Ветер
Владислав Пеньков (01/07/2020)
Песня о Друге мореходов
Люблю закаты, небеса
земли я не люблю.
И послан я под паруса,
служу там королю.
Чем море хорошо, скажу.
Не смейтесь надо мной.
То в бурю чёрную гляжу,
то в дымчатый покой.
И вижу – Бог на свете есть,
и любит таковых,
чья прямо в сердце вбита честь
ударами под дых.
А не овечек бе-бе-бе,
не пасторскую плешь.
Таким сыграют на трубе
и скажут – Сядь, поешь.
И выпей рому пинты две.
Потом протез разуй.
И ляг, поспи, не на траве,
но подоткнув грозу
под левый бок и правый бок.
А Я тебе спою
всю жизнь твою, моряк-дружок,
и песенку твою.
Её ведь звали Изабель?
Ту, с язвочкой во рту.
Сейчас качает колыбель
она в чужом порту.
Тебе туда дороги нет.
Ты взят в Мой светлый рай.
Но рая светлый-светлый свет
любимой посылай.
Пусть он блестит в глазах юнца,
что рядом с ней прилёг,
пускай ни шрама, ни рубца
на коже у неё
не оставляет этот век.
Пусть ты вот здесь сейчас,
но каждый новый человек,
глядящий парой глаз,
что выпьет с ней и ляжет с ней,
согреет светом дня
ей ночь средь мятых простыней
во имя, друг, Меня!
Ветер
Наташе
-1-
and the most high gods
May not make boast of any better thing
Than to have watched that hour as it passed
E. P.
Благодарю. За музыку потом –
за флейту ветра и за ветер флейты.
И женщина с большим печальным ртом
поправила причёску и браслеты.
И светлый вечер маленьким лучом
коснулся глаз и убежал в глазницы.
Тяжёлый локон над её плечом
мне иногда привидится, приснится.
Тяжёлый, золотистый, словно блик
оружия, доспехов и так дале.
И каждый бог считает, что велик,
раз это и его глаза видали.
-2-
I have tried to write Paradise
Do not move
Let the wind speak.
that is paradise.
E. P.
Только он и расскажет,
прилетающий с моря.
Прилетит он и ляжет
на уста, и, не споря
с нашим горем и счастьем,
напоит нас цветочным,
самым райским участьем,
музыкальным и точным.
-3-
Отчего улыбаешься ты?
Просто ветер касается зрячий
там, где губы твои как цветы,
и доволен своею удачей
трубадура из времени Ок,
из туманного утра Прованса.
Он был тоже когда-то цветок
и у чёрных костров затерялся.
Спал он крепко с тех самых времён,
где гремела кровавая шпора
и напился до рвоты Симон
из проклятого рода Монфора.
Он слепой и увядший уснул,
словно раньше, и снилась свобода
увяданья латинского гул,
дикий запах германского сброда.
Оттого он с улыбкой приник,
этот будущий сладостный Чино,
окунаясь в душистый цветник
как пропахший дорогой мужчина.
Фоли-Берже
Что забыл я в позднем вечере?
В этот вечер ты одна,
как Христос на Тайной вечере.
У печали нету дна,
и, стоящая за столиком,
ты печальна без конца.
Так всю боль свою католикам
льют кровавые сердца.
Люди празднуют и бесятся,
свет повсюду, но сиять
лишь распахнутому месяцу
можно вечером, опять
литься светом над витринами,
над весельем льётся свет,
управляет мандаринами,
словно горсточкой планет.
Джонатан
Наташе и Руслану
Хабаровский край, гарнизон, весна 1978.
Прекрасный печальный дождливый,
холодный собачий денёк.
И сосны, а не оливы,
то дерево, то пенёк.
Соседка по имени Анна
снимает с верёвок своё
(о сколько вокруг Джонатана)
простое сырое бельё.
И мальчик из третьего класса
глядит на гудящий залив,
на радостных тётенек кваса,
торгующих наразлив.
Секунды текут и минуты,
и кружится голова.
И лошади, и лилипуты,
но! этот декан сперва!
Соседка по имени Анна
ушла, и верёвки опять
беднее волос у декана,
бледней, чем деканская прядь.
Слетаются в первую лужу
его короли-воробьи.
А мальчик выходит наружу
из страшной ирландской любви.
Снежинки
В полярную ночь, с ужимкой,
в буканику, в январе,
влетевшие вдруг снежинки –
две девочки в серебре.
Какое-то наважденье!
Какая-то Вена, сон,
какие-то приведенья
со временем не в унисон.
Я роюсь в старинных книжках.
Снежинкам и дела нет.
Щебечут они о мальчишках.
И свет их – истинный свет.
Сдуваю со старой обложки
её пылевой налёт.
Сейчас эти тонкие ножки
вернутся обратно на лёд.
Снежинки не вспомнят про морду
глядящую им в глаза,
но миг был подобен аккорду,
звучавшему век назад.
Какому полярному нойду
повем я свою печаль?
Снежинки слетели ко Фройду –
и юбочки, и вуаль
они приподнимут нежно
над тайною всех времён.
Г. Мурманск. Зима. Безнадежно
на миг я (навек я) влюблён.
Китайская принцесса
Lift not the painted veil which those who live
Call Life
P. B. S.
Красавица дремлет в кургане,
красавица тихо твердит
слова о любви и обмане
и перечень древних обид
о городе сонного моря,
где нежные губы луны
коснулись китайского горя
и с этой минуты пьяны.
До судорог дело доходит
и, грудью ложась на плетень,
жемчужные губы находит
принцессы холодная тень.
Она наклоняется веско
как пьяный больной человек,
и пляшет моя занавеска
капустницей крашеных век.
От крохотных туфелек жарко
узорам на лунных полах.
И входит английская барка
со ржавой каймой на стволах
в портовую тихую воду,
наводит стволы в тишине,
и тихо поёт про свободу,
сгоревшую в лунном огне.
Красавица мёртвая плачет,
касаясь губами огня,
о том, что могло быть иначе,
но вспомнить не может меня.
С фортепианной табуретки
-1-
Наташе
И шляпка прекрасна и ножка,
и пыльный до мэрии путь.
Так что же тревожно немножко.
Ах, да! Ничего не вернуть.
Усы и зелёное лето,
кобылку и запах травы,
и пьяных гусар эполеты,
а главное, это... увы,
назвать это можно едва ли.
И ладно, не надо и пусть
нет слова для светлой печали,
которая сладкая грусть,
которая капелька боли,
которая музыка та
финала во всяком уколе –
в бессмысленном выдохе рта.
-2-
Музыка должна быть проще
перед Богом, перед чёртом.
Нежность, лето, утро, площадь
в старом городе потёртом.
Возле мэрии столпились
семь старух и две соседки,
в чистом небе утопились
клёнов свищущие клетки.
Всё спокойно, тихо, нежно.
Все спокойно, нежно, чисто.
Это было неизбежно –
умирают пианисты.
Возле мэрии об этом
распускают люди слухи.
Нежным-нежным-нежным светом
омываются старухи.
– Он ходил по шлюхам, Катти!
– Он курил табак из трубки!
– У него дыра в халате!
– У жены такие юбки!
А на небе – светлый омут,
чистый-чистый омут звука.
В чистом-чистом звуке тонут
городские боль и скука.
Превращенье скуки в нежность,
прекращенье боли. Ветки
тянут пальцы в неизбежность
с фортепьянной табуретки.
Флобер
Красные, красные, красные стёкла –
жаркий пророчится день.
За ночь, как девичья юбка, намокла
белая наша сирень.
Помнишь-не помнишь, не любишь-полюбишь.
Лишнего не говори.
Вылей чернила! Допишешь – погубишь
душу мадам Бовари.
Толстый и вялый, одышкою мучась,
в клочья бумагу порвёшь
или такую же точно же участь,
что у руанки, хлебнёшь.
Жизнь ядовита, и музыка – тоже,
и поцелуй ядовит.
Смертная бледность у Эммы – по коже.
Автора страшно знобит.
Вторая жена Короля
Наташе
Анна, Аня, Анечка
в бархате и в страхе –
золотистым пряничком
голова на плахе.
Блохи под рубашкою,
слухи об опале
и сапожки с пряжкою.
Мы с тобой пропали.
Утром нас на чурочку.
Пахнет дождик раем,
и зовут дочурочку
птицы диким граем.
Из Пруста
Наташе
Рокот фортепьяно. Синий вечер.
Тёплый ветер. Веток толкотня.
Кем я буду, если сердцу нечем
услыхать, что кликнули меня
голуби на крыше, сойки в роще,
спящие вечерние цветы?
Стану я сложнее или проще?
Будешь ли со мною дальше ты?
Ты сейчас играешь. И воланчик
улетает, падает в траву.
Обними, скажи, что я обманщик,
что ещё сто жизней проживу.
Но воланчик падает, взлетая.
Падает, теряется в траве.
Штучка невеликая, простая,
безделушка с ветром в голове.
Дождь в Париже
Наташе
В моём Париже дождь идёт.
Огромный дождь в моём Париже.
Ругаясь, прыгает народ
по лужам и навозной жиже.
И Эсмеральда босиком
идёт навстречу провиденью.
И ледяным своим шнурком
приоткрывают привиденья
широкий занавес в окне.
А камни пахнут мхом и стужей.
Но, сколь ни неприятно мне,
бывает и влажней и хуже.
Кровь хлынет из старинных слов.
И эта кровь моя, наверно.
Кричат торговцы на ослов
и бедняков ругают скверно.
Вода течёт и кровь течёт.
И мрак и кровь парижской кромки
на свой записывает счёт
мальчишка на сосновой Штромке*.
____________
*Штромка – лесопарковая зона отдыха в Таллине.
Und Boden
Т. С.
Прекрасная, дающая мне слово,
всегда меня сводящая с ума,
подземная огромная основа –
подземная родительница-тьма.
Без запаха, без голоса, без вида –
дарительница звуков и цветов,
лежащая на уровне Аида,
вся чистота – без пятен, без грехов.
Тупая боль, стучащая в затылок,
шевелятся в ней щупальца корней.
...............................
Беру с прилавка несколько бутылок,
иду стоять две ночи перед ней.
Перед её безлюбым тёмным взглядом,
не знающим понятия – любовь,
любовным, страшным, безграничным ядом
пропитывая маленькую кровь.
Светящаяся
Лежит в кустах – бухая и нагая,
и дерево склоняется над ней.
Так сладко спит в июне Пасифая,
украшенная сеточкой ветвей,
бросающих узор дрожащей тени.
И кофточка и джинсы – на ветвях.
А мощный бык ласкает ей колени
и курит папироску невзатяг.
В траве сверкает полая бутылка,
почти сливаясь с мокрою травой.
У царственной струится из затылка
густая кровь, блестя под головой.
Душа и тело
Наташе
С тобой вдвоём лежим в постели мы,
и убегают в небо от ладони
твои холмы, холмы, холмы, холмы –
без судорог, без спазмов, без агоний
бежит твоя печальная земля,
бежит и убегает в тёмный вечер,
она опять не стоит ни рубля,
но расплатиться за неё мне нечем.
Холмы бегут и небо на лице
бежит, скрывая проблеск облаками.
Бежит туда, где память о Творце
нагрета за день, как шершавый камень.
Природа и рождение, и мрак,
из сумерек наплывший приключеньем.
Далёкий плач проснувшихся собак
в районе пяток, тронутых свеченьем.
Окно
Пусть ничего не будет.
Достаточно окна,
и пусть меня разбудит
почти что тишина –
два яблока в тарелке,
в кувшине молоко
и летний дождик мелкий,
прошедший далеко,
где ждут меня, курлыча,
два гордых журавля,
где вся моя добыча –
зелёная земля
и заросли малины,
и джунгли детских лет,
где фокстерьер Алины
отыщет мой скелет.
Последние публикации:
Мне дано уменье умирать –
(01/09/2021)
Жена –
(17/08/2020)
Весь этот джаз –
(07/08/2020)
Аделфи –
(23/07/2020)
Рождение трагедии из весеннего вечера –
(01/06/2020)
Ласковый май вечности –
(11/05/2020)
Прощай, красавица! –
(16/04/2020)
Зёрна –
(01/04/2020)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
