в окончательный расчёт
дымку камышовую, девчонку
(у неё печальное лицо),
консоме, тушёную печёнку,
розовое сладкое винцо.
Только б дымка дымкой оставалась,
золотилась пьяная луна,
и упавшим слава доставалась –
песня света, бьющего со дна.
Выйти на крыльцо, шатаясь, воздух
полной грудью в лёгкие вдохнуть.
В небе недостатка нету в звёздах,
светится на небе Млечный Путь.
И хмельной малец из магазина
плачет о прекрасном на своём
языке – Паскуда! Стерва! Зина,
мне так хорошо с тобой вдвоём.
Последние публикации:
Мне дано уменье умирать –
(01/09/2021)
Жена –
(17/08/2020)
Весь этот джаз –
(07/08/2020)
Аделфи –
(23/07/2020)
Ветер –
(01/07/2020)
Рождение трагедии из весеннего вечера –
(01/06/2020)
Ласковый май вечности –
(11/05/2020)
Зёрна –
(01/04/2020)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
