Проза

 

 

 

У девушки Мышкиной было две  близких подружки. Обе ее предали.

Сначала сломалась швейная машинка,  безотказный «Зингер»  тысяча девятьсот тринадцатого  года выпуска, бывшее бабушкино приданное. Жить стало еще трудно, то есть еще труднее, чем раньше.  Мышкина, видите ли, шила, как сумасшедшая. И очень рассчитывала, что починит  свою Зингершу после первой же зарплаты. Но потом выяснилось, что в машинке произошел необратимый сбой по причине почти векового износа.  На новую машинку денег не было,   потому что денег не было  ни на что.

 

А спустя месяц накрылась медным тазом, как говорила  Мышкинская бабушка, и стиралка.  

Ничего Мышкина так не любила и не ценила в доме, как свою маленькую, хорошенькую «Малютку». Она умещалась под раковиной, размером с миску,  в ванной комнате, рассчитанной, скорее всего,  на хомячков. В крайнем случае на морских свинок.  А кошке там было бы тесно. Нормальное человеческое существо могло протиснуться между стенкой с выступающими крючками и трубами и узкой сидячей ванной, только лишь мобилизовав всю свою волю к победе. То есть предварительно укрепившись в решимости умыться или принять душ. 

И вот стоит она, в очередной раз выдвинутая из-под раковины, совершенно  глухая к заклинаниям и просьбам. Мышкиной казалось, что машина вот-вот  опомнится, застыдится и заработает. Но чуда так  и не произошло.

 

В субботу утром она замочила белье, перемыла оставшуюся с вечера посуду, сметала на живую нитку детский сарафанчик, погладила белье, потом «перебрала семь мешков фасоли, отделила  белую от тёмной, посадила семь розовых кустов, выбелила кухню, натерла полы, намолола кофе на семь недель и познала самое себя»… Но на бал в золоченой карете после этого не поехала, а побежала в магазин за продуктами.  

Потом притащила сумки домой и, посадив  дочку за кухонный стол рисовать, по-быстрому приготовила обед.  Мужа со вчерашнего дня дома не было, и  Мышкина очень надеялась, что до понедельника он вообще не придет.

Она сварила  маленький супчик с цветной капустой, морковкой и петрушкой - все на маленьком огне, чтобы не разрушались витамины и сохранился нарядный цвет у овощей.  Анютка долго водила ложкой по Чебурашке, который заискивающе улыбался  ей  со дна тарелки,  и тяжело  сопела.  

- Анечка, ну скушай, заяц, хоть две ложечки.

- Не хочу.

- Ну тогда выпей киселек.

- Не хочу киселек. И супчик не хочу. Они невкусные.

- Аня, я что тебе говорю! Не ребенок, а наказание.

Мышкина попыталась взять голосом и сделать строгое лицо.  И напрасно. Углы детского рта  поползли вниз, а в тарелку закапали частые мелкие слезки. Обед был закончен.  

Нехорошую девочку отвели в комнату на продавленный   диван  подумать о  своем поведении.   

 

Наступал момент истины под названием «большая стирка». Надеяться было не на кого, отступать некуда. В сидячей ванне лежали детские носильные вещи и извозюканное постельное белье.

Тяжелые простыни и пододеяльники  надувались пузырям и не хотели уходить под воду. Мышкина кулаками прибивала их ко дну, но они всплывали опять.  Стирка толком еще не началась, а она  уже устала. Стоять, согнувшись над водой, было больно и неудобно.

Когда пот стал заливать глаза, она оставила постельное белье и занялась детскими вещами. Среди колготок, пижамок и штанишек  была еще крошечная юбочка – она принадлежала  любимой кукле Аглае. У юбочки была длинная история. Сначала  это было парадное платье Мышкиной. Когда платье стало ей мало, она  сшила себе из  плиссированного подола  короткую юбочку в складку. Через несколько лет юбка превратилась в маленькое платье для дочки. И вот теперь это опять юбка, но уже для куклы.

- А в следующий раз это будет стеганый матрасик  для хомячка Гриши, - грустно усмехнулась Мышкина. Шитье уже много раз выручало ее, хотя больше ей нравилось вязать. И пока была сломана швейная машинка, она на работе уже взяла два заказа.  Во всем мире именно ручная работа ценится выше всего. Но Мышкиной говорить о деньгах было неудобно, и потому цены на свои фирменные варежки с помпончиками и пушистые ажурные свитера с высоким воротом, те самые, которые «и в пир, и в мир и в добрые люди»,  она назначала совсем смешные.    

Мышкина пообещала себе, что после стирки отложит все дела и займется заказом, и тут же вспомнила, что вечером приглашена на день рождения.

 

Метнулась к часам: времени на сборы не оставалось совсем. Вытащила с верхней полки кладовки нераспечатанный парфюмерный набор - два года назад  мужчины на Восьмое марта подарили.

В комнате было тихо. Анютка, наплакавшись, успела заснуть, проснуться и теперь лежала на боку, ковыряя  пальцем обои.

Мышкина подсела к ней на диван,  по кругу расцеловала бледное личико и долго не могла оторваться от любимой ямки, там, где подбородок  граничил с нежной щечкой. «Ты мой мышоночек, ты моя любимая Анютина Глазка, ты мое ненаглядное существо», - от нежности половину гласных она пропускала, заменяя их сопением, воркованием и мурлыканьем.

Они устроились в углу  дивана, голова девочки  вжалась  матери под подбородок. Мышкина зарывалась носом  в легкие светлые  волосы и вдыхала их аромат.  

- Ну вот, и нос уже потек. И  какие лапочки у нас холодные!

Теперь стало ясно,  почему и «супчик», и «киселек» были плохими и невкусными.

 

Маленькие ножки в шерстяных носках грелись под пледом. Маленькие ручки прятались  под свитером у Мышкиной.

- Мамочка,  ты мне дашь в садик свой платочек?

- Какой платочек?

- Такой беленький, с колокольчиками.

- Носовой? Я тебе для носика побольше платочек дам.

- Мне не для носика - голос Анютки  опять задрожал, - мне для глазок.

- А почему для глазок?

- Я в садике иногда плачу.

- Анечка, маленький мой, а почему ты там плачешь? Тебя там обижают?

- Нет.

Уж лучше бы она сказала «да».

 

Но надо было торопиться. Она вскочила, объяснила дочке, что неудобно подводить знакомую тетю и пообещала скоро вернуться.

- Так, к плите не подходить, воду не включать, окно не открывать. Аня, ты все поняла? 

Душ принимать было некогда и негде: в ванне лежало мокрое белье. Она быстро переоделась, чувствуя, как после стирки еще стекают по шее горячие капли. Девочка провожала ее молча, и Мышкина мокрой спиной ощущала тоскливый взгляд своего ребенка.

 

Она шла по улице, с силой отшвыривая носком сапога грязные комья снега, и задавала себе свой любимый вопрос: «Зачем?». Зачем она бросила свою больную дочку и, потная, как конь,  торопится сейчас в незнакомый дом? Почему она не отказалась от приглашения с самого начала или хотя бы  не позвонила сейчас?

Грабли, выданные ей при рождении, - хорошо бы знать, кем, - уже давно потеряли свой товарный вид. Это был проверенный и совестливый  обучающий инструмент. Они никогда еще не подводили Мышкину и каждый раз, понимая всю бесполезность своей работы, добросовестно били ее точно в лоб. После чего она начинала задавать себе разные интересные вопросы, на которые потом долго искала ответ. Как раз до тех пор, пока в очередной раз не получала тем же самым обучающим инструментом по тому же самому месту.

- Может быть, - думала она по дороге, -   у нее, как у швейной машинки, тоже сбой, но не по причине почти векового износа, а врожденный. Хотя износ тоже имел место быть.

 

Когда-то она тоже не решилась отказать.  Отказать малознакомому и не очень приятному дядьке в тяжелых очках. Чтобы  не травмировать его в тяжелой жизненной ситуации.

Вскоре родители покупали   кастрюли, сковородки, одеяла с подушками и все прочее «для обзаведения». Бабушка вышивала салфетки для будущего уюта в будущем Мышкинском доме.

 

А сама она с удивлением следила за происходящим. Под этим шелковым одеялом ей придется  спать в чужом доме с чужим  человеком. А как же ее узенькая кроватка с высоким изголовьем, которую она так любит, как же портрет Есенина  на стенке и бюстик Лермонтова  на письменном столе?

Родительские друзья, родственники и соседи были приглашены на свадьбу, которая с каждым днем становилась все ближе. События развивались стремительно и  уже независимо от Мышкиной.

 

Будущий муж был намного старше и знал, как все должно быть. Поэтому во время свиданий у него на квартире  сначала была водка, а потом все остальное. Ни водка, ни «все остальное»  ей совсем не нравилось. Но она молчала, потому что ей не хотелось обижать человека.

И по утрам так ужасно стало тошнить. Нужно было жевать сырую гречку, где-то она это слышала. Мать наткнулась на бумажный кулечек с крупой, забытый Мышкиной под зеркалом в коридоре, но ничего не сказала.

За два дня до свадьбы юная Мышкина   набралась смелости и объявила родителям, что замуж  не хочет и что эмалированные кастрюли в горошек  и  оранжевое шелковое одеяло ей не нужны.

По лицу матери пошли  багровые пятна.  Мышкиной стало страшно, во рту собралась сладкая слюна, и она побежала в туалет. Началась рвота.

Далеко за полночь мать объявила ей свое решение. Отец тяжело вздыхал – слово матери всегда было последним. А про водку родителям она так ничего и не рассказала. Потому что боялась их  расстроить.

 

Пожилой водитель свадебного лимузина  был большой шутник. Или садист. Всю дорогу из ЗАГСа  он крутил на магнитоле  давно забытую песню:  «…Наши девичьи года были-не были, улетели в никуда гуси-лебеди…». Мышкина по своей привычке  вежливо молчала и  грезила наяву о том, как сначала она колючим розовым букетом треснет по башке водителю,  затем вобьет каблук в щиток магнитолы, а потом  сорвет свою  идиотскую фату и с силой натянет ее на уши сидевшему рядом новобрачному.   

 

 

После метро на улице показалось особенно холодно  и одиноко. Она легко  нашла нужный ей  дом на Кутузовском проспекте, в котором жил отставной военный чин Грушников, его уже не очень молодая дочь и совсем еще не старая новая жена.

Ах, как красиво и тепло оказалось за старомодной, в стеганной обивке, двустворчатой дверью. Пахло вкусной едой и еще чем-то приятным,  как это бывает только в богатых, обжитых и благополучных домах.

В коридор уверенно вплыл новый аромат чего-то запеченного. Тут Мышкина вспомнила, что в последний раз поела накануне вечером. Утром было некогда,  а днем, когда пыталась накормить Анечку, об этом просто забыла.  

Вот если бы можно  было, не заходя в комнату, сразу пройти на кухню, сбросить пальто на пол, открыть духовку, развернуть фольгу и  достать из нее здоровенный кусок мяса. Она бы держала мясо в руках,  а по ее запястьям  тек бы мясной сок, и она подбирала бы его языком. Потому что у нее низкий гемоглобин, и  ее организму не хватает  железа.  А в комнату можно было бы вообще не заходить.  Тем более что она сильно опоздала, и там  много народу. И все, кроме  именинницы, совсем незнакомые.

 

Но она ошиблась. В комнате ее ожидал сюрприз.  На маленьком диванчике, положив руки на колени и выпрямив спину, как египетская царица на троне,  сидела еще одна ее сослуживица Тимошина.  Там же, одесную и ошую, теснились  два представителя многочисленной  мужской популяции из тех, кто вечно разводятся,  но окончательно никак не разведутся.

Тонконогий двухместный диванчик ждал избавления об непосильного бремени, но шансов на скорую победу ни у одной из сторон не было.  А было то, что умные люди называют цугцванг. Каждое последующее действие каждой из сторон добавляло трудностей каждой из этих сторон.

«Сказано некрасиво, но точно», - сказала бы Мышкина, потому что у нее была повышенная чувствительность к языку. Но о цугцванге она ничего не знала и, кроме детского лото, ни во что играть не умела. И поэтому просто заметила, что тело у Тимошиной  в вырезе трикотажного платья  заалело, а очки запотели.

 

Приглашение Тимошина получила еще за три недели до торжества. Несмотря на то, что у нее были  печальные глаза олененка Бэмби,  высокая грудь и интеллигентная улыбка.

Она носила  тонкие,  чуть затемненные очки без оправы, которые вечно сползали на кончик ее нежного, чуть влажного носика,  не умела выговаривать шипящие звуки,  так что слово «жить» у нее получалось как  «выть», а слово «шить»  звучало  как «фыть». И фамилия у нее была, как назло, через трудную букву «ша».  Наличие у нее сына «Алефы» заставляло лишний раз задуматься  о возможности непорочного зачатия.

 

Тимошина сохранила девичью застенчивость, не слушала похабных анекдотов и не употребляла  неприличных выражений. Даже когда-то на экзамене, отвечая на вопрос о природе речевого табу в различных социумах, она стояла насмерть и отказывалась приводить соответствующие  примеры из практики. Напрасно профессорша Софья Теофиловна вытягивала из упрямой студентки хоть пару самых безобидных выражений.

- Милочка, да как же вы так сохранились?  Ну вы что, в трамвае никогда не ездили? Неужели не слышали, как там наши граждане выражаются?

Софочка  сделала брови «домиком» и сплела пальцы под подбородком.

- Я на трамвае не езжу. Я рядом с университетом живу, в Доме преподавателя.

- Ну хорошо, а по городу вы как передвигаетесь?

- Меня мама на машине возит…  

- Понятно. А в магазин за хлебом домработница ходит?

- Да. Или папа.

С экзамена она ушла с четверкой и сознанием того, что даже под страхом пересдачи не опустилась бы до нецензурщины.

 

С тех пор прошло много времени. Папы давно нет. И куда-то плавно отъехал из ее жизни  муж.  Остались пожилая мама и маленький сын. С  ужасом Леночка замечала, что золотоволосый мальчик с прозрачным профилем  Маленького принца и печальными, как  у олененка Бэмби, глазами безошибочно выхватывает из речевого потока,  что бурлил вокруг,  все  самые гнусные слова и даже целые выражения.

Как  ребенок понимал, что именно они входили в «систему речевого табу», было неясно, но Софья Теофиловна наверняка осталась бы им довольна.

Дитя подрастало, охотно впитывая в себя все худшее и, казалось, в подтверждение великого Закона компенсации наверстывая  то, чего не дано было узнать его матери. Ни ее, ни  бабушку он не слушал,  посылал их дальше некуда, и, наконец,  обессиленные женщины  отдали его в детский садик на пятидневку. Вот в этот момент и застало Тимошину предложение Аллочки пожаловать на празднование двадцать девятой годовщины со дня ее рождения.  

 

 После третьей рюмки Леночка Тимошина  сняла затуманившиеся  очки,  явила миру  оленьи глаза, после чего  почти разведенный специалист по франкоговорящей Африке  решился на срочное проведение  захватнической операции.

 

Жена  Грушникова Серафима  не любила колючего слова «мачеха».  Не ее вина, что прежняя жена упокоилась  спустя год после их знакомства. И ей совсем не хотелось быть в своем новом доме главной,  но так получалось.  Поэтому именно ее силами был накрыт стол на восемь персон, приглашены нужные гости и отправлен  в санаторий  сам глава семейства.

А по поводу этого специалиста по франкоговорящей Африке она сомневалась не зря. Но вечно голодный, как весь «Черный континент» вместе взятый, специалист несколько раз  намекал ей, что развод у него – дело решенное. Для убедительности он как-то даже обругал нехорошим словом почти бывшую жену, с которой на тот момент совсем, было, решил  сойтись для дальнейшего совместного проживания на принадлежащей ей жилплощади. И почти получил ее согласие.

 

То, что на деликатную Тимошину положил глаз еще один, притащивший в подарок имениннице маленький тортик, африканиста-франкофона возмутило. Он сразу же  решил бороться до конца в рамках отдельно взятого праздничного ужина и для начала  выдавить соперника с двухместного дивана.

Соперник был согласен с тем, что один из них должен был уйти. И он тоже, в силу профессиональных  навыков, умел мыслить масштабно и стратегически. Тимошина хранила царственный нейтралитет.

 

Было заметно, что гости давно собрались и успели  выпить и закусить не только по первому, но и по пятому разу. Сидеть за столом уже надоело и каждый, отдыхая после ужина,  выбрал себе свой маленький клуб по интересам.

Мышкина здоровалась, изо всех сил непринужденно улыбалась и  повторяла свое имя.

- Слышь, какие у тебя руки холодные!  Это всегда так?

- Да, - Мышкина застеснялась, - у меня гемоглобин низкий.

- Ну так тебе мясо есть нужно. Сейчас будем тебя кормить, - по-хозяйски оглядел стол человек, поднявшийся с большого стула.

- Меня Коля зовут, - не забудешь?

- Нет, что вы, - Мышкина  порозовела и спрятала руки за спину. 

 

- А фамилия ваша, кстати, какая будет? –  Вежливый холодок чувствовался в голосе, во взгляде и в интонации. Еще одна гостья,  подобрав под себя ноги, почти лежала на диковинной шелковой штуке, названия для которой сразу подобрать было сложно. 

- Фамилия моя Мышкина, - почему-то чувствуя, что  отвечать нужно обязательно, тихо призналась она.

- Ой, как интересно!

- Что интересно? - Мышкина свою фамилию считала некрасивой и предпочла бы  лучше уж называться Кошкиной.

- Фамилия интересная. Говорящая. Люблю такие,  - ледок в серых глазах на минуту  оттаял, потом окреп, и взгляд, став совсем безразличным, прошел сквозь Мышкину, как будто бы она была прозрачная.

Мышкина вежливо улыбалась и старалась убедить себя, что ничего особенного сейчас не произошло. 

 

Никого не запомнив и стараясь не обращать на себя внимания, она уселась, в конце концов,  на свободное место. Ужасно хотелось положить себе на тарелку всего и побольше. Вокруг было так много вкусной и красивой еды. И крошечная вазочка с цветочком возле каждой тарелки. А дома сидел одинокий и несчастный ребенок. Она мысленно  обозвала себя  безответственной тварью. Тимошина своего  ребенка матери в соседний подъезд подкинула. А ей оставлять свою Анютку не с кем.

 

- Надо уходить отсюда как можно скорее, а не жрать  баранину под сливовым соусом  и что-то вон там еще – на большом блюде – такое красивое и до невозможности вкусное…

Она положила себе запеченную до  золотистого цвета большую куриную ногу, несколько веточек петрушки и взяла хрустящую горбушку белого хлеба. Жалко все-таки, что здесь неудобно есть руками. Потому что так было бы намного вкуснее.

В этот момент на свободное место рядом с ней подсел Коля. Мышкина  кротко вздохнула, отложила вилку и стала  обреченно водить  тяжелым серебряным ножом  по краям большой плоской тарелки с темно-зелеными виньетками. Ей очень хотелось, чтоб новый сосед по столу  поскорее вернулся на свой стул, который был больше всех остальных  и напоминал,  скорее,  трон. Но Коля возвращаться на трон не желал и, чтобы застолбить новое место, перетащил за собой еще и свою тарелку в таких же зеленых, затканных золотом, виньетках.

Когда-то лица у Коли было мало, поэтому  глаза, нос и рот  помещались там с трудом и почти налезали друг на друга. Но это было давно.  И Мышкина напрягаться и представлять, как это могло быть когда-то, не хотела.

Зато она заметила, что пуговица на его рубашке  в замученной  петле над брючным ремнем  давно уже готова покинуть свое законное место.

Конечно, если бы Мышкина приехала  не к Аллочке на Кутузовский проспект, а куда и положено ездить девочкам после «мешков с белой и темной фасолью», и если бы на троне сидел не Коля, а кто-то другой, у кого было бы на два подбородка меньше,  она  бы обязательно предложила устранить эту неприятность с пуговицей. Потому что она умела шить, вязать, готовить, чинить электропроводку и менять  прокладки в водопроводных кранах. А  год назад она купила  новый сливной бачок, притащила его  домой и сама поставила.

Коля вкусно подбирал хлебом горячую подливку с тарелки и, как бы продолжая начатый разговор,  рассказывал ей о том, что, слышь,  ему все завидуют, а на самом деле, если бы узнали, как ему трудно, то еще сто раз его пожалели бы.  Его брови двигались в такт словам. А глаза, оставаясь неподвижными, рассматривали ее в упор.

 

 

Мышкиной стало неудобно: на нее давно  никто не засматривался. Самая большая любовь приключилась еще в десятом классе. Всю весну по дороге в школу они  целовались у каждого куста цветущей сирени, которыми был засажен длинный сквер. Она навсегда запомнила, как стучало в висках и перехватывало дыхание то ли  от  тревожно-сладкого запаха, то ли от чего-то еще.

Каждую весну сирень ломали на букеты, и каждую весну Мышкиной казалось, что вот так же в самом начале сломали и ее жизнь.

 

Она ждала, что он придет на ее свадьбу. Но он не пришел. Через три месяца после родов Мышкина решила съездить на встречу  одноклассников. Молоко  перед отъездом сцедила и слила в бутылочку.

Мать после долгих объяснений   осталась на хозяйстве, а на другой конец города, к дому рядом со старой школой, ее вез отец. Ему ничего не надо было объяснять.

Она вошла  в хорошо знакомую квартиру, где обычно собирался ее бывший десятый «Б». Ее с интересом рассматривали, а хозяйка – маленькая, ласковая двоечница Оля – даже всплеснула ручками:

- Ну, никогда не подумаешь, что ты родила!

Мышкина увидела свое отражение в большом зеркале прихожей,  заваленной куртками. Серый свитер был длинным, а любимая бордовая  юбка в складочку – совсем короткой. Дальше – ноги и сапоги. С ногами ей повезло. С сапогами – меньше.

 

Она столько раз представляла, как это будет: много народу, но они стоят порознь  и делают  вид, что не замечают друг друга.

И вот сейчас она поздоровалась и обнялась почти  со всеми.  А он действительно стоял  в дальнем углу комнаты отвернувшись.

Вскоре приглушили свет, зазвучала музыка.  Между старым пузатым шкафом и стеной места было совсем мало. Мышкина стояла в глубине проема, скрестив руки под непривычно тяжелой грудью, где  в это время шла своя, очень важная для ее Анечки, работа. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, как будут танцевать те, кто еще молод и свободен,  кого  не ждет дома грудной ребенок,  у кого все еще впереди. Она первая из класса вышла замуж, первая родила и чувствовала себя старше всех на целую жизнь. И жалела, что приехала.

 

Локоть… Кто-то дотронулся до ее согнутой в локте руки. Открыть глаза так и не  хватило духу. Его запах. Она его не забыла. Большие ладони, которые смыкались на спине, под ее распущенными волосами. Где-то в глубине билось сердце. То ли его, то ли ее собственное.  Музыку она не слышала.

Паузы они пережидали, стоя посередине комнаты. На них старались не смотреть. Она глубоко вдыхала, стараясь наполнить легкие  счастьем, чувствовала его кожей и сладкой болью,  которая  то пульсировала, то медленно разливалась по всему телу. Он молчал. Мышкина все крепче вжималась в него.

Потом они  долго целовались на лестничной площадке. О том, что подошло время кормления,  напомнило прибывшее молоко, которое, пробившись сквозь свитер Мышкиной, замочило его рубашку.

Он непонимающе смотрел на  темное пятно у себя на груди.

- Молоко… Мне кормить пора.

Мышкина  попробовала улыбнуться. И заплакала.

 

Когда она уже бежала по лестнице вниз, услышала:

- Я тебе этого никогда не прощу!

Отец ждал внизу в своем драндулете, который он почему-то именовал  автомобилем.

Всю дорогу в голове крутилась та песня: «Наши девичьи года были-не были, улетели в никуда гуси-лебеди».

 

Но это было давно. С тех пор она больше не ездила на встречи одноклассников и не видела его. Надо было учиться,  растить Анечку и думать о том, что делать  дальше. У мужа были неприятности на  работе, где ему все завидовали и желали всяческих бед, непростые отношения с бывшей женой – самым большим несчастьем его жизни и  сыном, который был конченный раздолбай, потому что   пошел весь в мать. И еще было очень много долгов. Пустые бутылки приходилось выносить на помойку все чаще. Денег не было совсем.

 

Институт она так и не окончила. Неправильные английские  глаголы воевали с ее неправильной жизнью. И, в конце концов, проиграли. А кто выиграл, Мышкина сказать не могла.

По ночам она пристраивалась к Анечке на ее большом продавленном диване. Сначала вспоминала, как пахла   тогда сирень, потом думала, как ей поступить. Но придумать ничего не могла. Уйти – значит, как  говорил муж, предать его в трудной ситуации, бросить  камень ему в спину и оставить его, истекающего кровью, одного.

- Как же  быть, - думала Мышкина, - уйти нельзя остаться. Где поставить запятую?

И что делать с Анечкой? В любом случае ребенок будет мучиться. Сейчас она мучается из-за того, что папа есть. А потом  может мучиться, потому что папы нет.

Мать советовала с мужем серьезно поговорить, пристыдить его, чтобы он одумался.

Мышкина в первый раз долго готовилась, даже на бумажку записала главные вещи: и про семью, и про ребенка, и алкоголь, и про то, что жить так дальше совершенно невозможно. Что ей с Анечкой приходится спать на одном диване, потому что в другой комнате спит он, вечно пьяный. И что в те дни, когда он не приходит домой, у них с Анечкой праздник.

Она очень хорошо знала, что хотела сказать. Но уже через несколько минут после начала серьезного разговора  ее муж весело смеялся.

- Да я же ничего не имею против. Конечно, кроме моих прав есть еще и твои обязанности. Умница, все правильно сказала.

Мышкина лихорадочно пыталась вникнуть в смысл слов и от волнения никак не могла понять, почему он так веселится. Да, она сказала, что хочет ему напомнить, что кроме его прав есть еще и ее обязанности…

Он уже ушел, хлопнув на прощание дверью, а Мышкина все еще бессмысленно  повторяла эту фразу, пока до нее не дошел ее смысл.  Потом она еще делала попытки  «серьезно с ним поговорить и пристыдить». Но муж каждый раз  легко ее обрывал или просто уходил на несколько дней из дому.

Мышеловка захлопнулась, и как выбраться оттуда, она не знала.