Проза

                                       

 

Больше всего я ненавижу, когда нас классом ведут в театр. Плестись длинной кишкой по улице, а потом  уталкиваться в поезде метро, где от нас сразу становится тесно и шумно. Училка и какая-нибудь мамаша из активисток подгоняют последние пары к дверям и кричат через головы, на какой остановке выходить.

Я иду одна,  потому что со мной становиться никто не хочет. Иногда ко мне прикрепляют какого-нибудь неуспевающего, чтобы я его вела за руку. Неуспевающие у нас в классе почему-то все маленького роста, и со стороны я выгляжу,  как стрекоза в паре с муравьем.

 Когда однажды в классе  мне  поручили роль стрекозы в инсценировке басни Крылова, я сначала очень обрадовалась, потому что  сразу вспомнила, как эти принцессы трепетали, переливались и важно поводили глазами,  зависнув над цветочной клумбой у нас на даче. Я решила, что, вероятно, сама не догадываясь об этом,  обладаю стрекозиным изяществом и грациозностью перемещения себя самой в пространстве.

Правду я поняла, только когда вышла со своим муравьем  к доске. Это был самый маленький в нашем классе мальчишка, черненький Алимов. А я была самая большая девочка. И больше ничего. Вот тебе и прозрачные крылышки над утренними цветами. К стрекозам после этого плохо я относиться не стала, а к себе –  даже еще хуже, чем раньше.

 

Спектакли, на которые мы ходим,  я тоже не люблю. Они всегда про революцию и всегда скучные. В зале все шумят, учителя громко шикают, но, если кто и замолчит, так только для того, чтобы развернуть очередную конфету и засунуть ее в рот. На артистов, которые играют реальных исторических героев, просто жалко смотреть.

Однажды, на каком-то спектакле про Ленина, когда голос вождя окончательно утонул в воплях, смехе и шуршании фантиков, занавес закрыли, на сцену вышел администратор в галстуке бабочкой и строго попросил зал соблюдать порядок и тишину, потому что артистам трудно в таких условиях работать. Но через десять минут все опять начали орать.

 В театр я люблю ходить с папой. Даже несмотря на то, что в антрактах он начинает гонять меня по школьной программе. Мы ходим по фойе вокруг большого черного рояля,  я называю разные исторические даты и объясняю правила правописания.

Папа спрашивает строго, но я-то понимаю, что делает это он больше для  порядка, из воспитательных целей. Во-первых, учусь я хорошо, и никто меня вообще-то не проверяет, а во-вторых, страшно сказать, но в воспоминаниях моего  деда я вычитала, что в школе его сын и мой отец учился неважно и был хулиганом, в девятом классе разругался с директрисой и ушел в летную школу. А там скоро началась война, и папа стал летать по-взрослому. Ужасно, ужасно его люблю.

 Когда мы идем в Большой театр, то там уже просто находиться в зале есть отдельное счастье. А смотреть  на сцену и слушать даже страшно: вдруг  не выдержишь и расплачешься в тишине темных кресел, заполненных разными людьми.

Люди действительно разные. Почему-то даже некоторые взрослые считают, что в театре спектакли смотреть лучше вприкуску. Меня это оскорбляет до самой глубины души.

Однажды рядом  со мной и именно когда Татьяна в «Евгении Онегине» проникновенно пела свой романс “Слыхали ль вы”, одна тетка начала разворачивать шоколадку. Фольга затрещала на весь зал. У меня все внутри оборвалось, вдруг сейчас Вишневская обидится и молча уйдет, или, лучше сказать, покинет сцену. Но рядом кто-то строгим шепотом сказал, чтобы гражданка немедленно прекратила это безобразие и что в театр ходят не для этого. Тетка застыдилась и начала заворачивать шоколадку обратно, и шуму получилось еще больше.

От переживаний я запомнила ее зеленое платье и короткие рукавчики на толстых руках. Зачем ей есть этот шоколад? Я бы на ее месте вообще бы ничего не ела до конца дней. Хотя и на своем месте я тоже стараюсь не есть, потому что я очень большая. У меня все длинное и большое. Руки, ноги, нос, который мой папа называет “руль”.

 Но я все равно  прекрасно знаю, что папа всерьез гордится тем, какая я получилась. Когда к нам в гости приходят его друзья со своими детьми, он каждый раз заставляет меня меряться с ними всеми ростом. Конечно, я оказываюсь выше всех, папа радуется, с размаху хлопает меня по спине и говорит, что я молодец. А я каждый раз улыбаюсь и делаю вид, что тоже этому очень рада.

По ночам я мечтаю  о том, чтобы посредством медицины если не укоротиться, то хотя бы остановиться в своем росте. Я твердо уверена, что буду расти вечно и что через несколько лет меня смогут показывать за деньги, как показывали раньше папуасов в  рассказах Миклухо-Маклая …

 

Однажды я увидела в польском журнале женщину, она сидела в кресле, закинув изящную ножку на другую такую же и, откинув голову,  хохотала, слушая своего ухажера. Он смотрел на нее с обожанием. Мне так стало обидно, что никогда я не буду такой  и никогда не надену таких туфелек, потому что размер моих “рычагов” (папино, конечно, словечко) обещает мне в этом смысле большое будущее, и никогда не буду вот так смело хохотать в присутствии взрослого мужчины. Глупо, конечно,  но я все равно закрыла глаза, сосредоточила всю свою волю и стала просить потусторонние силы помочь мне превратиться в эту красотку. Ничего не высидела, хотя даже потом покрылась от усилий.

 Такой, как я есть, мне оставаться нельзя. Потому что это не жизнь, а мука. Мальчики из нашего класса меня терпеть не могут. После уроков есть у них такое развлечение – дождаться, когда я пойду домой, повиснуть на мне и повалить на землю. Я в эти минуты ненавижу не их, а себя. Потому что каждый раз, когда они ко мне приближаются, я начинаю понимающе улыбаться, как будто это наша общая забава, как будто мне тоже смешно и даже приятно. Я пытаюсь вступать с ними в разговор и отшучиваться. Но когда на моей шее повисают несколько маленьких противных тел, я задыхаюсь и под их тяжестью падаю на землю. Но и упав,  я все еще улыбаюсь и пытаюсь показать, что тоже участвую в общей жизни класса.

 Но никакой общей жизни с классом у меня нет. Девочки меня тоже не любят. Иногда мне удается подружиться с кем-нибудь, но ненадолго. Я понимаю, что виновата сама и стараюсь исправиться. Стать такой,  чтобы меня полюбил коллектив. Ведь, если все не любят одного, значит, виноват в этом сам человек.

Я даже придумала программу собственного перевоспитания, куда входила критика со стороны моих одноклассников. Я так обрадовалась, когда поняла, что мне будет гораздо легче  исправлять свои недостатки, если о них будут прямо говорить мои товарищи. Утром по пути в школу я рассказала о своем открытии знакомой девочке и сразу же попросила ее без стеснения назвать мои недостатки. Девочка сказала, что у меня на руках бородавки.

Еще у меня неровные зубы, я белобрысая дылда и на всех смотрю свысока. Все это правда. Только смотрю я свысока именно оттого, что дылда. В конце концов, недостатков у меня набралось так много, что в классе мне решили объявить бойкот.

 Во время бойкота ничего особенного я не чувствовала, со мной и так мало кто говорит.  Обычно на переменках просят задачку списать, упражнение проверить, или еще что-нибудь в этом роде. Я никак не могу понять, что сложного в том, чему нас учат. Это не очень интересно, но просто. А когда пишешь сочинение, то вообще обидно, что тетрадь заканчивается слишком быстро. Поэтому обычно я вставляю несколько лишних страничек и пишу уже на полную катушку – как хочется.

 

Не люблю, когда кончаются тетради, фильмы и книги, только распишешься или расчитаешься, а тут уже и конец близок. Свои любимые истории я дописываю сама. И, конечно, грустный конец переделываю. Поэтому Монте-Кристо со своей Мерседес у меня помирились, а ее сына я женила на Гайде. Пусть все будут счастливы, мне так спокойнее.

А капитана Татаринова из “Двух капитанов” нашли у меня живым и невредимым. Он чудом спасся и все эти годы жил у эскимосов, подружился с ними, научился охотиться, есть сырую рыбу и ходить в оленьих шкурах. Он учил взрослых и детей географии, математике и читал им стихи. Конечно, там его все очень уважали, а самая красивая девушка-эскимоска была в него влюблена. Он знал это, но не мог нарушить клятву верности своей жене. Саня, случайно услышав от  знакомых эскимосов о таком удивительном человеке, понял, кто это, отыскал его и лично привез в Москву, где их ждала Катя.  Очень мне еще хотелось бы сделать так, чтобы и Марья Васильевна осталась жива, но как это сделать, чтобы не ломать сюжетную линию, я еще не придумала.   

 

Для меня самое главное в  жизни – благородство. И когда кто-то его проявляет,  я сразу же в него влюбляюсь. И даже не важно, мужчина это или женщина, или вообще Белый клык. Я влюблена  в Мартина Идена, Шерлока Холмса и в Гадюку. Есть у Алексея Толстого такой рассказ. Но больше всего я люблю Русалочку.

Я пытаюсь рассказать, почему так прекрасны сказки Андерсена, Вере. Мы учимся в одном классе, и она мне чем-то интересна. Я чувствую, что, хотя Вера мне по плечо, она взрослее меня и знает многое из совсем другой жизни. У нее есть старшая сестра, которая учится в медицинском училище, и Вера любит рассматривать ее анатомические учебники. Когда она мне объясняет, как дети появляются на свет,  я начинаю спорить. Но Вера показывает картинку, где женщина лежит, страшно раздвинув голые ноги, и оттуда лезет детская головка. А я думала, что женщине делают просто разрезик на животе и достают  оттуда ребеночка.

Я отворачиваюсь, мне неприятно. Мне хочется поговорить с ней об Андерсене, о том, что хотя в четвертом классе читать сказки уже стыдно, но жить без них невозможно. Про Андерсена Вере неинтересно, и она мне рассказывает, что они с матерью вчера купили консервы “Лосось в собственном соку” восемь банок, хотя давали в одни руки только по две.

 Моя мама очень расстраивается, что я ни с кем не дружу. Я не знаю, как объяснить, почему я больше не хочу ходить к Вере в гости, где живет ящик со страшными  книгами и где на полке в дальнем углу  спрятаны какие-то длинные резиновые колпачки противного белесого цвета, которые Вера по секрету показала, развернув один, мне. Я говорю маме, что у Веры нет ничего святого. Мама  удивленно улыбается, но я почему-то знаю, что это так.

 

Я вообще не люблю все эти штучки – разговоры о том, кто что достал, или, там, купил, ненавижу, когда от наших мальчишек по утрам пахнет колбасой, еще терпеть не могу разговоры о еде. Меня прямо тошнить начинает, когда кто-то описывает,  что он там съел. Вот подружилась я с Надей Петриной. Она не злая и в бойкоте не участвовала, сама мне потихоньку в этом призналась. Но когда она на переменке рассказала, что утром “так вкусно поела курочку с масличком” - прямо вот так и сказала, еще и пальцы облизала, мне сразу эта Надька разонравилась.

 И как люди могут думать о такой чепухе. Ну, в нашем возрасте еще ладно. Но когда взрослые говорят о ремонте, о деньгах и очереди за мясом, мне просто стыдно за них становится. Мне кажется, что люди должны обсуждать серьезные вещи, такие как  смысл жизни, музыку или литературных героев. Выбор профессии тоже очень важная тема. Но никто вокруг меня об этом не говорит, хотя я внимательно прислушиваюсь и на улице, и в трамвае, и пока в магазине за молоком стою.

Я мечтаю о том, чтобы жизнь  вокруг была бы значительная и  романтическая. Дома я больше всего люблю наводить красоту. Когда мама с папой уходят в гости, я быстренько вынимаю из шкафа мою любимую китайскую скатерть с драконами и застилаю наш обеденный стол. Посередине ставлю вазу, а туда – какие-нибудь цветочки. Жаль, конечно, что потом скатерть эту кладут обратно в шкаф, потому что у нас очень тесно, и наш круглый стол одновременно и обеденный, и кухонный, и письменный.

 

Без красоты вообще жить очень трудно. Одно время я просто смотреть не могла на чьи-нибудь оттопыренные уши – мне казалось, что это очень уродливо. Ведь сказал же Чехов, что в человеке все должно быть прекрасно. Еще я совсем не могу сморкаться при посторонних. Даже, если насморк, хлюпаю носом, но платок не вынимаю, потому что, по-моему, сморкаться - некрасиво и стыдно.

Еще не люблю, когда у женщин ноги волосатые. Я всегда в таких случаях вспоминаю “Легенды и мифы Древней Греции”  Куна и его описания кентавров. А вдруг я тоже стану таким кентавром?

 А еще бывает, что в животе вдруг заурчит. Это похуже насморка. Я как-то в театре одну парочку заметила – они сидели рядом с нами во втором ряду. Такие симпатичные, взрослые уже, наверное, студенты. И вот в самый драматический момент, когда Катерина спрашивала, почему люди не летают, у этой студентки как зарычит в животе. По-моему, даже сама Катерина испугалась. Мне на эту студентку было жалко смотреть. Я думала, что она в антракте из окна выбросится. А она со своим кавалером в буфет отправилась и еще чему-то смеялась на ходу. 

 

 Как-то все у меня не так получается. В первом классе, когда Гагарин в космос полетел, заставили нас рисовать ракету. У меня ракета получилась, как атомная бомба из карикатур на американцев. Тех, кто лучше всех нарисовал, наградили. А про мой рисунок сказали, что он без фантазии. Я, конечно, понимаю, что полет в космос - это важное событие в жизни нашей страны и всего мира. Когда об этом объявили, у нас был урок физкультуры, и наша учительница от радости заплакала.

Но мне про Гагарина почему-то неинтересно. Мне больше нравятся приключения у Жюля Верна про капитана Немо, или у Герберта Уэллса, или в фильме “Человек-Амфибия”. Когда я первый раз на этот фильм пошла, я училась во втором классе и ужасно переживала, вдруг меня не пустят, потому что это фильм про любовь. Меня пропустили,  и я еще два воскресенья подряд ходила смотреть его прямо на первый сеанс.

 

Мы жили на Чистых прудах, и жизнь у меня тогда была совсем другая. Наш дом стоял по одну сторону пруда, а по другую, строго напротив, был кинотеатр Колизей. Хотя, почему был, это здание, больше похожее на дворец с белыми колоннами, и сейчас там стоит. Только мы оттуда уехали. Это самое большое горе моей жизни.

Там зимой я каталась под музыку на катке, который устраивали на пруду, и мама звала меня домой прямо с балкона. На катке громко играла музыка, и между куплетами из песен я слышала свое имя. А летом мы с моей любимой подружкой Ларисой ходили смотреть на лебедей и их домики. Я, конечно, каждый раз вспоминала про Гадкого утенка и выискивала среди взрослых птиц лебедят. Они действительно были страшненькие, с серыми шейками. Но от этого я любила их еще больше.

 В жаркие дни мне разрешали есть мороженое на улице. Поэтому, если я шла за мороженым, то дорога до магазина была долгой – я смотрела на лебедей и их хорошеньких гадких утят, а дорога обратно – быстрой. Я доходила до угла на улицу Чернышевского, покупала стаканчик за семь или молочное в пачке за девять копеек и быстро возвращалась во двор. Есть мороженое просто на улице было неинтересно, но донести его до двора почти никогда не удавалось, оно съедалось как-то само собой еще у пруда. Там по берегам стоят старые деревья, и папа говорит, что когда он был маленьким, эти деревья уже были высокими.

 Когда началась война с Испанией, моего папу поймали здесь по дороге на фронт. С собой он утащил буханку хлеба и  большую коробку мармелада. Вот по этой коробке прохожие его и опознали, и где-то среди этих деревьев наш дедушка папу заловил, а дома наша бабушка отлупила его полотенцем. Не деда, конечно, а папу. Да, знаю я эти штучки, потом наверняка сама же прощения у него просила, как Петина тетя из “Белеет парус одинокий” или тетушка Тома Сойера, не помню точно.

 Вообще, обе эти тети должны были переживать из-за наказаний больше, чем их племянники. Моя бабушка такая же. Она совсем не похожа  на тех старух в платочках, которые употребляют разные грубые слова и грозят своим внукам поркой. В новом дворе, куда мы переехали с Чистых прудов,  все бабушки именно такие, в платочках. Я знаю, что они пожилые и что я должна их уважать, но на самом деле я их очень не люблю и боюсь.

Когда мы с моим младшим братом первый раз вышли гулять в этот новый двор, произошла ужасная вещь, которую я никогда не забуду. Мы взяли с собой маленький трехколесный велосипед, и Андрюшка на нем катался вокруг сломанной беседки. Я сидела внутри и думала о том, как я теперь буду здесь жить.

Я уже знала, что никогда, никогда не полюблю этот голый двор, где невежливые старушки на лавках грызли семечки, а дядьки в зеленых майках громко играли в домино. И вдруг я увидела, что какая-то огромная старуха толкает нашего Андрюшку и бьет по его голым ножкам  велосипедом. Я схватила  Андрюшку на руки, что было потом,  не помню. Оказалось, что она перепутала и подумала, что он катается на велосипеде ее внука.  

 

Нет, лучше про коробку с мармеладом. Когда я смотрю на папу, такого взрослого, красивого и хорошего, просто поверить не могу, что он был хулиганом. Ведь если это твои родители, то, конечно, они  и учились на отлично, и вели себя прекрасно. Но папа был добрым хулиганом. Однажды, поднимаясь по лестнице домой, он  услышал из мусоропровода писк. Папа разыскал  дворничиху,  они вместе открыли подвал и нашли там слепого щенка, которого кто-то туда выбросил.

Щенка папа принес домой, и бабушка потом всю его собачью жизнь за ним  ухаживала. Назвали его Тимкой, и он у нас есть на фотографиях: лежит на диване важная, толстая дворняга. Даже не верится, что в своем раннем детстве он пережил такой ужас.

 В нашем  дворе на Чистых прудах меня  все любили и называли Сашенькой. Бабушка с дедушкой переехали туда много лет назад, когда они были молодыми, а папа – совсем маленьким. Во дворе у нас было очень уютно, стояли лавочки с завитушками, цвели клумбы и пышные кусты. То есть, все это и сейчас там есть, только вот мы оттуда уехали.  Старички там при встрече раскланивались, важно приподнимая  свои шляпы, и обычно передавали привет всем домашним.

Мой дедушка летом тоже носит соломенную шляпу и белый костюм, и, хотя вид у него в этом наряде совсем допотопный, мне это очень нравится. На его костюме есть несколько маленьких серебряных пятнышек. Я сначала думала, что это для красоты, а оказалось, что, когда в 1938 году красили Крымский мост, дедушка проходил мимо маляров и его забрызгали. Конечно, нечаянно.

 Просто удивительно, как можно столько времени носить вещи. Мне мама недавно купила красивые чулки, так я на третий день разодрала коленку об асфальт. Я вообще-то очень неуклюжая, и все у меня из рук валится.

Однажды я даже кастрюлю с супом случайно чуть не столкнула со стола. Половина супа вылилась, и я ужасно расстроилась, потому что лишила всю нашу семью обеда, но бабушка, как всегда, меня выручила. Она быстренько сварила еще один овощной супчик. А о том, что произошло, мы решили никому не рассказывать. 

 Каждый год в конце декабря бабушкина подруга Надежда Сергеевна всех маленьких из нашего двора собирала у себя дома. В центре комнаты для нас ставили большую елку, на которой  вместе с игрушками висели призы: мандарины и, как говорит бабушка, “конфекты”. Это очень смешное слово, но, оказывается,  во времена ее молодости, конфеты называли именно так. У бабушки даже есть металлическая шкатулочка, где написано “Товарищество Эйнемъ” с твердым знаком, “Конфекты”. Сейчас в “Товариществе Эйнемъ” хранятся перевязанные голубой ленточкой дедушкины письма с фронта.

 На елку мы приходили в разных костюмах. Я была подосиновиком на длинной ножке. На голове у меня  была широкая  красная шляпка,  по низу белых штанишек - зеленая травка. Это было очень нарядно,  хотя мне больше хотелось быть снежинкой или розочкой, как мои подружки. Своего костюма я стеснялась, но и маме рассказать о своей мечте почему-то тоже не могла. На празднике Надежда Сергеевна загадывала нам разные загадки и раздавала призы с елки, а под конец мы бесились, и это было очень весело.

 

После Нового года я больше всего любила  Первое мая. Утром мы шли на бульвар гулять и там обязательно фотографировались у пруда, покупали  мороженое и блестящие мячики на резинках, которые продавали цыганки.

Вокруг было очень много людей с  бумажными цветами и флагами. Папа мне объяснял, что они возвращаются  с демонстрации на Красной площади. Но мне всегда казалось, что он что-то путает. Я же знаю, как люди ходят на демонстрации. Они должны быть в белых свитерах, белых брюках или юбках, как в кинофильме “Цирк”. 

А вечером  Первого мая мы выходили на балкон смотреть салют. Салют оказывался прямо у нас над головой и каждый раз, когда раздавался очередной залп, к нам на балкон сыпались разноцветные металлические кружочки от зарядов. У нас во дворе эти кружочки очень ценились, и на следующий день  мы с ребятами хвастались, кто больше их набрал.

На балконе я всегда испытывала ощущение полного счастья и настоящего праздника. Над головой расцветают яркие огни, они отражаются в пруду, вокруг шум и музыка, внизу  на бульваре – толпы людей, на соседних балконах – наши знакомые. И мы все вместе кричим “Ура” от общей радости. 

 Но в прошлом году мы уехали с Чистых прудов на другую квартиру, и все в моей жизни изменилось. Здесь мы тоже  встречали Первое мая. И хотя мама, как всегда, испекла вкусный пирог и к нам приходили гости, мне было очень грустно. Утром этот огромный  двор был пустой и там висела такая скучная  тишина. Никаких цветов и флагов, никаких людей в белых свитерах, а вечером никто не кричал с балконов  “Ура!”, и оказалось, что салют из нашего окна вообще не виден, а были видны только пьяные у подъезда. Я  сидела на подоконнике и не верила, что праздник может быть таким.

 

В школу я не хожу два месяца, и никто об этом не знает. В первый день после зимних каникул  я  вышла из дому,  но скоро вернулась обратно. Мама с папой уже были на работе,  поэтому я могла делать, что хочу. А хотелось мне делать две вещи – играть и читать. Сначала я поиграла в приключения, потом села читать “Трех мушкетеров”.

А еще потом я поняла, что могу делать так каждый день. Вторую четверть я окончила на “отлично”, проверять меня из школы никто не будет. Пусть думают, что я болею. Поэтому по утрам я ухожу как будто в школу, но скоро возвращаюсь домой и начинаю собираться на бал.

 Белое покрывало я вешаю на пояс от маминого халата и завязываю этот пояс вокруг себя. Получается юбка. Чтобы было пышно, надо все покрывало собрать впереди в складки. От этого сзади на юбку ничего не остается, и там видны только теплые штаны с чулками. Но это неважно, все равно я на себя с той стороны не смотрю. Тюлевая накидушка идет на верхнюю часть. Нужно завязать ее на спине узлом, а на груди сверху вниз  перевязать ленточкой. Получаются очень красивые  сборочки. 

Иногда я играю  в Элизу из сказки “Двенадцать лебедей”, иногда в Русалочку. Пока никто не видит, я мучаюсь от любви и танцую на ножах, как она. Потом я читаю. «Трех мушкетеров» я давно, как выражается папа, “проглотила”, сейчас читаю рассказы О. Генри. Эту книжку я взяла у дедушки.

 

Мы теперь живем в разных местах, и я приезжаю к нему и бабушке в гости. Я попросила  О.Генри  почитать, но сама-то знала, что он мне ответит. Если тебе какая-то книга понравилась, он отдает ее навсегда. И никогда не берет назад, даже если  будешь очень просить. У него много старинных, красивых книг, и на каждой из них внутри есть дедушкина пометка. Буквочка обозначает фамилию автора, а цифра – порядковый номер книги. И от этого дедушкины книги нравятся мне еще больше.

Но самое удивительное хранится в его большом  письменном столе, куда я очень люблю забираться. Дедушка разрешает это нечасто, потому что меня от этого стола невозможно оторвать. Там в коробочках лежат старинные монеты и пуговицы, спортивный свисток, погоны, ордена и военные кресты, которыми дедушку наградили в Первую мировую войну. Эти кресты солдатские, но ими награждали не только солдат, но и самых смелых офицеров. Правда, один наш знакомый как-то сказал, что для нашей семьи было бы лучше, если бы дед получил бы свои кресты как солдат. А с этим офицерством ему всю жизнь мучиться пришлось. Но я с ним не согласна.

Еще там есть картонные фотографии с золотыми тиснеными надписями внизу,  старинная лупа на бамбуковой ножке, театральный бинокль из слоновой кости в бархатном чехольчике и чудный веер черного цвета. Когда-то эти вещи принадлежали моей прабабушке. Веер и бинокль у меня самые любимые.

 

Я больше не хочу ходить в эту школу. Я не хочу, чтобы меня били и обзывали каланчой. Буду учиться сама, а потом сдам экзамены сразу за все классы на отлично  и тогда признаюсь во всем родителям.

На новогоднем утреннике Валька Требухина обозвала новую девочку Лилю Агранович жидовкой. Лиля такая смешная, толстая и кудрявая, и ее тоже уже никто не любит. А мне она нравится больше всех, и я хочу с ней дружить, только стесняюсь подойти первая. Я не разбираюсь в национальностях, может быть, Лиля полячка, а может, еврейка, какая разница? Мне стало так противно, и я этой Вальке сказала, что сейчас ей морду набью.

Но тут наш второгодник  Кравченко, похожий на откормленную мышь из “Щелкунчика”  Гофмана, весь свой насморк выплюнул  мне на форму. Потом я его сопли смывала носовым платком под краном в школьном туалете, и уже Лиля меня утешала.

Дома  я решила платочек откипятить, чтобы уничтожить всю эту гадость. Его мне сшила бабушка, он был из очень тонкой материи с нежными кружавчиками по краям и моими инициалами. Бабушка говорит, что у них в гимназии все девочки имели такие платочки.  В общем, пока я ревела в ванной, вода из мисочки выкипела, и платочек  превратился в золу. А мисочку пришлось выбросить.

 

Я больше не хочу ходить в эту школу. Когда мы жили на Чистых прудах, у меня была учительница Тереза Адамовна. Она была высокая, добрая и очень красивая. Просто не верилось, что она тоже, как мы, ест, спит и, что совсем невозможно, – ходит в туалет. Мне кажется, что такие прекрасные женщины не могут этого делать. Как у них все происходит, я не знаю, скорее всего, им это вообще не нужно.

В новой школе у меня совсем другая учительница. Она толстенькая, с бородавкой на носу и все время  заставляет нас петь отрядную песню “Гайдар шагает впереди”. А я этого Гайдара терпеть не могу, то есть, не его самого, он ведь герой Гражданской войны, а его книжки. Но об этом я никому не рассказываю и пою вместе со всеми.

Эта наша учительница каждый раз приходит к нам на физкультуру и весь урок сидит в комнате физкультурника. Он дает классу задание – каждому по тридцать отжиманий или играть в коллективные игры - и уходит туда же.

Нам, конечно, хорошо, никаких отжиманий мы не делаем, валяемся на матах и слушаем, что там у них в комнате происходит. Наши девочки говорят об этом жуткие вещи. Но я не верю.  Неужели же взрослые, хотя и противные люди, могут делать такие невозможные глупости?

Физкультурник, Виталий Моисеевич, -  черный, толстый и бородатый. И все время кричит, что мы бараны. Мне он напоминает Карабаса-Барабаса, а мы у него как марионетки. Я, конечно, хотела бы быть Пьеро. Он умный и благородный, сочиняет стихи и любит прекрасное.

 

Интересно, если благородное, то обязательно прекрасное или нет? Вот, например, Чудище из «Аленького цветочка». Я даже маленькая когда была, совсем не боялась, а наоборот, ждала, когда его  покажут. И когда Настенька говорит: “Ты встань, пробудись, мой сердешный друг!” - я каждый раз от переживаний грызу ногти, что мне делать строго запрещено. Чудище мне почему-то больше нравится, чем Иванушка, в которого оно потом превращается.

Или, например, наш дом на Чистых прудах – он прекрасен, потому что он благороден. Хотя он совсем не такой большой и красивый, как дом, куда мы переехали. Здесь на здании много колонн, какие-то пристроечки, есть полукруглые окна и пол в подъездах мраморный, только очень грязный. В этом доме живут почти все из моей новой школы. Мне сказали, что его построили специально для завода "Серп и Молот",  потому что у нас рабочие люди – самые главные.  

 

Я этот дом с его красивыми финтифлюшками (а может быть, фентифлюшками – знаю, надо у деда спросить) ненавижу. В лифте меня однажды поймал какой-то дядька и стал стягивать с меня трусы. Хорошо, что я тогда закричала, и он испугался. После этого случая я поднимаюсь к нам на пятый этаж только по лестнице. Но это тоже очень страшно. На лестнице обычно стоят пьяные. Они ставят бутылки на подоконник и ругаются  неприличными словами. А когда идешь мимо них, то загораживают тебе дорогу. Поэтому я часто стою внизу и жду, когда кто-нибудь из взрослых будет подниматься вместе со мной.

 

Скоро этот огромный дом станет еще красивее. По его стенкам поставили  строительные леса и начали его ремонтировать. Недавно мне приснился самый страшный сон в моей жизни. Мне приснилось, что на этих лесах  стоят окровавленные жители этого дома, они рвут друг друга зубами на части и  исподтишка сталкивают своих соседей с невиданной высоты.

 

Я ненавижу этот дом. Я ненавижу эту школу. А больше всего я ненавижу здесь все.