Проза

- Почему так получается? Ведь она всегда старалась сделать так, чтобы всем было хорошо… Господи, как невозможно пахла тогда сирень.

Счастье  закончилось неожиданно, в первую после-школьную осень. В метро на эскалаторе она увидела его рядом с белым капюшоном. Мышкина ехала вниз, а они поднимались наверх.  Сначала она увидела его лицо. Оно было поднято вверх, серьезное и очень внимательное. Потом эскалатор пошел дальше, и стало видно,  кто  скрывался за белым капюшоном. Это было крупное, немного тяжелое и очень красивое лицо Ляльки Зверевой из параллельного класса. Ее рука лежала не на поручне. Она лежала на его руке. Мышкину они не заметили.  

 

На звонки она не отвечала. Потом он приехал, ждал ее на улице и на ходу  что-то пытался объяснить. Мышкина быстро шла к остановке. Подъехал автобус, и она  впрыгнула туда, неожиданно для себя растолкав большую толпу.

Уже в метро, приcлонившись к дверям с надписью «Не прислоняться»,  она опять увидела его:  волосы, лицо, рубашка – все у него было мокрым, он задыхался.

Они стояли по разные стороны закрывшихся дверей. Поезд медленно тронулся.  Только потом она поняла, что пока она ехала в автобусе, он бежал. Он не успел всего чуть-чуть.

Мышкина не чувствовала жалости и очень хотела, чтобы ему было плохо. Перед глазами стоял белый капюшон и четко прописанное красивое лицо Ляльки Зверевой.  Ее голова была чуть опущена к нему, а его – чуть поднята к ней. Они же стояли на ступеньках  эскалатора…

 

Потом она долго ждала, когда, наконец, умрет от горя. Но она не умерла, хотя и не выздоровела. В самый последний день марта еще лежал снег, но было солнечно.  Мышкина, собираясь после  занятий домой,  решила пойти с открытой головой. Ветер сгонял длинные волосы ей на лицо, и она поправляла их вязаной шапкой, которую держала в свободной руке. Недалеко от института увидела взрослого мужчину в тяжелых серьезных очках. Потом уже, на другом конце Москвы, около самого дома, вдруг заметила, что он идет за ней.  А потом все само закрутилось – так быстро и так непонятно.

 

 

Отказываться от приглашения на танец было неудобно. Мышкина встала и, одергивая  юбку, почувствовала, что  Колины руки улеглись  у нее на пояснице, а его живот с задумавшей побег пуговицей плотно пристроился рядом с ее грудной клеткой.

 

Музыка звала в любовь, и африканист с Тимошиной это услышали. Места в середине комнаты было много, но Коле его все равно не хватало, и удары от столкновений с другой парой  приходились на Мышкину.  Она оборачивалась, извинялась и думала о том, что умело запеченная до золотистого цвета куриная нога на ее тарелке становится все холоднее.

 

Около окна курила, портя дымом дорогие гардины, бывшая однокурсница Аллочки Полина. За глаза ее давно уже  называли «Десять лет без права переписки». Прозвище было длинным, и для удобства ее звали просто «Десятка». И она об этом знала. Длинные, тонкие  пальцы осторожно сжимали длинную, тонкую  сигарету.

«Человек-с-маленьким-тортиком», после проигранного поединка на двухместном  диванчике,  уже несколько раз оглядывался на нее. Они не были раньше знакомы,  но он, конечно, сразу же ее узнал. Профиль, как из жести вырезан, нос чуть вниз притянут. Острые плечи, встрепанные волосы, одежда безразмерная.  Совершенно некрасиво, но стильно. Жесты резкие, походка стремительная, язык ядовитый.

 

Серафима в тревоге поглядывала на занавески. Но «Десятка» на нее  и на ее гардины  внимания не обращала. Она наблюдала за именинницей Аллочкой и думала о себе.

 - Интересно, кто из них все-таки вырвется вперед? Все девицы с их курса уже замужем. Хотя  девиц там было – по пальцам пересчитать. На их факультет принимали только мальчиков, и не просто мальчиков, а настоящих Мальчишей-Кибальчишей из короткого списка правильных семей.

Вот и «Десятке», несмотря на гендерное несоответствие, особенно напрягаться не пришлось. Фамилия говорила сама за себя. «И кто, скажите,  посмел бы ей отказать?» - удовольствие от этой мысли было привычным, но от этого не менее приятным.

 

Африканист мог и дальше  танцевать с Тимошиной, «человек-с-маленьким-тортиком»  мог по третьему разу – кто считает – накладывать себе в тарелку салат из крабов с авокадо. Им ничего не угрожало. «Десятке»  был интересен Коля. Из-за него она, собственно, и пришла. Редкий случай оказаться в непосредственной близости с человеком, которого возят в черном авто и сопровождают невнятные  люди со среднестатистической  внешностью. И у которого половой и семейный вопрос никак не придут к общему знаменателю.

Ясный  взгляд узких серых глаз  в который раз остановился на бывшей однокурснице.  Аллочка. Нет, она не вариант. Поздний ребенок с ямочками на румяных щечках и ручках. Одевается исключительно дорого и бездарно: каждый день – новый ансамбль и непременно добротные драгоценности. Тяжело переваливается на  крепких ножках и страдает плоскостопием. Являет собой результат продуманного  семейного воспитания с участием домашних репетиторов. Любит цитировать классиков, иногда по-латыни, иногда  на английском. С отличием закончила их общую Alma Mater. Всем коллегам и бывшим однокурсникам, свободным от семейных уз, рано или поздно делает предложение отужинать у нее дома,  для чего Серафима  заранее печет вкусные эклеры, а Аллочка для гостя играет на пианино полонезы и сонаты. Чтобы потом эти неблагодарные скоты рассказывали о ней анекдоты.

На работе ей приходится непросто. Аллочка до сих пор  невинна, аки голубица белая, и за это ее презирает  женская часть коллектива. А мужики не любят Аллочку  за то, что она взялась за диссертацию, или – шутят коллеги – «Оперу»,  и дела у нее идут хорошо.

 

«Десятка» сидела, свободно раскинувшись на козетке, и роняла пепел на  шелковую темно-золотистую обивку.

И отважных камикадзе, желающих разделить с ней это условное ложе, не наблюдалось. Да и кому была охота рисковать.

- Эта тебе, как Аллочка, древних греков  цитировать не станет,  эта  так  укусит, всю оставшуюся жизнь зеленкой будешь мазаться, - «Человек-с-маленьким- тортиком» уже по третьему разу давал себе слово не более чем от скуки подсесть  на козетку.

Серафима хотела сделать замечание про курение в комнате, но  потом встретилась взглядом с серыми ястребиными глазами и решила промолчать – от греха подальше.

 

Время шло быстро. Деликатесы под качественные напитки  тоже шли исключительно хорошо.

Именинницу один раз, видимо, для отмаза, пригласил на танец  «маленький тортик» и один раз Коля. А неблагодарный франкофон-африканист, кроме Тимошиной и глубокого выреза на ее груди, вообще, ничего видеть не хотел.

- Вот так всегда. Придут, пожрут, зад подымут и уйдут. Ну и черт с ним, с африканистом. Пусть танцует с этой очкастой, не больно-то и нужно. У него ж на морде уже признаки алкогольной зависимости обозначились.

Серафима решила простить себе этот промах. Все равно заранее никогда   нельзя предугадать,  кто, где, когда и как  тебе за твои же деньги нагадит.

 

А на второго –  с маленьким тортиком – она ведь серьезно  рассчитывала.  Как на запасного игрока. Он служил по внешнеполитическому  ведомству, любил песню Френкеля на слова Зескинда в исполнении Иосифа Кобзона  «Я-дипломат» о трудной жизни на чужбине и постился по средам и пятницам. Успел съездить в командировку на Ближний Восток. Но поскольку там стреляли, скоро попросился обратно в Москву, объяснив свое желание вернуться тоской по Родине.

С тех пор и начал поститься. И с тех же пор его перестали выпускать за границу.

Дипломат решил кардинально поменять свою жизнь. И  начал с жены. Сказал ей, что они книги  с разных полок и отправил ее к теще в Орел.

В квартире на Кутузовском проспекте его принимали хорошо. За последние полгода  он  успел там  съесть порядочно эклеров и прослушать в Аллочкином исполнении все сонаты и полонезы. 

Однажды он пришел туда в неурочное время, когда Аллочка была на консультациях в аспирантуре,  и по привычке стал ждать, когда подадут чай с пирожными. Но Серафима была не готова, и потому пришлось обойтись овсяным печеньем.

- Серафима Павловна! Симочка! Вот. Решил застегнуть мундир на все пуговицы.

- Чеего?

- Ну в том смысле, что созрел для  намерения.

- Понятно объясни.

-Ну, у дипломатов тоже ведь форма есть – мундир. Вот его в ответственные моменты  полагается застегивать на все пуговицы. 

- А ты что, сталбыть, развелся уже?

- Это не принципиально. Развестись я давно бы мог. Жена, понимаете ли, хочет откусить жилплощадь в Москве.

- А квартиру когда покупал? До свадьбы?

- Когда женился.

- Родители помогли?

- Да… отслюнявили на  первый взнос.

- Ну так пусть они тоже в суд подают, справки из банка представят.  И полетит  твоя орлица в свой Орел. Будет лететь, пыхтеть и радоваться.

Серафима хотела употребить совсем другое созвучное слово, но постеснялась.

- Ага. Все правильно. Только деньги не мои родители давали. А ее.

Серафима поскучнела. Бракоразводный процесс обещал быть долгим, а  ждать уже некуда. Через год Аллочке тридцатник.

- Ну, милый, ты пока свой мундир можешь не застегивать. Вот когда разведешься, тогда и застегнешь.  А у Аллочки день рождения скоро. Приходи…

 И он пришел. И принес, подлец, подарок:  букет гвоздик и маленький тортик «Подарочный».

А сейчас, вообще, сидел вполоборота к шелковой козетке, уже изрядно усыпанной пеплом.

  

 А еще один, член Совета каких-то там директоров так и не появился. Нехорошо получилось – четыре девицы и три мужика. Хотя семерка – счастливое число. Серафима  верила в магию чисел, боялась сглаза, никогда не передавала ничего через порог, не клала ключи на стол и не ставила сумку на пол.  

Она также знала, что никакое доброе дело безнаказанным не остается, но тем не менее твердо решила выдать Аллочку замуж. И не просто замуж, а далеко и надолго.

Серафима вдумчиво искала достойных кандидатов, устраивала кастинг и некоторых, по ходу дела,  проверяла на прочность сама.   

 

Дипломат тоже не забыл, как, деликатно подгрызая засохшее овсяное печенье, явственно ощущал приступ тогда острого авитаминоза. Тяжело было сидеть рядом с этой женщиной, по форме напоминающей  переспелую грушу. Почему-то думалось, что и на вкус она тоже  нежная и сладкая. И так хотелось попробовать, а попросту  сожрать ее вместе с косточками.

И застегивать мундир не было никакого желания. Скорее, наоборот - хотелось   сбросить с себя и с этой грушевидной женщины с грушевидной фамилией, абсолютно все.

«Зъизть ни зъим, дык хоть понадкусаю», - спасибо дедушке с Полтавщины. Он знал, что говорил.

И дипломат «понадкусал», делая это сначала несмело и с оглядкой на высокие двустворчатые двери спальни, а потом так разошелся, что  «зъил» почти все. Больше Серафима не разрешила, потому что она никогда не забывала про своего старого  Грушникова.

 

 

 

Выбор был между «плохо» и «очень плохо». Ну, впрочем, как и всегда.  В спину ее толкали две танцующие пары, а с  другой стороны к ней плотно прижимался Колин живот. Она решила, что  лучше терпеть удары  и старалась отодвинуться от Коли, из-за которого, уже понимала она,  так и  останется нетронутой замечательным образом запеченная куриная нога. Потому что у нее, как у Золушки, давно вышло время, и ей  во всю прыть нужно нестись к метро.

 

Любимый вопрос «Зачем», как обычно, предлагал Мышкиной множество вариантов.  Зачем она здесь? Зачем танцует с этим Колей? Зачем ее толкают в спину и наступают на ноги? Зачем  она вежливо улыбается этой Тете-груше?

Симочка еще в коридоре, наблюдая, как пришедшая Мышкина вынимала подарочный набор из сумки,  сразу  про нее все поняла:

- Вы, милочка,  скажите гостям, что с дачи приехали.

- С  какой дачи?

- С вашей. И что переодеться не успели. Ладненько? Или, хотите, я сама скажу? Так будет даже лучше.

И Мышкина согласилась, что так действительно будет лучше.

 

Она выбирала момент, чтобы  тихо покинуть помещение. Наконец, ей удалось  добраться до вешалки. Но Коля, заметив, что она уходит,  вышел за нею в коридор. Потом завел  Мышкину обратно в комнату, а всех остальных взмахом ладони, попросил выйти. И почему-то все сразу его поняли. Первым вышел дипломат, который, вообще, не  любил рисковать, потом франкофон с Тимошиной, которым было все равно. «Десятка»  вышла исключительно из чувства брезгливости, которую она испытывала теперь и к Коле, и ко всем присутствующим.  А Аллочка всегда слушала старших.    

 

Серафима  стояла в дверях кухни и пыталась понять, что же это такое происходит.

Собственно, ради этого Коли  все и затевалось. И никто не узнает, чего ей это все стоило. Опять пришлось поступиться самым дорогим.  А потом в одиночестве тихо оплакивать свое унижение и далеко отплывшую от ее берега молодость. И даже зрелость. Уже в дверях Коля сказал,  чтобы она не дергалась  и что, если так уж нужно,  он  придет. Или падлой будет.

 

Серафима заранее все продумала и попросила дочь-своего-Грушникова, которая осточертела ей хуже горькой редьки, привести с работы двух девиц поплоше, из тех, кого можно  не опасаться.

Аллочка сказала, что приведет секретаршу, которая спит на ходу, и очкастую философиню. И что они не опасны. Бывшая однокурсница «Десятка» проходила по ви-ай-пи списку и не пригласить ее было нельзя.   

И вот теперь за закрытой дверью гостиной этой унылой аферистке  читают стихи, а Серафима вместе с гостями ждет в коридоре собственной квартиры.

Из комнаты был слышен по-пионерски звонкий Колин голос: «…И если мне на сердце тяжело, я у нее одной ищу ответа, не потому что от нее светло, а потому что с ней не надо света…»

 

- Прям, Decadence какой-то, прости Господи, -  обиженно, с французским прононсом,  пробормотал африканист. Он ведь и сам, при желании,  мог бы  прочитать какой-нибудь стих. 

- ...Intellectuelle, -  в тему и с хорошим произношением отозвалась Тимошина.

- Вот именно, - на всякий случай мрачно согласилась Серафима.

- Ну вот и славно. Пригласили девушку, поужинали ее и даже потанцевали. А она легко и как бы даже нехотя главного кадра из-под носа увела… И эта, очкастая, тоже хороша.  Ну какие  суки!    

Серафима даже не представляла, как близка она была к тому, что  думала о  себе  Мышкина. Но к  Коле это не имело никакого отношения. А Лена Тимошина ничего не подумала, потому что таких слов не употребляла. 

 

 

Коля закончил читать стихотворение и признался, что у него действительно «на сердце тяжело» и ему  рядом нужен понимающий человек. Поэтому Мышкина должна сейчас уйти вместе с ним.

Мышкина собиралась с силами. Она хотела  ему сказать, что ради Аллочки она оставила дома больную дочку, а ради него самого оставила надежду поесть. Что под музыку ей оттоптали ноги, а перед этим так же оттоптали ее самолюбие. Что сегодня она встала  очень рано и успела переделать кучу дел. Что  ее дожидается не только Анечка, но и невыполненный заказ на вязание, а  для нее это деньги, которых в доме нет вообще. Что она очень хочет спать, потому что у нее низкий гемоглобин, а если точно, то 48 – почти край.  Что тогда, давно, она, возможно,  не умерла, но так и не  выздоровела.  И каждую весну душа ее разрывается на маленькие  сиреневые соцветия. И что до сих пор  ни разу в жизни не встретился ей цветок со счастливыми пятью лепестками. А дома у нее все так плохо, что даже две самые близкие подружки от нее отказались.

 

Гулять по нарядному Кутузовскому проспекту, как предполагала  Мышкина, им не пришлось. Во дворе Колю ждала большая черная машина. Он тоже сел  на заднее сиденье, шепнул водителю: «По кольцу», - и  поднял глухую перегородку за водительской спиной. Мышкина  решила, что ей снова будут читать стихи. Но Коля  объяснил, что ему нужно не только душевное тепло, но и тепло человеческого тела.

Мышкина даже не знала, что в машине может быть так  уютно и удобно.

Шампанское в тяжелых бокалах было  ледяным,  а Колины руки – такими горячими. Мышкина хотела спать. А, главное, она хотела есть. Но в маленьком баре стояло много бутылок, а еды не было никакой, одни только обертки от шоколадок.

Он целовал Мышкину в шею и спрашивал ее, почему она такая грустная. Пальцы его хорошо знали, как устроены все женские замочки, крючочки и молнии.

-Такая худенькая, такая бледненькая, такая душистенькая… Господи,  ты хоть знаешь, чем ты пахнешь?

Мышкина, стараясь на провалиться в сон, вспомнила, что так и не приняла душ.

- Догадываюсь, - прошептала она.

- Да о чем ты можешь догадываться,  дурочка? Ты же еще маленькая совсем. Ты сиренью пахнешь.

Мятежная пуговица над ремнем не выдержала нагрузки и рассталась с его рубашкой навсегда.  Но Коля этого не заметил.

Мышкина рванулась к двери – она была заблокирована.

- Куда, глупая? Ты же голенькая! – Коля взял ее, как ребенка, под мышки и посадил к себе на колени.

- А еще говоришь, что дочку родила. Чего ты стесняешься?  Все естественно…

 

Потом он предложил отвезти ее домой. Мышкина показала ему на большое здание   с цветными фресками  у  Курского вокзала. Коля сказал, что дом хороший, а район - полное дерьмо и что ей оттуда надо уезжать.

На прощание он с удовольствием ее поцеловал и прочитал еще один небольшой стих.

  

Как только машина скрылась, Мышкина побежала к метро. Народу в вагоне было совсем мало, и она выбрала исчерканную  синим фломастером  короткую секцию свободных сидений.  Ее остановка была  последней.

День был такой большой, и она так устала. Гемоглобин опять рванул вниз. Голова кружилась, и сознание, как в теплый и густой Анечкин кисель,  погружалось в сон. Мышкина знала, что  сопротивляться бесполезно. На работе, когда так же накатывало, она пряталась в большой  стенной шкаф с картотекой, где  умещался еще и  маленький  стульчик.

 

Она радовалась тому, что и Тетя-груша, и Коля, и дипломат, и девушка с  ястребиными глазами больше никогда не появятся в ее жизни. И тому, что скоро увидит свою маленькую, не по-детски грустную, девочку. Про мужа вспоминать не хотелось, но все равно по привычке  подумалось.

Было жарко, в животе  все болело, в голове еще бродило и покалывало шампанское. Там же пыталась поудобней устроиться  неудобная мысль о том, что  фамилия у нее, наверное, действительно, говорящая.

Ругать себя не было сил, и Мышкина стала думать о том, что все равно она большой молодец и что если бы  люди были такими тактичными и отзывчивыми, как она, то всем бы было счастье.

Еще через несколько минут она уже не думала ни об Анечке, ни о муже, ни о том, как пахнет весной сирень. Мышкина спала,  привалившись плечом к мягкой спинке  сиденья,  и ей снилась умело запеченная до  золотистая цвета куриная нога, которую ей так и не удалось  попробовать.