Проза

Лесной царь

Было очень трудно пройти сквозь этот лес. Птицы, казалось, взмахивая большими крыльями, ударялись по ошибке о кроны деревьев, но не разбивались. Листья и ветки падали вниз, переплетаясь и застревая где-то совсем рядом.

Было душно, жарко и темно. Она долго-долго не могла привыкнуть, что дул такой сильный холодный ветер и было промозгло. Холод пронизывал до костей, все внутри дрожало и вздымалось, как будто бы тело существовало отдельно, было подчинено каким-то свои неведанным законам.

«Все равно увижу тебя, все равно», — повторяла она уже почти в забытьи, пытаясь сосредоточиться и собрать последние силы.

Вокруг вдруг стали мерещиться эпизоды ее прошлой жизни, в них вплетались странные отголоски событий мировой истории. Концентрационные лагеря, фильмы ужасов, странные животные из пьес Шекспира, которые прыгали в темноте с одной ветки дерева на другую. «А этот откуда?» — снова думала она, уже не совсем отдавая себе отчет, сколько времени она проводила в этом странном зловещем лесу.

«Где ты? Когда ты опять появишься?» — пыталась она произнести в слух и не могла.

Потом на нее напал какой-то слизкий полу-оборотень. Она почувствовала его присутствие, когда перестало хватать дыхание и по всему телу прошел холодный озноб.

«Я должна дойти до тебя», — снова промелькнуло в сознании, и она ухватилась за эту мысль, как будто бы она была единственно спасительная.

Снова вспомнила, как будто бы во вспышке, яркой вспышке памяти, как было лето, дуло теплым соленым воздухом с моря, и она, скинув рубашку и свитер, бежала к нему на встречу вдоль берега. Было жарко и необыкновенно хорошо. Как давно это было? Очень давно… Очень давно…

Снова эти птицы, потом небольшие кабанчики, совсем маленькие, неопасные, она снова и снова тыкались своими пяточками в ее ноги, оставляя тоже гадостное ощущение по всем теле присутствия чего-то незнакомого, сильного, убивающего, мучающего.

Потом она сидела в поезде и бездумно смотрела в окно на проходящие дома, уютные, милые, такие далекие, которые, как ей казалось, совершенно не имели отношения к ее жизни.

Потом ей чудилось, как кого-то душили, рядом, били, были странные крики, шепот, детский плач, как будто все человечество, люди, костяные останки, вставные челюсти и грязные ветки в один миг обрушивались на нее, не давая идти дальше.

Она снова шла, ноги одеревенели и отяжели. Снова шла, вспоминая тот день на пирсе, когда, наконец, приехала к нему, и жизнь снова приобрела смысл и наполненность.

Он тогда улыбался спокойнее и счастливее обычного. Улыбался, как будто показывая, что счастье, наполненность, радость —  возможны. Еще возможны. Она так верила в эту возможность, постоянное понимания, гармонии, внутреннего счастья при встрече с ним, которое, как ей казалось, способно было существовать вне времени и пространства.

«Агу-га-га», — снова кричали птицы, как будто бы заглушая всю фальшь, ложь, агрессию, которые ее теперь окружали, все то фальшивое и ненужное, что сулила ей окружающая атмосфера каждодневной жизни. Ложь и нелюбовь.

«Дойду. Обязательно дойду», —  говорила она сама себе, как будто бы снова и снова пыталась убедить себя, что есть смысл этому склизкому существованию вдоль ночного, кишащего насекомыми, леса.

Свет появился уже когда заплетались ноги. Он был тусклый, но появился ясно и четко сквозь кроны деревьев.

«Я дойду», — снова и снова повторяла она себе, не в силах отряхнуть те давящие эпизоды, которые один за одним проносились в ее голове.

«Я обязательно должна их полюбить», —  снова и снова думала она о каждом встреченном ею человеке, и чем страннее звучали эти слова, гулко отдающие эхом и пульсом в ее голове, тем больше она была уверена, что именно это она и должна сделать. Принять и полюбить.

Полюбить вон того зверя, из пасти которого шла аморфная жижа, при взгляде на него все внутри сжалось, и она почувствовала, как по ее лбу что-то потекло. Кровь. Чем больше крови текло по ее лбу, тем меньше слюны или жижи шло из пасти этого странного зверя, слегка похожего на тигра.

Полюбить вон ту лисичку — тень, рыжая тень метнулась, лишь на мгновение показавшись среди деревьев в дали. По лбу снова покатились капля за каплей, и она почувствовала соленый вкус во рту, уже не проверяя цвет пота.

Сердце снова стало пульсировать и на мгновение сжалось и остановилось. Она почувствовала, как воздуха снова не хватало, и как одна за одной, все картины прошедших событий, быстро сменяя друг друга, проносились перед глазами.

Он снова шел к ней по пирсу, загорелый, помолодевший, уже без одежды, только в накрахмаленной белой рубашке и серых шортах. Белокурые волосы развевались по ветру, и она снова чувствовала запах песка и соли.

«Должна дойти и вернуться», — мысль как будто не своя, а совершенно чужая, вновь и вновь пульсировала и била в виски.

Она чувствовала себя совсем усталой, а потом вдруг совершенно невесомой и легкой, как в детстве, без единственного намека на тяжесть, удрученность и боль.

В какой-то момент все внутри похолодело, как будто бы жизненные силы взяли и оставили насовсем. Затем пульс вернулся. Раз-два, раз-два, убыстряясь возвращал странные капли, что текли со лба на щеки. Она в ужасе провела рукой по щеке, с удивлением обнаружив, что это была вовсе не кровь, а просто вода или слезы.

«Ты мой дружок», —  снова и снова повторяла она, гладя и целую его шевелюру и теплые, сильные, такие родные руки.

«Я буду всегда любить тебя», — снова повторила она и проснулась, с удивлением обнаружив, что рядом никого не было, а солнце уже светило в окно, радужно возвещая, что давно полдень.

Изумрудная судьба с металлически-зеркальным оттенком звучания

Облака нависали над английскими полями, растворяя в пуховой белизне серо-металлические зеркальные осколки. Она ехала в поезде, быстро-быстро ехала, не оборачиваясь. Совсем на замечая, что уже давно не пасмурно, а светит солнце. Яркое. Почти летнее. Нежаркое, но совершенно отчетливо очерченное солнце.

Ей об этом солнце перед отъездом все рассказали. И лично, и по телефону. Рассказывали, что в эти дни в Великобритании неожиданно ярко светит солнце. Зеленовато-голубоватые поля с отливом радостно распростерты ярко-желтому диску, а говор кругом — особый: легкий, беглый, неспешный, гортанные иностранные звуки фоном. Небо – вдруг – белоснежно – прозрачное, голубое, чуть салатное по цвету, в перине облаков, как бывает только на картинах старинных мастеров, где-нибудь на расписном потолке известного и чинного музея в провинциальном городке. Из какого-нибудь такого-вот музея или облака появляется вдруг смешной пузатый карапуз-ангел, и грозно направляет свои стрелы куда-нибудь – в – о – о – о — н туда! Он натягивает лук, а шея болит от закинутый головы, что пытается согнуться и дать посмотреть на ангела этого!

“Мне нравится балет! Very!” — взахлеб говорит англичанка, сидящая напротив нее. Молодой человек, одетый в спортивную куртку, пузатый и скучный, рассказывает что-то, что может показаться его спутнице — интересным.

Что-то о культуре.

У него что-то такое в глазах: умное, или опытное, или … с оттяжкой (иначе он вряд ли так громко, долго и взахлеб мог рассказывать о музыке и балете в этом быстро идущем поезде, а ей вряд ли бы захотелось его послушать).

Вот прямо сейчас она услышала голос пассажира напротив, совершенно отчетливый разговор о «менеджменте на сцене». Это он снова рассуждает о спектакле, изредка бросая на девушку взгляд полный нежности. «И это потому, что мы, британцы, совсем не можем молчать … silent», — констатирует девушка совсем некстати.

Эти люди, — музыканты, думает она. И – да… они — чуть старше, чуть старше, чем бывает в таких случаях. Да, они чуть старше для ухажера и заинтересованной девушки, поэтому и странно, что они так воодушевленно разговаривают. Поэтому и странно…

Впереди, за креслами, парочка подстриженных девушек, страшных до ужаса. Просто даже немудрено так вляпаться в историю любви одной в другую, в такой-то глуши, думает она. Одна все время косится на нее. И даже умудрилась, громко-громко, на весь вагон, сказать, что она не туда поставила свой чемодан, надеясь, по-видимому, на реакцию, хоть какую-то. А она… Она вообще не реагирует, в упор не видит. Как от прокаженной отворачивается от этой девушки.

Чуть поодаль по вагону —  два кресла — подростки-девчонки. Яркие, броские. Сначала музыку слушали, потом – крики какие-то стали издавать, полу-истерика, визг.  Кричат что-то странное, почти животное, но не грубое. Нет. Тупое. Неостроумное. Кричат на весь вагон и себя забавляют. Совсем никакое, бесполое, неинтересное, визжащее. Снова смеются и позируют, как поэтессы на сцене, выпучив глаза. Ненужное, но и нельзя сказать, что —  несчастное. И все время чихают, как полу-умные. От простуды что ли. Да – от простуды. От нее здесь — не лечатся, а ждут, когда само пройдет.

Едет она не центральным маршрутом, как бывало раньше, давно. А — боковым, то есть «околицей» почти, по самому побережью Великобритании. По деревням, вдоль полей. А вдоль полей скоро по ходу поезда — Озерный Край. Чистейшие озера, глубокие, давние. Опять она увидит все, почувствует, ощутит, как бывало давно. Раньше. Даже не верится, что так и будет. Вот по этим болотистым полям и ходила когда-то.

И с ним ходила-гуляла.

Ходила, гуляла.

Давно…

Холод тогда был — адов, а она с ним раз и — поехала на автобусе. На местном, медленным, некомфортабельном автобусе. Прямо — в музей под открытым небом, в тот самый – Озерный Край — Лейк Дистрикт. Как в том фильме про безработных, где «по слякоти, вдоль полей», а рядом — свинки и петухи, а герои – идут себе и дом ищут, жить-то совсем — негде. Туда, в тот дом среди полей, где жил в XVIII веке известный поэт Вордсворд, приходили в непогоду известные гении. Сэр Вальтер Скотт, например, приходил, а потом убегал через окно от этого самого Вордсворда — в соседний паб, чтобы съесть сосиску и насытиться, наконец, ведь его, в этом доме Вордсворда, экономные англичане совсем не кормили. А хозяин дома Вордсворд знаменит еще тем, что стихи писал о нарциссах и об этих, вот, бесконечных полях.

А самая главная персона в доме Вордстворда – Кольридж, другой поэт, который сочинял свои главные стихи под воздействием опиума. В этих краях, в этих самых полях, почти лежа в канаве. То самое пронзительное стихотворение под названием «Видение во сне». 

Хотя – нет. Еще одна там была важная персона. Звали ее – Дороти. Сестра поэта. Она вела дневник, в котором записывала самые незначительные подробности дня с дотошностью исследователя-биолога. Почти, как сестра Чехова – «Пиона завяла», «пиона расцвела», —  вот и все воспоминания …. Воспоминания написаны и теперь продаются – изданы и обрамлены с иллюстрациями.

Сухие сведения в акварельном обрамлении.

Впервые она приехала в Озерный край с ним, когда было дождливо и слякотно. Холодный день, а они взяли и поехали. Так получилось, что обычно именно в ливень и встречались, ну или ехали куда-то. В Англии такое часто бывает.

А в тот день под ногами было особенно ужасно и – размыто. Шел нескончаемый дождь. Каждый шаг в давно набухших болотистой водой массивных ботинках разбрасывал сгустки грязи по плащу, до самого воротника. По тому самому плащу, который был сначала – «один на двоих» (как бывает «на двоих» зонтик), а потом — тот, что срочно выброшен за ненадобностью.

Очень хотелось есть и пить, а он тогда вообще не пил и ничего не ел. Экскурсия, казалось, не закончится никогда, хотя голова, от обилия информации, уже ничего не могла запомнить. И дождь все не заканчивался. Так и бил по лужам, и тянулось водянисто и напористо – земельное марево нескончаемой влажной мороси.

Русских она видела снова: настоящих, колоритных, давних. Случайно видела на одной из встреч в Лондоне, из тех многих, что были организованы в Англии по-своему, тепло и по-домашнему, в своем собственном закрытом, замершем мире. Мать одного из гостей, пожилого господина – останавливалась когда-то у нее дома. Давно, двадцать лет назад. Она ее случайно узнала. Респектабельный господин как вошел на эту встречу лондонскую, сразу протянул ей книгу, написанную в 90-е годы его матерью, известной эмигрантской писательницей, а она ее, эту книгу — сразу узнала, хоть и давно видела. Подруга, которая пришла с этим господином на лондонскую встречу была, как говорится, «просто прелесть»: в шляпе блоковской незнакомки и красных перчатках, элегантная и непосредственная, настоящая птица Феникс из фильма, с характерными чертами лица и смешным одесским говором. «У меня», говорит, «такие истории в Ницце, что хватит на три фильма. И фотографии… Там все на балконе еще с немцами снимались, такие кадры во время войны».

«А алкоголь я не буду! И так его очень много!» — продолжает спутница в красных перчатках. — «А ты почему хочешь есть? Ты же только что съел three course meal — три блюда целых!» Респектабельный господин опасливо озирается, поправляет роскошный плащ и извиняется, чувствуя неловкость и за свой аппетит, и за комментарий.  

«Мы приедем к вам обязательно, вместе с ним!» - успевает сказать она.

... А он, кстати, куда-то запропал, куда-то делся. Улетел по своим космическим делам, скрылся. Когда пересаживалась на другой поезд, думала, он выпрыгнет на старую, пропитанную табаком платформу из идущего навстречу состава, выпрыгнет, как будто бы и не распрощалась вчера с ним на целых два дня, в деталях оговаривая будущую встречу. Он очень быстро передвигается теперь, работает, и в Лондоне, и в Шеффилде. Везде работает и все время куда-то торопится. И все время здесь. Она пыталась позвонить ему. Куда-нибудь. Он не брал трубку. Он всегда такой бывал странный в это время года.

Он….

За два дня она улетела черте куда. Как будто бы столетие поменялось, сдвинулось тяжелой плитой волшебной силы. В мгновение ока. Русские из XIX века, старые знакомые, разговоры долгие, вечера – бездельные или бездонные. Самое интересное, что герои фильмов оживали здесь быстрее и скорее в памяти, чем живое, обыкновенное проявление доброты и человечности.

Русские здесь теперь были не как сто лет назад. Теперь они работали и передвигались так, что их невозможно было догнать. Знали – что, знали —  где, знали, почему и зачем. Раньше все были — безработные, а теперь они здесь все были при работе. В Лондоне — каждодневный труд и динамика жизни, которая ей не то, что не снилась. А потом вдруг — раз, и минута другого, старого. Тормозилось здесь время теперь редко, но все-таки раз и удивляло! Раз, и как будто бы не было тех долгих лет, о которых так много и так долго хотела рассказать она ему.

Голову прислонила — к окну, и ехала-ехала, должна была обязательно доехать, приехать к нему. Все время думала, что впереди еще так много дел, так много дел …

Так много …

Парочка напротив — оживилась, хотели поставить балет, похоже, прямо в сарае, в английском, но все-таки — сарае, где-то посреди зеленых полей, пролетающих мимо. Никогда она к этому не могла привыкнуть.  Нет, не евреи они. Скорее всего и не парочка вовсе. Он – менеджер, она – помогает. Или все же – парочка. Как заинтересованно говорят, не остановить. И опера, уже опера фигурирует. Королевская ложа и партер. Где они ставят свои спектакли, не в Конвент Гардене же? Спорят все время, ни на секунду не замолкая.

Пару минут, и рядом сел какой-то припадочный, и все время с силой бьет по клавиатуре. И — по телефону. Он так и будет трепаться до самого Лондона?

«Мой милы й! Я ничего тебе не рассказала. Не успела. Я так этого боюсь иногда. Вдруг я заболею, и сразу — умру, и не успею тебе ничего рассказать? Я ведь обещала. Тогда обещала. А вдруг я тебе уже все рассказала, и больше ничего не знаю? Хотя нет. Разве можно подумать, что я тебе хоть что-то интересное когда-то рассказывала или вообще что-то рассказывала? Это ты мне всегда все рассказывал, и так спокойно, так удивительно меня слушал… Разве меня кто-нибудь так слушал когда-нибудь? Нет, вот, правда, никого нет на свете, такого красивого, удивительного и доброго. Ты совершенно особенный. Как же я тебя встретила?»

Объявляют громко, что, если пассажиры увидят что-нибудь подозрительное в поезде, они должны об этом моментально доложить, или рассказать. А на станциях, в маленьких городках на севере, где она пересаживалась на другой поезд, объявляли несколько раз уже совсем по-другому, хотя, по сути, тоже самое: «если вы увидите —  что-то «не так», вы обязательно скажите! Или не говорите.

Или – как хотите.

И снова —  поля. Зеленые, разноцветные, с коровами пестрыми на склонах, и — сквозь масть облаков на бирюзово-голубом небе с отливом – солнце, солнце, солнце снова.

«Я тебя отпущу, честно-честно отпущу. Я знаю, иногда знаю, что недолго осталось. Совсем недолго. Нет, я буду всегда тебя любить. Буду очень долго любить тебя, никогда не забуду, ни на одну секундочку не забуду тебя. А недолго говорю потому, что…» Она мысленно осеклась, и заплакала, горько, безудержно, навзрыд, как будто надежда, потерянная, вдруг так быстро, вновь обрелась, как будто отупение внутреннее вновь отступило, оживило, льдинка из сердца растаяла чудесным образом, согретая невидимым огнем.

—  Все это нежное, глупое, бесполезное. Зачем? Все ведь вокруг поменялось…

«Так и я, так и я вижу! Только вот…» —  слышала она его голос где-то совсем рядом, близко, снова утыкаясь лбом в стекло мчащегося в столицу поезда, а солнце, яркое осеннее солнце слепило так, что все вокруг сливалось с воспоминаниями, превращаясь в марево напряженных от компьютера глаз, и бесконечного прозрачного воздуха пурпурного цвета.

В самолете рядом села девчонка лет пятнадцати, из английской школы, русская. Воспитанная. Славная. Быстро набирала что-то на телефоне, и сказала, что Гэтвик — прекрасный аэропорт, а Англия – дивная страна, и вовсе все там не так сложно, делово и дико непросто, как ей все это время казалось