Проза

 

 

 

1

Сплю. Вижу сон. Стою у кромки футбольного поля. Смотрю на команды. Они бегают за мячиком, суетятся, мечутся. Пытаюсь разобрать, какого цвета у них футболки. Но непонятно ничего, так быстро они мечутся. Всё в одну какую-то кашу мешается. Смотрю: кажется, красные с синими играют. А потом как будто жёлтые с зелёными. Непонятно. Тут выходит судья с табличкой. Поднимает, показывает дополнительное время. Пять минут. Сплю и слышу: звонит будильник. Выключаю его, следующий зазвонит через пять минут. Сплю дальше и думаю: какая всё же интересная вещь – сон. Какие интересные ассоциации, какие параллели интересные проводит: под ухом будильник звенит, его выключают, а в это время во сне судья выходит с табличкой и пять минут добавляет. Сплю дальше, смотрю на поле, а сам думаю: и зачем мне будильник нужен был? Всё равно никуда не нужно, с работы уволился. Спал бы себе дальше. До вечера, а потом и до следующего утра. А потом и до субботы, потом до вторника. И до следующей весны спал бы. Смотрю опять на поле. Бегают команды туда-сюда, трибуны гудят, шумят. Смотрю на трибуны – а они пустые.

Проснулся. Ничего не поделать, нужно вставать, идти куда-то нужно. Только куда идти? Как будто и некуда. Сижу, смотрю в одну точку на обоях. Смотрю и думаю: и почему я именно в эту точку смотрю? На обоях столько разных точек, а я на эту смотрю почему-то. Ну делать нечего, нужно куда-то идти. Пошёл на улицу.

Иду по улице. Люди идут куда-то. Рты у всех, как дуга у транспортира. Все идут какие-то одинаковые. Один одинаковее другого. Идёт один, потом второй. Смотрю – а второй на первого похож. Ну почти две капли. Только одна сильнее размазана. Идёт третий. Смотрю – а этот третий на первого ещё больше похож, чем второй. Чудеса какие-то, сумбур. Дальше иду. Девушки идут. Студентки, наверное. Идёт одна – важная, как будто Гегеля на немецком прочитала. Смотрит строго вдаль, на горизонт, почти хмурится. Иду дальше. Смотрю – опять она идёт. Не пойму ничего. Ведь только-только она мимо прошла, а теперь – опять идёт. Я ей говорю:

– Девушка, это вы сейчас тут прошли?

Она смотрит на меня, как будто я у неё денег прошу. Смотрит, глаза вытаращила. Говорю ей:

– Ведь вы только что тут проходили, – и показываю ей, куда она только что пошла.

Она смотрит, смотрит. Я говорю:

– Очень некрасиво вы поступаете. Ведь вы только что тут прошли, а теперь опять здесь же идёте. С толку сбиваете, в замешательство прохожих приводите.

Она говорит:

– Вы обознались. – Отвернулась и пошла дальше.

Странные, думаю, вещи происходят. Выходишь на улицу, идёшь, никого не трогаешь, а тут раз – и человека в замешательство приводят, хотя он о том и не просил. Иду дальше. Подбегает какой-то мужик. Говорит:

– Молодой человек, а зачем это вы к прохожим пристаёте? Останавливаете их, заговариваете, мешаете? Не даёте им двигаться к цели, палки в колёса вставляете – зачем это всё?

Я говорю:

– Ничего я им в колёса не вставляю. У них и колёс-то нет, они ведь пешком ходят. А если я кому-то из них помешал, то за это, конечно, прошу прощения. Но ведь и меня вы поймите: иду, никого не трогаю, а меня вдруг в замешательство приводят.

Он говорит:

– Не разглагольствуйте. Никто вас никуда не приводил, не надо. Я всё видел. Вы куда идёте?

– Никуда, – говорю.

– Ну вот и идите себе дальше. А если будете к прохожим приставать, то я милицию вызову.

Я говорю:

– У нас, кажется, милиции нет. У нас – полиция.

Мужик говорит:

– А будете умничать – я и городового с жандармом вызову. У меня свисток есть. – Достал он из кармана свисток на верёвочке, стоит крутит им у меня перед носом.

Пошёл я дальше. Иду, иду, вдруг слышу – мужик в свисток засвистел. Оборачиваюсь и вижу футбольное поле. Матч закончился, на поле никого нет, трибуны пустые и молчат.

 

2

Потом пошёл дождь.

Вышел на балкон, сел. Делать, думаю, всё равно нечего. Стал считать капли. Но, оказалось, это дело такое, что тут навыки, сноровка нужны. Выделить отдельные капли из всего дождя невооружённым глазом очень трудно. Стал считать капли на стекле. Насчитал четырнадцать, потом надоело. Бросил. Смотрю на улицу. Там люди бегают. Те, что под зонтами, медленнее бегут. Лужи увеличиваются, потемнело как-то, тучи кругом. Смотрю на эти тучи, смотрю. Потом вдруг одна туча отъехала в сторону, и появилось солнце. Сильно так светит, ярко, как будто вот-вот лопнет. А другие тучи подходят к солнцу, но не закрывают его, а как-то огибают и идут дальше. Светит солнце, сильно светит. В голове даже потеплело, даже растаяло что-то. Смотрю на солнце, и так оно светит, что кажется мне, будто сейчас какой-то момент истины случится. Вспомнил, что есть у меня бинокль. Посмотрю, думаю, на солнце одним глазком, вдруг какой-нибудь знак увижу или жизненный ориентир. Знающие люди говорят, что в оптические приборы на солнце смотреть очень опасно и даже вредно. И прибор из строя может выйти к тому же. Ну, думаю, одним глазком посмотрю. Правым. Всё равно он картинку даёт хуже, чем левый. Может, не так вредно будет, как если бы левым. А бинокль – ну и ладно, куплю новый. Достал бинокль, направил в него глаз, потом нашёл солнце.

Потом вдруг всё кругом побелело, засветилось, засияло. Стою посреди какого-то тумана, дыма. Но это как будто и не туман, не дым. Они так не светятся, не сияют. Вдруг появляется из тумана какой-то мужик. Сияет весь, светится ещё ярче, чем всё вокруг. Смотрю на него: волосы белые, сияют; борода, усы белые, сияют. Брови тоже сияют, так что даже лица его не видно почти. А сам он в какой-то накидке. Даже не в накидке, а в одеянии каком-то. И сияет весь, направо и налево. Стоит на месте и смотрит на меня. Смотрю на него, на бороду смотрю, на усы его, на одеяние, на сияние это, – и что-то во всём этом такое, что понимаю: бог. И стало как-то не по себе, неловко как-то. Нужно как будто что-нибудь и сказать, но вот только что? Да и как обратиться? Товарищ, гражданин, господин? А бог грозно так смотрит и говорит:

– Ты что тут делаешь?

– Ничего, – говорю, – не делаю, уважаемый бог. Сам не пойму, как здесь оказался.

Бог говорит:

– То-то же.

И как-то стыдно мне стало, а за что – сам не понимаю. Говорю:

– Уважаемый бог, вы меня извините, пожалуйста. Я в вас раньше не верил, потому что не видел вас никогда, и думал, что вас нет. Но теперь я вижу, что вы есть. Мне этого-то раньше и не хватало.

Бог улыбнулся и говорит:

– Ну и дурак же ты. Ну ладно, людей много, а дураков всё равно больше. Спрашивай.

Я говорю:

– Что же спрашивать?

Бог говорит:

– Можешь один вопрос задать. Отвечу на него.

Стою в тумане этом, думаю. И что тут спросить? Чувствую, что сейчас спрошу какую-то глупость, и ничего не могу поделать. Как будто вся дурь дураков собралась у меня в голове, и сейчас она откроет рот. Всё, думаю, конец мне пришёл, от стыда сейчас на куски разорвёт. И знаю, что уже сформулировался вопрос у меня в голове, но только сам не знаю, что это за вопрос. Будь что будет. Зажмурился и чувствую, что рот открылся.

– Чем вы стираете своё одея...

Вдруг всё вокруг потемнело.

 

Лежу на диване с биноклем в руке. Посмотрел в бинокль. Показывает какую-то бурду. Сломался, значит. Прикрыл левый глаз ладонью. Смотрю только правым. Что-то как будто показывает, но с какими-то помехами. Не окончательно сломался, значит. И в ухе пищит немного, как по телевизору во время профилактических работ. Лежу, левый глаз закрываю, смотрю только правым. Пять минут лежу, десять. Смотрю только правым. Вдруг понимаю, что за десять минут он ещё ни разу не моргнул. Левый шевелит ресницами под ладонью, моргает, а этот – таращится, и всё тут. Попробовал через силу им моргнуть – не получается. Попробовал пальцами натянуть на него веко – получилось. Убрал пальцы – он опять открылся и стал таращиться.

Ну, думаю, что поделать. Может, пройдёт со временем. Время лечит, говорят. Пошёл на кухню, моргая левым глазом. Поставил на плиту чайник.

Стучат в дверь. Открываю. Пришёл Сапогов. Говорит:

– Что, опять на диване лежишь, как тяпка?       

Смотрю на него, говорю:

– Тяпки на диванах не лежат. Их на диваны не кладут.

Сапогов говорит:

– А чего это ты мне подмигиваешь? Это сигнал такой или что? И что это у тебя с глазом? Ты в него молока налил, что ли?

– Ничего, – говорю, – я в него не наливал. Где ты такое видел, чтобы люди себе в глаза молоко наливали?

Он говорит:

– А чего он у тебя такой белый?

Подхожу к зеркалу, смотрю: правый глаз белый, как будто в него молока налили, зрачка нет. Говорю:

– Бога сейчас видел.

Сапогов говорит:

– Какого ещё бога? Где?

Я говорю:

– Какого именно – не уверен. На солнце. Ра, наверное.

Сапогов говорит:

– Ра не существует.

– А кто, – говорю, – существует? Да и не похож он был на Ра, прямо скажем. Голова человеческая была. Хочешь, посмотри сам?

Показываю ему бинокль, потом пальцем на солнце. Сапогов говорит:

– Ну ты и дурак. Ты бы ещё в телескоп на него посмотрел. Голову бы сразу оторвало.

Подходит к биноклю, берёт его, спрашивает:

– Техника-то хоть цела?

– Отделалась лёгким испугом, – говорю.

Сапогов говорит:

– Ну и какой из тебя инженер, если ты так бездумно приборы ломаешь?

Говорю:

– Чем ходить тут и бинокли жалеть, ты мне лучше вот что скажи. Вот оказался ты перед богом, а он тебе разрешает один вопрос задать. Что бы ты спросил?

Сапогов говорит:

– На тебя рельсу с утра уронили?

– Странный, – говорю, – какой-то вопрос. А я вот глупость спросил: чем он стирает свою накидку. Ну, то есть почти спросил.

Сапогов говорит:

– Чем лежать тут, как бревно в лесу, лучше бы занялся чем-нибудь. Скоро мхом обрастёшь, и можно будет использовать тебя в различных туристических мероприятиях и походах. Сразу понятно будет, где север. Очень удобно будет. Прямо очень удобно.

– Не согласен я на такое, – говорю, – чтобы по мне север определяли. Очень не согласен. Я, между прочим, вершина эволюции, венец творения почти что. Не должно с венцами так обращаться, нельзя по вершинам эволюций стороны света определять.

Он говорит:

– Предлагаю тебе одно мероприятие. Не заставляю, но категорически предлагаю. Социализация тебе сейчас не помешает, а то ты как с работы ушёл, так и сидишь в этой пещере. Скоро на животных охотиться будешь, с копьём за ними бегать, из лука по ним стрелять.

– Я, – говорю, – мясо, между прочим, не ем.

– Почему?

– Оно у меня пригорает всё время.

– Ну, – говорит, – ты скоро настолько одичаешь, что сырым его будешь уплетать, и нечему будет пригорать.

– Ну ладно, – говорю, – что там за мероприятие?

– В субботу, – говорит, – в кафе будут быстрые свидания.

– Это как? – спрашиваю.

– Ну ты и скворешник, – говорит, и руки как-то расставил, мол, скворечник показывает. – Стоят, значит, столы. За ними девушки будут сидеть. К ним садится сильная половина человечества, говорят они минут десять, потом сильные половины садятся за другие столики. И так пока все друг с другом не поговорят.

– А после хоровод будет? – спрашиваю. – Странные какие-то мероприятия ты мне предлагаешь. Карусели какие-то. Мне, – говорю, – и так тошно, а ты мне водевили какие-то с чехардой предлагаешь. Да и что мне там сказать? Нечего мне будет сказать.

Сапогов говорит:

– Ну ты и лапоть. Ну можешь ничего не говорить, а просто молчать с умным видом. Сядешь и будешь сидеть возвышенно так, – и физиономию сделал, возвышенный вид, мол, вот так выглядит. – С отрешённым видом сидеть будешь и молчать. За язык тебя там никто тянуть не станет.

– Это, – говорю, – конечно, очень хорошо. За язык людей тянуть не нужно. Это даже какой-то конвенцией запрещено.

– Ага, – говорит, – ты один её и подписал. Только нужно что-то с твоим глазом делать. А то вид у тебя какой-то не очень товарный. Всех людей там распугаешь.

– Ну вот и замечательно, – говорю. – Есть уважительная причина не выходить в свет.

– Придумал, – говорит. – Я тебе повязку на глаз дам, – и достаёт из кармана повязку, на стол положил.

– Чудеса, – говорю. – Неожиданные вещи ты из карманов достаёшь. Просто удивительно.

Сапогов говорит:

– Вот. Так даже загадочней будешь выглядеть. Легенду можешь какую-нибудь придумать: мол, потерял глаз в сражении.

Потом пальцем на повязку показывает:

– Наденешь её, и будешь сидеть там с загадочным видом.

– Итого, – говорю, – сидеть возвышенно, с видом отрешённым и загадочным. Нужно будет отрепетировать.

– Ну тогда, – говорит, – до субботы.

Встал и ушёл.

Подхожу к столу, беру повязку в руки. Покрутил её между пальцев, надел на глаз. Смотрю в зеркало. Да, думаю, очень загадочно. Очень всё это загадочно.

 

3

Говорят, что люди иногда от одиночества лезут на стену. Я этого, прямо скажем, не понимаю. Зачем лазать по стенам, когда можно сесть и культурно читать какую-нибудь книжку. Можно даже толстую. Так ещё культурнее будет. А лазать по стенам – это зачем? Не к лицу вершинам эволюции – лазать по стенам. Это, скорее, удел пауков каких-нибудь, мух. Насекомых различных. А вершине эволюции в случае одиночества лучше всего культурно сидеть и читать книжки. Их же писатели различные не зря писали. Да и опять же – стены и лазание по ним. Это просто странно. Ведь кто-нибудь и войти в этот момент может. А ты в это время на стену лезешь. Просто глупо как-то получится. Да уж, подумает кто-нибудь, вроде как вершина эволюции, а посмотришь на него – и не вершина вовсе, по стенам тут лазает. Плюнет и уйдёт.

 

Подумал я, порассуждал на темы одиночества индивидуального, на темы одиночества в срезе бытия человеческого тоже порассуждал. Посмотрел на носки на полу. Запылились совсем, дырок в них как будто стало больше, хотя не надевал их уже давно. Из окна на другие окна посмотрел. На людей каких-то посмотрел, на кирпичи. На небо посмотрел. Всё на своих местах. Взял повязку, которую мне Сапогов любезно из кармана достал. Надел, посмотрел в зеркало. Не вижу почти ничего. Не на тот глаз надел. Досада невыносимая. Плюнул, бросил повязку на стол. Потом опять взял, надел на правый глаз. Нужно, думаю, по улице в ней пройти, разносить, опробовать.  

Оделся, собрался уходить. Вдруг стучат в дверь. Открываю. Стоит какой-то мужик, улыбается. Один зуб в верхнем ряду – золотой, остальные – обычные. Худой такой, волосы чёрные, блестят как-то, как будто намазаны чем-то. В руках бумажки какие-то.

– Добрый, – говорит, – день, молодой человек. Вы кто?

– Я, – говорю, – тут живу.

– Это, – говорит, – понятно и так. Но вы кто?

– Интересный, – говорю, – вы, конечно, господин. Стучите тут в двери, расспрашиваете всех, кто тут и что, а сами не представились даже.

– Ну это потом. Так кто вы?

– В каком же, – говорю, – это смысле?

– Кто вы по жизни, в потоке бытия и дней недели?

– Ну, – говорю, – по-разному бывает.

Мужик достал карандаш, начал что-то записывать в своих бумажках. Потом говорит:

– Извиняюсь, конечно, но у вас не будет карандаша?

– Нет, – говорю, – это для меня очень маловероятный предмет.

– Ну да ладно, – говорит. – Ничего страшного. Я вам хочу предложить самый простой в мире способ заработка. Вам ведь деньги нужны?

– Ну, – говорю, – смотря зачем.

– Ну так вот. Предлагаю вам сейчас внести в капитал нашей фирмы энную сумму денег. А через неделю получить в десять раз больше. И вам совершенно ничего не нужно будет делать. Можете целую неделю... Вот вы сейчас чем занимались?

– Шнурки, – говорю, – завязывал.

– Ну вот. Можете целую неделю сидеть и завязывать шнурки, а потом бац! – и получить в десять раз больше денег!

– Ну, – говорю, – странные вещи вы предлагаете. Можно в лоб кому-нибудь дать, а потом в десять раз больше получить. А вот то, что вы предлагаете, – это странно как-то. Волшебство какое-то. Да и не хочу я целую неделю завязывать шнурки. Это ни к чему вовсе. От этого и в идиота превратиться можно.

– Какой вы, – говорит, – странный молодой человек. Вам тут фирма предлагает самую простую и выгодную сделку в мире, а вы какую-то ерунду несёте про шнурки.

– А что за фирма?

– У нас ещё нет названия, но мы этим и знамениты.

– Странно, – говорю, – ничего о вас не слышал, хотя вы и говорите, что знамениты.

Мужик говорит:

– Мы считаем, что от названия не зависит успех предприятия. Как корабль назовёшь – всё это не про нас.

– Так он и поплывёт, – говорю. – А ваш, получается, ещё и не отчалил?

Мужик смотрит на меня. Полминуты молчал, думал о чём-то. Потом говорит:

– В общем, вы согласны или нет?

– Нет, – говорю, – я в такие чудеса не верю. Во все прочие тоже не верю.

Мужик говорит:

– Ну да ладно. Если передумаете, то вот. – И протягивает мне какую-то бумажку.

Беру бумажку, смотрю на неё. Ничего не понимаю, белиберда какая-то на ней написана. Спрашиваю:

– А что это? И почему здесь ничего непонятно?

Он говорит:

– Ах да, совсем забыл. Это сведения о нашей фирме и нашем предложении. Её нужно в зеркале читать, – и показывает на бумажку. – В печати что-то поломалось, и вот такая вот оказия произошла. Весь тираж зеркально получился. Извиняюсь, конечно, за такой ляп. Если у вас есть вопросы, то задавайте.

– Вопросов, – говорю, – скорее нет, чем они есть.

– Ну тогда всего доброго!

И мужик убежал вниз по лестнице.

Потом, слышу, бежит обратно. Подбегает, спрашивает:

– А что это у вас с глазом?

– Потерял в бою, – говорю.

– Очень соболезную, – говорит. И побежал обратно по лестнице.

Чудеса, думаю, какие-то. Сделки какие-то странные прямо тебе домой приносят, деньги куда-то вложить предлагают. Я, если не положу в книжку закладку, то потом не могу найти, где остановился. Всё сначала приходится читать. А мне тут ещё какие-то экономические операции предлагают производить. Ну нет, это вы, конечно, не по адресу обратились.

 

Вышел на улицу, пошёл куда-то. Куда глаза глядят, почти что. Иду, никого не трогаю. Вдруг подбегает какой-то мужик. Пьяный. Спрашивает:

– А что это вы, молодой человек, Кутузова тут из себя строите? Не нужно тут из себя Кутузова строить. Никто вас об этом не просил. И вообще ничего не нужно строить. Тут и без вас много всего построено, – и показывает руками на дома вокруг.

– Я, – говорю, – просто по улице иду, без определённых каких-либо целей, и Кутузова из себя не строю. И никого вообще не строю из себя.

Мужик говорит:

– А что тогда у вас с глазом?

– В бою потерял, – говорю.

– В каком таком бою?

– Когда Альпы переходил, – говорю. – Ну или какую-то из близлежащих территорий.

Мужик возмущаться стал. Говорит:

– Какие такие Альпы?! Никогда Кутузов Альпы не переходил! Да что же это творится-то, – мужик начал разводить руками, по сторонам смотреть, – прикидываетесь Кутузовым, Альпы тут переходите среди бела дня, историю коверкаете! Что же это такое?!

– Да говорю же вам, – говорю, – не прикидываюсь я никаким Кутузовым. А за ошибку в историческом факте я, конечно, прошу прощения. У меня с историческими данными всегда плохо было. Очень трудно мне запоминать события, в которых личного участия не принимал. Очень плохо у меня с этим. Как будто, – говорю, – нет у меня в мозгу ни одной клетки, которой было бы это по силам.

Мужик посмотрел на меня. Потом говорит:

– А повязка вам зачем?

– С мной, – говорю, – травма случилась. Ожёг по собственной глупости получил. Скрываю повязкой изъян.

– Так, значит, боя никакого не было, и ничего вы в нём не теряли?

– Нет, – говорю, – не было никакого боя, и ничего в нём не терял.

– И Альпы не переходили?

– Не переходил, – говорю.

– Ну это очень хорошо, – говорит мужик. – Между прочим, позвольте поинтересоваться. Не будет ли у вас мелочи на общественный транспорт? Дело в том, что занесло меня сюда по ошибке, а живу я в другом конце города. Не могу, вот, теперь уехать.

– Не могу вам тут ничем помочь, – говорю.

– Очень жаль, – говорит. И пошёл дальше.

Иду себе дальше. Какой странный, думаю, день получается. Сначала тебе деньги предлагают, а через пять минут – уже просят. Странные дела, очень странные. И улицы какие-то странные, и дома как будто кривые, и дороги под ногами почти скользкие, с пути как будто сбивают, в сторону уводят. Люди идут. Недовольные какие-то, как будто им кто-то рассказал про абсурд бытия, как будто поняли, что существование смысла лишено. Кажется, что всё у них есть – и цели какие-то, и стремления с увлечениями, и дома, и семьи, и машины. А всё равно лица какие-то усталые, напряжённые, недовольные чем-то.

 

Иду дальше. Смотрю: люди у трамвайных путей столпились. Стоят, обсуждают что-то. Слышу разговоры:

– Да, ногу ему трамваем отрезало. То есть не ногу, а ступню. Споткнулся, не успел ногу подобрать.

– Да, скорая приехала, забрала его.

– Живой вроде. Весёлый даже. Врачам анекдоты рассказывал. Смеялись.

Женщины стоят, головами качают. Рядом красная лужа растеклась. Люди обходят её, но всё равно как-то в неё наступают. Хотел тоже аккуратно обойти её, очень так грациозно её перепрыгнуть, но всё равно вляпался. Забрызгал какого-то деда. Он возмущаться стал.

– Ну куда ты прыгаешь, – говорит. – В самую лужу сиганул. Забрызгал всего. Тебе ж не пять лет, чтоб по лужам скакать. Скакать на сцене нужно, а в общественных местах, – говорит, – такие вещи можно просто культурно обойти. Тоже мне, Барышников нашёлся. Скачет он тут. Людей лужами пачкает.

– Извините меня, – говорю. – Прыгнул я, конечно, очень неудачно. Но не со зла я так прыгнул, а по неловкости своей. Подвёл меня глазомер. Животные, так сказать, инстинкты подвели.

Дед говорит:

– Не надо тут про инстинкты. Чтобы лужу обойти – тут много инстиктов не требуется. Тут достаточно уметь ходить аккуратно, под ноги смотреть, по сторонам тоже – чтобы ближнего своего не заляпать.

Дед плюнул и пошёл дальше.

Стою, вытираю кровь. Штаны тру, обувь о траву вытираю. Смотрю: лежит в траве нога. Ну, то есть не нога, а ступня. Смотрю на неё, смотрю. Врачи, думаю, наверное, забыли забрать. Потерпевшему помощь оказали, а вот про конечность забыли. Подошёл, поднял ногу. Смотрю на неё. Нога как нога, нормальная нога. Все пальцы на месте, изъянов никаких не наблюдаю. Только видно, что хозяин ногти на ней уже давно не стриг. А в целом – нормальная нога, ступать на неё ещё и ступать. Стою дальше, смотрю на ногу и думаю. Нужно, наверное, отвезти её в больницу. Пропадёт ведь, думаю, нога. А так ведь и пришить обратно могут. А если не получится, то может послужить на благо науки какой-нибудь. Могут и в каких-нибудь экспериментах её задействовать, если пришить не получится. Для различных научных исследований может сгодиться. Не пропадать же материалу. А если и науке нога не пригодится, то, на худой конец, можно её в банку положить, специальным раствором залить, в кунсткамере какой-нибудь потом показывать интересующимся людям. Вот, мол, как выглядит отрезанная трамваем нога. Ступня, то есть. Смотрю на ногу и вспоминаю, где ближайшая больница. Наверняка, думаю, пострадавшего туда повезли. Вспомнил ближайшую больницу. Идти пешком – долго, нужно, думаю, на трамвае ехать.

Пошёл, сел в трамвай. Держу ногу в руках, положить некуда. Люди косятся, на ногу смотрят, а потом отворачиваются. Старушка какая-то смотрит и смотрит на меня, потом на ногу посмотрела. Потом говорит:

– Да-а, много я в трамваях всего видела, но такое – в первый раз. И собак перевозят, и котов, и самовары с мебелью. Недавно видела, как корову провозили, а у неё роды прямо в вагоне начались. На конечной остановке отелилась. Всё это видела, но вот такое, – и кивает на ногу, – такое впервые. Вот чтобы отрезанные ноги в трамваях перевозили – такого ещё не видела. 

– Прошу, – говорю, – прощения за столь неприятный взору вид. Я вас, конечно, понимаю. Отрезанные конечности взор не ласкают вовсе, а наоборот. Это я понимаю, конечно. Только вот некуда мне положить её, – говорю. – Человеку ногу отрезало, врачи его увезли, а про ногу забыли. Вот, везу её в больницу. Может, пришьют на место.

Старушка говорит:

– Ага, как же, пришьют. На лоб пришьют, а потом скажут, что так и было. А если станет возмущаться, то скажут, что у пациента потеря памяти на фоне перенесённой травмы. Пришьют, говорит. Ага, как же.

Стою дальше, держу ногу. Вдруг подбегает какой-то возмущённый мужик.

– Уважаемый, – кричит, – кондуктор! Подойдите, – говорит, – сюда.

Подходит кондуктор. Усталый такой, безразличный.

Мужик говорит:

– Вот! – и показывает на ногу.

Кондуктор говорит:

– Что – вот?

– Как что? Вот же – нога!

Кондуктор говорит:

– Ну и что? Я что, по-вашему, ног никогда не видел? У меня самого их две.

Мужик говорит:

– Да нет же! Нога-то не оплачена! Он заплатил за провоз ноги? – и показывает на меня.

– Зачем за неё платить? – говорит кондуктор.

Мужик возмущается. Говорит:

– То есть когда садишься в трамвай с какой-нибудь коробочкой, то за неё требуется платить. А если провозишь, прошу прощения, отрезанную ногу, то за неё платить не нужно?!

Кондуктор прищурил один глаз, посмотрел другим на ногу у меня в руках, прицелился, оценил.

– Нет, – говорит, – по всем габаритам проходит, ни один габарит не превышен. Оплата не требуется. А вот за себя, молодой человек, – это он мне говорит, – за себя оплатите.

Оплатил. Поехал дальше. Смотрю в окно. Едет машина скорой помощи, остановилась на перекрёстке, недалеко от места происшествия. Наверное, думаю, вспомнили про ногу, решили вернуться. Казус-то какой, думаю. Придут они сейчас туда, а ноги нет. Она ведь у меня. Надо, думаю, вернуться, ногу врачам передать. Чем в трамваях с отрезанными ногами кататься, лучше её врачам передать. Им виднее всё же. Вышел из трамвая, побежал обратно. Потом вижу: скорая на перекрёстке повернула и поехала совсем в другую сторону. Ошибся, значит, в своих размышлениях. Стою с ногой в руках на тротуаре, смотрю на неё. Ну, делать нечего, думаю, нужно опять в трамвай садиться.

Сел в другой трамвай. Доехал до больницы, вышел из трамвая. Пошёл с ногой в больницу. Захожу. За столиком сидит какая-то женщина. Подхожу к ней.

– Добрый день, – говорю. – Скажите, пожалуйста, к вам сейчас не поступал человек без ноги? То есть без ступни. Ему её трамваем отрезало. Весёлый такой. Он ещё, говорят, во время оказания помощи анекдоты рассказывал.

Женщина посмотрела на меня, потом вздохнула.

– Поступал, – говорит. – Вы родственник?

– Нет, – говорю, – не родственник. Я ему ногу принёс. Кому её отдать?

Показываю ей ногу. Она опять вздохнула.

– Сейчас я позвоню, – говорит, – никуда не уходите. Врач сейчас придёт.

– Скажите, – говорю, – а современная медицина пришивает ноги?

Вздохнула опять.

– Чего она только не пришивает, – говорит. – Покажите только, что и куда.

– А это, – показываю ногу, – пришьют?

– Куда?

– На место, – говорю.

Женщина надела очки, посмотрела на ногу, сняла очки. Вздохнула.

– И это пришьют, – говорит. – И не такое пришивали.

Стою с ногой, жду. Приходит какой-то мужик в халате, бодрый такой, насвистывает что-то. Смотрит на меня и говорит:

– Ну, Зина, кто здесь с ногой?

Я говорю:

– Я с ногой. Вот она.

Отдал ему ногу. Мужик говорит:

– Очень вы кстати. А то мы её совершенно обыскались. Наша вам благодарность. – И ушёл с ногой.

 

Пошёл домой. Подхожу к подъезду. Думаю: живу я всю жизнь на нижних этажах, а на верхние и не заходил никогда. Что там происходит, как там вообще всё обстоит, – даже не знаю. Нужно, думаю, пойти посмотреть хотя бы раз. Пошёл по лестнице, прошёл свой этаж, поднимаюсь дальше. Иду пять минут, десять минут иду, а лестница всё не заканчивается, ступенек ещё больше как будто становится, как будто из воздуха они вырастают. Иду, смотрю на верхние этажи. Да всё так же, думаю, как и на нижних. Ничем они от нижних не отличаются. На стенах царапины, провода какие-то повсюду висят. Двери везде одинаковые, ручка, глазок на каждой. Только номера на них разные. Думаю вот так, иду дальше. Вдруг лестница закончилась, упёрся в дверь. Крыша, думаю. Никогда на ней не бывал. Дёрнул за ручку, открылась дверь. Странно, думаю, дверь на крышу открыта. Вышел на крышу. Посмотрел по сторонам – никого. Понятно, думаю, почему дверь на крышу не закрывают – большим спросом она всё равно не пользуется. Посмотрел вверх, на облака. Странно, думаю, залез на крышу, а облака такие же, так же выглядят, как если смотреть на них с земли. Ничего не изменилось в них. И небо такое же. Как будто вовсе и не на крыше сидишь.

Решил осмотреться, пошёл. Иду, смотрю вниз. Внизу люди ходят, машины стоят. Дети бегают, матерятся. Не очень умело, но всё равно пытаются, пробуют, ищут.

Посидел я на крыше, подумал о различной чепухе. Потом увидел, что солнце уже садится. Стою на крыше, смотрю не него. Склоняется над городом. Большое такое, красное-красное. Как будто ему стыдно за всё на свете.

Вернулся домой. Смотрю: на столе какой-то конверт лежит. Взял конверт, на нём надпись: "Спасителю моей ноги". Открыл конверт. В нём какая-то бумажка лежит. Развернул её, читаю:

"Благодарю Вас покорнейше, кто бы Вы ни были, за спасение моей ноги. Если бы не Вы, то никогда бы, возможно, я её уже не увидел. Если бы не Вы, то, ей-богу, даже не знаю, что бы и делал дальше, как бы людям в глаза смотрел. Ведь здесь целая комедия. Ногу эту я теряю уже не первый раз. Каюсь: падаю под трамвай уже дважды. Эту же самую ногу отрезало мне и прежде. Тогда мне её благополучно пришили, и после чувствовал я себя как огурчик. И тогда её не теряли, потому как я предусмотрительно её в пакетик положил и с собой забрал. А в этот раз звёзды как-то так сошлись, что получилось вот так. Вообще, это у меня семейный недуг. Много у меня родственников, и всем нам так или иначе довелось пострадать от трамвая. Кому два ребра в утренней давке сломали, кому водитель трамвая на голову из окошка плюнул. Мне вот – трамвай ногу отрезает. Уже дважды.

В общем, благодарю Вас повторно, добрый и умеющий сочувствовать человек. Будь моя воля, ей-богу, приставил бы Вас к какой-нибудь награде. А если не было подходящей – придумал бы новую, специально для Вас.

 

Навеки Вам благодарный,

Николаев-Нидвораев".

Рядом с конвертом лежит конфета. На неё какой-то квадратный листик приклеен. На листике написано: "Благодарность за спасение". Взял конфету. Шоколадная. Ем её и думаю: шоколад это, конечно, очень хорошо, очень это здорово. Шоколад — это польза. С шоколадом во рту думать проще и приятнее. Да и жить тоже. Потом взял благодарственное письмо, сел на стул, думаю. Странные, думаю, дела происходят сегодня. Не успел я ногу владельцу вернуть, как мне уже благодарности на стол кладут. Да ещё и пока меня дома нет. Странные дела, чудеса, фата-моргана какая-то. Я, конечно, благодарности приветствую, но вот заходить с благодарностями ко мне в дом, пока меня нет, – это всё-таки неправильно, никак это не согласуется с этикетом. Просмотрел письмо ещё раз. Интересная, думаю, фамилия – Николаев-Нидвораев. Двойная, благородная. Может, какой-нибудь потомственный академик. Или поэт какой-нибудь, и это его псевдоним.

 

4

Сплю. Опять вижу сон. Опять стою у футбольного поля. Команды опять бегают, мяч летает туда-сюда. Трибуны так же пустые, хотя и шумят и свистят. Выходит тот же судья, поднимает табличку, снова показывает пять дополнительных минут. Сплю, а сам думаю: ведь не ставил сегодня будильник, незачем мне его ставить, и дополнительных пять минут ко сну мне добавлять не нужно. Скажу, думаю, судье об этом, а то зря он всё это делает, мне это всё равно не нужно. Зачем его гонять туда-сюда с этой табличкой, если мне это не нужно. Подхожу к нему, говорю:

– Уважаемый судья, незачем вам больше с табличкой в моих снах выходить. Мне дополнительные минуты ко сну больше не нужны, и вам теперь не обязательно выходить и мне их показывать.

Судья повернулся, смотрит на меня так важно и говорит:

– А вы как сюда попали?

Я говорю:

– Как это – как попал? Лёг спать, сон вот увидел, вот и попал сюда.

Судья удивился.

– Покиньте, – говорит, – территорию, пожалуйста. У вас за спиной дверь. Выйдите в неё.

– Странные вещи вы говорите, товарищ судья, – говорю. – Неужели мне и матч нельзя досмотреть? Очень мне хочется узнать, кто в конце концов одержит верх. Какой счёт, позвольте поинтересоваться? И вообще, я просто тут стою и никого не трогаю, никому не мешаю, на поле не выбегаю, мячик у команд не отбираю. Просто матч хочу досмотреть, а вы – вот так радикально. Покиньте, видите ли, территорию.

Судья строго так смотрит.

– Покиньте, – говорит опять, – территорию. Кто вы вообще?

– Я, – говорю, – человек, которому снится, что он разговаривает с вами.

– Очень, – говорит, – остроумно вы это сказали. Но вам всё равно придётся уйти.

– Почему? – спрашиваю. – Неужели помешаю кому-то, всего лишь постояв тут в сторонке? Мне и так, – говорю, – тошно и погано, нигде себе места найти не могу, и вы тут ещё меня гоните прочь. Я просто досмотрю матч и уйду.

Судья говорит:

– Всем, уважаемый, и тошно, и погано. Кому-то тошнее, кому-то поганее. И никто себе места не находит. Но это не значит, что можно вламываться в чужой сон и отвлекать элементы сна от их непосредственных обязанностей.

– Никуда я, – говорю, – не вламывался. Я сейчас вообще-то сновидствую, лежу на диване и не двигаюсь. И что вообще значит – в чужой сон? Раз я это вижу, то этот сон – мой.

Судья говорит:

– В том-то и дело, что не ваш. Будь он вашим, я бы вам и слова не сказал. Но раз он не ваш, то вас здесь быть не должно. Уходите.

– А чей же тогда это сон?

Судья вздохнул.

– Вон там, видите? Человек на трибуне сидит. Это его сон. Уходите.

Посмотрел я туда, куда судья показал. И правда – сидит какой-то человек, весь происходящим на поле поглощён. Жуёт что-то.

Говорю судье:

– Уважаемый судья, позвольте всё же мне досмотреть.

Он говорит:

– Я, во-первых, не судья. Я арбитр. А вы кто такой?

– Я, – говорю, – безработный.

– Вы не безработный. Вы – маргинал.

– Красиво, – говорю, – сказано. Очень даже красиво сказано, звучит интересно, почти что слух ласкает. Скажи кому, что ты безработный, – только рукой на тебя махнут. А скажешь, что маргинал, то ведь не все значение поймут. Какое, подумают некоторые, загадочное слово – маргинал. Философ, подумают, или художник какой-то. А потом всё равно рукой махнут.

Судья говорит:

– Не рассуждайте, пожалуйста, находясь в чужом сне. Уходите. Выход – там, – и показывает на деревянную дверь.

Ну, думаю, ничего тут не поделать. Раз залез в чужой сон, то будь добр его покинуть. Да поскорее. Махнул я рукой, развернулся и вышел в дверь.

 

5

Потом произошла суббота. Повёл меня Сапогов в кафе на свой аттракцион. На быстрые свидания. Приходим в кафе. Всё там, как Сапогов и обещал: столики стоят, за ними девушки сидят, ждут. Стою, смотрю по сторонам, ничего не понимаю. Не знаю, что делать нужно.

– Ну? Что дальше? – спрашиваю.

Сапогов говорит:

– Ну чего ты варежку раззявил как мотыга.

– Странные ты, – говорю, – иногда сравнения находишь.

Он говорит:

– Ну и ты, знаешь ли, не всегда человеческому описанию поддаёшься. Давай, вперёд! Раз назвался груздем, как говорится, то, будь добр, полезай в кузов.

– Я, – говорю, – груздем себя никогда не называл. Это ты меня назвал. Поэтому подсади, что ли, в кузов свой.

Сапогов смотрит на меня, как австралопитек на светофор. Говорит:

– Просто сядь к какой-нибудь, сиди с умным видом. Говори что-нибудь. Если будут вопросы задавать – отвечай на них. Если у тебя будут к ним вопросы, то задавай. Минут десять держишься так, потом дадут знак, пересаживаешься к другой. Цикл повторяется.

– Какой ещё знак дадут? – спрашиваю.

Сапогов смотрит на меня, смотрит, смотрит. Как на идиота смотрит.

– Ракетой сигнальной в воздух выстрелят. Скажут, – говорит, – что пора меняться, вот и весь знак.

– Понятно, – говорю.

– Иди уже сядь к какой-нибудь. Не мешай.

Постоял я немного в сторонке. Ну, думаю, делать нечего. Не груздь я, что ли? Посмотрел на девушек. Сидят, ждут. Пошёл, подсел к какой-то.

– Добрый, – говорю, – вечер. Меня зовут так-то и так-то. А вас?

Она смотрит на меня. Внимательно так смотрит, пристально. Смотрю на неё. Глаза красивые. Интересная, думаю, девушка. Что-то в ней от Моны Лизы есть, только не так сильно на мужика похожа, как та женщина на картине. И задумчивая какая-то. Смотрела она на меня, смотрела, потом говорит:

– У тебя глисты когда-нибудь были?

– Интересное, – говорю, – начало. Необычное, я бы сказал. Я вам – "здрасьте, меня зовут так-то", а вы меня про глисты спрашиваете. Как будто мы не только что встретились, а уже в браке лет десять сосуществуем.

– Прошу, – говорит, – прощения. Я на подобных мероприятиях никогда раньше не бывала. Меня зовут Катя. Так были у вас когда-нибудь глисты?

– Необычный, – говорю, – вы собеседник. Может, и были, только мне они об этом не сообщали. Врать не стану.

– А что, – говорит, – с глазом тогда?

– В бою потерял, – говорю.

– Я читала, – говорит, – что если в глазу заводятся глисты, то иногда приходится глаз удалять.

– Глаз, – говорю, – мне, к счастью, не удаляли. Глаз мой никуда не делся, он при мне и на месте, настроен бодро и решительно.

Катя спрашивает:

– А что с ним? Покажите.

Я поднял повязку, показал ей глаз. Она посмотрела внимательно, потом говорит:

– Хм... Зрачка нет. А моргать этим глазом можете?

– Нет, – говорю, – не могу.

Она задумалась. Потом говорит:

– Вот у вас вода стоит. Попробуйте набрать в рот и так посидеть.

– Это я могу. Это я умею, – говорю.

Набрал в рот воды. Сижу, смотрю на Катю. Она сидит, думает о чём-то, смотрит, как я с водой во рту сижу. Хорошо беседа идёт, очень интересно и познавательно. Смотрю на неё. Красивые, думаю, у неё глаза. Никогда таких не видел. Посидели так, потом она говорит:

– Всё, глотайте. Ну-ка, покажите глаз.

Поднял повязку, показал ей глаз. Она улыбнулась, говорит:

– Ну вот, совсем другое дело. Вот, посмотрите сами.

И протягивает мне зеркальце. Смотрю в него и удивляюсь: зрачок вернулся, глаз заморгал. Чудеса какие-то сверхъестественные. Что это за Катя такая, думаю. Интересная какая-то девушка, просто целитель какой-то. Снял от радости повязку, положил в карман.

– Удивили вы меня, – говорю. – Очень вам благодарен за столь чудесное исцеление. Где вы таким фокусам научились?

Она говорит:

– Пустяки. Меня бабушка этому научила.

Потом подали знак, нужно было меняться парами. Пересел к другой. Смотрю на неё, говорю:

– Добрый вечер, – говорю. – Меня зовут так-то и так-то. А вас?

Она смотрит на меня и говорит:

– Тебе аппендицит удаляли когда-нибудь?

Куда ты меня, думаю, привёл, Сапогов? На медкомиссию какую-то. Пришёл сюда в относительном здравии, а уйду, думаю, с диагнозами и букетом рецептов разнообразных.

– Интересно вы, – говорю, – знакомство начинаете. Я вас приветствую, представляюсь, а вы мне – про аппендицит.

Девушка засмеялась.

– Ой, – говорит, – извините. И правда: вы ко мне на "вы", а я вам "тыкаю"...

– Не в этом дело, – говорю.

Она продолжает:

– Извините, – говорит. – Просто у вас вид такой, как будто вы из шахты только что вылезли. Мешки под глазами чёрные. Я подумала, что вы – шахтёр, что вы простой и можно с вами сразу на "ты". А вы мне "вы" говорите. Смешно так получилось. Извините. 

И сидит смеётся. Сижу, смотрю на неё. Совсем на Катю не похожа, думаю. Полная её противоположность. Бодрая, смеётся, не задумчивая совсем, живая какая-то.

– Я Таня, – говорит и улыбается. – Так был у вас аппендицит?

– Да нет, – говорю, – я у стоматолога только два раза был. Он мне пломбы ставил.

Она смотрит на меня, смотрит.

– Что? – говорит. – При чём тут стоматолог? Вы шутите, наверное.

И опять смеётся. Да нет, думаю, не шучу я, от чистого сердца ведь сказал. Что тут смешного. Попробую, думаю, о философии поговорить. Так проще будет с умным видом просидеть. Что я, думаю, о философии знаю? Ничего не знаю, даже совсем ничего не знаю. Стал по своим философским сусекам скрести. Наскрёб там какого-то Гегеля, которого никогда не читал, вспомнил кое-как. Может, потому, что в нём всего два слога. Ге-гель. Потом поскрёб ещё немного. Канта наскрёб.

– А вы читали Гегеля? – спрашиваю.

Таня говорит:

– Нет. Я Гоголя читала. Очень хорошо он пишет, очень достоверно. Очень всё натурально у него.

Да, думаю, в Гоголе тоже всего два слога. Вспоминаю, что читал из Гоголя после школы. Ничего как будто и не читал. Сижу тут – дурак дураком, о философии с Гоголем пытаюсь говорить.

– Да, – говорю, – Гоголь это умеет. Ему палец в рот не клади. А вы знали, что Гегеля звали Иммануилом?

Таня говорит:

– Нет, не знала. Я же говорю, что не читала его. Не знаю даже, кто это. А вы читали его?

– Не читал, – говорю, – но человек умный был, наверное. Сейчас я вам, – говорю, – про него расскажу. Был такой философ – Иммануил Гегель. Был у него друг. Друга звали Жорж Кант. Он был гелиоцентристом.

Она смотрит на меня, как балерина на штангенциркуль. Я продолжаю:

– Они часто играли в шахматы. А однажды к ним пришёл Набоков и обыграл их в сеансе одновременной игры.

Таня говорит:

– Набоков? Фу. Читала я этого извращенца. Кошмар, ужас просто.

А я не читал, думаю, поэтому не могу согласиться. Да и не согласиться тоже. Но в шахматы Набоков, кажется, играл, поэтому и пришёл у меня к Гегелю на игру. Странно всё это, думаю. Скорее бы, думаю, уже домой пойти.

Потом опять дали знак. И опять, и опять, а потом ещё несколько раз. Просидел остаток мероприятия с отрешённым и умным видом. Задавали вопросы – отвечал, появлялись у меня вопросы – задавал. Пережил кое-как этот социальный карнавал. Собрался домой идти. Подбегает Сапогов, говорит:

– Пошли вино пить. Угощаю. Вон те две к нам присоединятся.

И кивает в сторону. Смотрю туда: стоят Катя и Таня. Таня машет рукой, смеётся. Катя стоит, задумчиво улыбается.

– Да, – говорю, – этих я помню. Эта про аппендицит спрашивала, а эта – про глисты, и глаз мне вылечила.

Сапогов говорит:

– Да, и правда. Глаз у тебя вернулся на круги своя. Это повод. Идёшь? Я угощаю.

– Ладно, – говорю, – веди, Вергилий.

 

6

Идём в магазин за вином. Сапогов мне говорит:

– Давай сумму пополам разобьём.

– Ты же, – говорю, – сказал, что угощаешь, а сейчас – пополам, говоришь. Интересно это получается.

– Я, – говорит, – думал, что ты не согласишься и домой пойдёшь.

– Ну ладно, – говорю. – Пополам так пополам.

Катя и Таня остались ждать на улице. Мы с Сапоговым пошли в магазин. Взяли какое-то вино, две бутылки. Приходим на кассу оплачивать. Продавщица посмотрела на бутылки, говорит:

– Мы эту марку не отпускаем. Выберите другое.

Вернулись, выбрали другое. Пришли на кассу. Кладу бутылки, говорю:

– А эту марку отпустите? Отпустите её, пожалуйста. Она очень хочет свободы. Скажем прямо – жаждет её.

Продавщица смотрит на меня.

– А вы как будто уже выпили, – говорит. – Шутки мне тут шутите. Каламбурите тут стоите.

– Нет, – говорю, – не употреблял я сегодня алкоголь. Это вам показалось. И прочие опьяняющие вещества я не употреблял. И вообще, чист как слеза младенца.

– У нас трезвые, – говорит, – при оплате так изобильно не изъясняются. Пакет нужен?

– Да, – говорю.

Сапогов мне говорит:

– Слушай, я деньги забыл. Заплати сам.

Десять минут назад, думаю, ты угощал, а теперь, получается, угощаю я. Ну, делать нечего, заплатил сам.

Взяли вино, Катю с Таней взяли, пошли в какой-то сквер, сели на лавочку. Сидим, вино культурно распиваем. В алфавитном порядке бутылку передаём. Очень всё чинно и благородно, культурно очень. Разговорились.

Катя с Таней учились вместе. В каком-то мединституте, что ли. Последний курс. Стали рассказывать, как ходили на вскрытие трупов. Смешные истории разные. Рассказывала в основном Таня.

– Учился с нами один парень, – говорит. – Поэт. Оды какие-то всё время сочинял. Необычные такие оды. На медицинскую тематику или на анатомическую. То оду костному мозгу напишет, то оду эндокринной системе. Однажды приём Геймлиха стихами описал. Смешно у него получалось. Очень забавно. Но только не подходил он для медицины. Совсем не подходил. Слишком уж он чувствительный. Поэт, как-никак. И вот пошли мы на вскрытие. Он тоже пошёл. Не знаю, зачем его понесло. Вдохновение он там ожидал найти, что ли. Не знаю. Ну, в общем, пошли. Как будто всё нормально прошло, никого не тошнило, в обмороки никто не падал. Выходим. И поэт этот впереди идёт. Открывает дверь, потом останавливается и стоит. Мы стоим, ждём, чего он там мешкает. А потом – бах! И вывалился он из кабинета головой вперёд. Упал на пол и лежит. А в это время по коридору какой-то профессор шёл. Ну и споткнулся этот профессор о голову нашего поэта. Тоже свалился, нос себе о стену разбил.

Девушки сидят, хохочут. Сапогов спрашивает:

– И что потом с этим вашим поэтом стало?

Таня говорит:

– Да мы не знаем. Отчислился через какое-то время. А что с ним теперь – этого уже не знаем.

И опять смеются.

Допили мы одну бутылку, вторую открыли. Вдруг Катя поднимается с лавочки и говорит:

– А пойдёмте из города? За городом лужайка одна есть. Посидим там. Там очень хорошо и приятно.

Согласились. Я тоже согласился. Делать всё равно нечего. А что делать-то? А нечего делать. Вот так-то.

Вышли из города. Катя повела нас по дорожке. Перешли через мост, нашли её лужайку. Сели, вино пьём. По-прежнему очень культурно, строго соблюдая алфавитный порядок. Прохладная ночь была, но очень хорошая ночь. Почти что тёплая. Ещё немного до тёплых ночей осталось. Я лёг на траву, смотрю в небо. Небо чистое, звёзды, какие могли появиться, все вышли, светят. Все хороши, глаз не оторвать. Одна краше другой. Смотрю на всё это и думаю. Интересно всё же, как люди смотрели раньше на весь этот звёздный бред и пытались как-то его упорядочить, придать форму какую-то. Созвездия придумали, медведей хвостатых придумали, драконов каких-то, прочий вздор. А всё равно ничего не получилось.

Сидели мы, сидели. Вдруг Катя поднялась и говорит:

– Я вам сейчас кое-что покажу.

Смотрим на неё. Она отошла от нас немного и начала вдруг кружиться. Пляску какую-то устроила. Кружит, кружит, пляшет, руками машет. Как-то дико получается, но в то же время как будто и очень элегантно, с какой-то нежностью даже. Только теперь заметил, какие у неё волосы длинные были. До пояса, даже ниже немного. Кружилась она, кружилась. Стало вдруг светло, рассеялась ночь внезапно. Смотрю: а звёзд и нет уже. Солнце стоит в зените. С виду оно как будто палящее, а не жарко совсем. Посмотрел по сторонам – кругом пески, кучи песка, дюны. Ветер дует, песок в глаза летит, а глаза его не чувствуют.

Сапогов засуетился. Говорит:

– Что это? Никогда я такого ещё не видел. Что это за миражи такие?

Потом Таня подскочила:

– Катя! – кричит. – Что это? Что ты сделала? Почему я не могу...

Я сижу, смотрю по сторонам. Пески до самого горизонта лежат во всех направлениях. Чудеса какие-то. И спокойно как-то на душе, очень спокойно. Как будто сейчас почувствуешь счастье, но всё равно для этого чего-то не хватает.

Сапогов совсем испугался. Говорит:

– Екатерина, ты меня пугаешь. Что здесь происходит? Почему мне вдруг так тяжело и невыносимо стало? У меня ведь пять минут назад столько амбиций было, а теперь от них и следа не осталось.

– А мне, – говорю, – очень даже хорошо. Мне и раньше, – говорю, – ничего не хотелось. А теперь совсем замечательно стало. Продолжайте, Катя, не слушайте их.

И бегают Сапогов с Таней из стороны в сторону. Не знают, в какую сторону побежать. Страшно им стало почему-то. Приближения счастья не чувствуют совсем. А Катя кружится и кружится. Потом вдруг остановилась, повернулась к нам. Серьёзной какой-то стала.

– Это, – говорит, – пустыня духа.

– Очень, – говорю, – мне нравится эта ваша пустыня. Очень она хороша, по душе она мне очень. Так бы и остался здесь жить. Продолжайте, Катя, – говорю. – Очень хорошее место вы нам показали. Замечательное место.

Упал лицом в песок, вдыхаю. И так хорошо на душе. С каждым вдохом всё лучше и лучше. Счастье, счастье, где же ты. Неужели только здесь – в какой-то противоестественной пустыне, за городом, среди ночи? Роюсь лицом в песке, счастье ищу, вдохнуть его пытаюсь. Ещё немного, вот-вот, почти что.

Сапогов совсем сдался. Лёг на песок, замолк, затрясся весь. Почти замело его. Слышу: Таня кричит:

– Катя, что ты сделала? Что ты туда насыпала? Зачем? Катя, зачем?

А Катя и не слышит ничего. Стоит, голову опустила, смотрит вниз и куда-то в сторону.

Я перевернулся на спину. Лежу, смотрю на палящее солнце. А оно всё больше и больше становится, растёт как будто. Потом понял, что не растёт оно, а падает. Прямо на меня падает. Смотрю на него и смотрю. Как дурак смотрю. Как будто первый раз вижу. И не отвожу взгляд. Всё равно смотреть, в сущности, некуда.

Упало солнце и раздавило мне голову. И всё остальное тоже раздавило.

Пришёл утром домой и лёг спать.  

      

7

Проспал целый день. А может, два проспал. Или всю неделю. А может, и не спал вовсе. Может, просто моргнул, а показалось, что спал неделю. Не знаю. Помню, как среди сна появилось ночное небо. Такое же, как в ту ночь, когда вино на лужайке пили. Но вместо звёзд на нём глаза висели, парами. Много глаз, тысячи, миллионы. Смотрело это небо на меня, моргало. Присмотрелся я: а это всё Катины глаза. Потом вдруг слились все эти глаза в одни большие, очень большие, на полнеба почти что. И смотрят на меня, улыбаются задумчиво. И звёзды опять появились и светят, как и в ту ночь. Начался потом звездопад, кометы посыпались, метеориты полетели, галактики закрутились, салюты разнообразные замелькали. Звёздный карнавал какой-то. А потом вдруг опять всё потемнело.

Проснулся, всё болит, но на душе приятно как-то. За окном ливень идёт. Вышел на балкон, смотрю на дождь. На лужи смотрю. Растут как будто на глазах. Постоял немного, посмотрел на весь этот аквапарк. Вся боль как будто прошла.

Вдруг стало тошно, невыносимо совсем стало. На душе, то есть. Ничего нигде не болит, а плохо так стало. Что же, думаю, так погано мне, так тошно мне от всего. Стал что-то есть. Ем и не понимаю, что именно ем. Продукт не могу разобрать. Вкуса не чувствую. Съел ложку сахара. Не чувствую ничего. Ложку соли съел. Тоже не чувствую. Удивительно, думаю, что ещё за комедия? Ну ничего не поделаешь. Прожевал, проглотил что было на тарелке.

Потом как будто опять стало приятно на душе. Что это ещё за качели, думаю. Что ещё за перепады настроения? Ливень перестал, солнце появилось.

Решил к Сапогову в гости сходить. Может, думаю, дома он сейчас, может, застану его на месте. Он-то человек трудящийся, не то что я. Его дома может и не быть. Ну пошёл. Он дома оказался. Открывает дверь, видит меня, говорит:

– А, это ты. Живой? Ну заходи.

– А почему бы и не живой? – спрашиваю.

– А что? Всё хорошо у тебя? Я после той субботы чуть не помер. Не знаю, что эта Екатерина тогда устроила, но я уверен теперь в одном: никаких дел с ней иметь я больше не желаю. Обходить буду её стороной, если увижу. Потерял я доверие к этой Екатерине. Мне потом два дня какие-то черти мерещились, какие-то чёрные пауки из розеток и замочных скважин лезли. И погано очень было. Думал, что помру совсем.

– Ну не знаю, – говорю.

Сидим, молчим. Он что-то там ковыряет, в книжку какую-то заглядывает, сверяется.

– Сапогов, – говорю. – Я как будто влюблённый. Влюбился как будто. Но твёрдо в этом не уверен.

Он смотрит на меня, смотрит.

– Ты, – говорит, – давай, попридержи коней. Не нужно мне тут чувства изливать. Я полы только что помыл. Я тебе не семейный, – говорит, – психолог. Все эти твои чувства – не по моей части. Так что будь добр.

– Хорошо, – говорю, – буду добр. Вина хочется. Давай, Сапогов, вино пить. Я угощаю.

– Нет, – говорит, – спасибо. Я не ты. Я человек трудящийся. Мне сегодня вечером в смену.

– Ну ладно, – говорю, – сам буду пить. Никуда не уходи. Сейчас в магазин схожу.

– Ага, – говорит, – сходи. Сделай любезность – купи мне чаю.

Пошёл, сходил в магазин. Купил самое дешёвое вино. И чаю Сапогову купил. Прихожу.

– Вот чай твой. У тебя есть, – спрашиваю, – к вину что-нибудь?

И показываю ему бутылку. Он смотрит на бутылку эту, потом на меня.

– К вину, – говорит, – у меня есть. А вот к этой бурде, которую ты купил, – ничего нет. Не представляю даже, с чем её пить возможно. Разве что какое-нибудь противоядие будет к месту. А за чай, – говорит, – благодарю.

Сидим, молчим. Я вино пью, Сапогов – чай свой пьёт. Выпил половину бутылки.

– Ладно, – говорю. – Пойду я куда-нибудь. Можешь это сам допить. Можешь вылить. Что хочешь, – говорю, – с этим делай, если хочешь. Ну или я потом заберу.

– Вылью, – говорит. – А если решишь забирать, то лучше не затягивай с этим. Я через две недели уезжаю отсюда.

– Куда?

– В Москву, – говорит.

– И что там – в Москве твоей?

– Жить, – говорит, – буду. Работать. Цвести и пахнуть. Тебе того же желаю.

– Это, – говорю, – конечно, очень интересно. Присылай открытки оттуда. Отчёты о своём цветении и запахе присылай. Можно в письмах. Или на открытках.

– Ага, – говорит, – очень смешно. Голубями буду отправлять. Может, когда-нибудь разгуляюсь – гонца отправлю.

– Гонец, – говорю, – тоже сойдёт. Гонцом тоже можно.

 

Вышел от Сапогова. Пошёл в парк. Прихожу. Рядом рощица небольшая. Пошёл в рощицу, сел на траву среди деревьев, сижу. Слышу, что в парке где-то музыка играет, люди ходят, разговаривают. Слышу как будто всё это, но и не слышу совсем. Слышу только, как птицы щебечут и как листья на деревьях шуршат. Сижу, птичек слушаю, листья тоже слушаю. Хорошо, думаю, всё это, очень даже неплохо всё это. Вдруг – стук какой-то. Глухой такой, отдалённый. И как будто из-под земли доносится. У планеты, думаю, сердце тоже есть. Это оно стучит. Посидел я так, задремал даже. Потом вернулся в парк. Сел на лавочку. Сижу, никого не трогаю. Краем глаза замечаю, что кто-то рядом сел. Поворачиваюсь, вижу: а это бог. Тот самый, которого я в бинокль на солнце увидел. Сидит бог, смотрит на меня строго.

– А, – говорит, – помню я тебя. Ты же тот дурак.

– Здравствуйте, – говорю, – бог. Да, это я, тот самый.

Сидим, молчим. Смотрю, бог достал газетку какую-то. Сидит, хмурится, кроссворд разгадывает.

– Уважаемый бог, – говорю. – Очень не хочется мне вас от ваших шарад отвлекать, но позвольте вопрос вам один задать.

Бог сидит, хмурится, в газетку смотрит. На меня не смотрит. Потом басом таким говорит:

– Позволяю.

– А вы чудеса, – говорю, – умеете совершать?

Бог отвлёкся от газетки. Смотрит на меня. Улыбнулся.

– А как же, – говорит, – это очень даже можно.

Вдруг бог как засвищет. Смотрю: на свист его спускается сверху ангел. Как будто он в деревьях сидел и сигнала ждал. Тоже в белом одеянии каком-то, крылья белые за спиной. Спустился он на землю, стал рядом с лавочкой. Бог ему говорит:

– Ну-ка повернись.

Ангел повернулся. Бог дёрнул у него из крыла пёрышко. Потом вдруг – раз! – и пёрышком мне по руке. Смотрю: отсёк он мне кисть. Кровь полилась, а кисть на землю упала. Лежит, пальцами шевелит, что-то жестикулирует. Смотрю: бог опять пёрышком на меня замахивается. Два! – и вторую кисть мне отсёк. Упала вторая кисть рядом с первой. Первая подошла к ней, пальцем в неё тычет. Ожила вторая кисть. Обнялись они, танцевать начали, резвятся в траве. Смотрю я на всё это веселье, а сам сижу и кровью из двух рук истекаю. Сижу и как дурак кровью посреди парка истекаю. Среди бела-то дня. Люди мимо идут, косятся на меня. Отворачиваются. Думают, наверное:

– Фу, как это неприлично. Какое зрелище неприятное. Сел тут на лавочку, кровью у всех на глазах истекает, рот раззявил, глазами хлопает. И как только умудрился? Какой, думают, неаккуратный молодой человек. Тут и пораниться негде, а он вот – сидит тут без рук. О лавочку зацепился, что ли?

Сижу дальше, кровью истекаю. Какая, думаю, оказия произошла. И как теперь дальше жить? Я ведь теперь и домой не попаду. Ключи в заднем кармане штанов лежат, как я их теперь оттуда достану? Не ногами ведь.

– Уважаемый бог, – говорю, – очень вы мне вашим поступком большое неудобство доставили. Я ведь теперь и домой попасть не смогу. Ведь мне чтобы домой попасть, нужно дверь открыть. А чтобы дверь открыть, мне ключ нужно взять. А взять ключ мне теперь и нечем совсем. Совсем ведь у меня, – говорю, – кистей нет. И как мне ногами дверь открыть – ума не приложу. Очень вы мне большое неудобство создали. Да и вообще: вы чудо собирались сотворить, а получилось – вот это. И в чём же чудесность всего происходящего, позвольте полюбопытствовать?

Бог смотрит на меня, смеётся. По-доброму так смеётся.

– Ну и дурак же ты. Ладно, – говорит, – вижу я, что нет в тебе злобы. Хотя есть она, конечно. Но вижу, что не твоя она. Впрочем, как и у всех. Все что-то теряют, все что-то упускают, и это что-то потом часто злобой заменяют. Ну да ладно. Что с тобой поделать? Ничего не поделать. Вот тебе чудо, смотри.

Сижу, смотрю. Поднял бог с земли мои танцующие кисти, разнял их, поднёс их мне к рукам. Смотрю: приросли кисти обратно, как будто ничего и не было. Как будто ничего он мне и не отсекал. Как будто я и не истекал ничем. Чудеса, думаю, какие же чудеса бывают всё-таки на свете. Хотел уже обрадоваться, но, чувствую: не так что-то пошло, неправильное что-то происходит. Смотрю на кисти: а они не к своим рукам приросли. Левая на правой руке, правая – на левой. Перепутал бог руки.

– Очень, – говорю, – я вам, конечно, благодарен за исцеление. Только вот оплошность у вас произошла. Переставили вы мне кисти местами.

И показываю ему руки. Бог присмотрелся.

– Да, – говорит, – твоя правда. Ошибся я немного. Но ничего, сейчас я это поправлю.

И поправил всё как нужно. Сижу, смотрю на руки. Целые, почти как новые.

– Благодарен вам очень сильно, – говорю. – Но пора мне идти, пожалуй.

Бог опять в газетку стал смотреть, хмуриться.

– Ступай, – говорит, – ступай.

Поднялся с лавочки. Пошёл домой.

 

Иду. Решил свернуть в какие-то дворы, через них пойти решил. Посмотреть, что в тех дворах происходит. Прохожу через какой-то двор. Там дерево стоит, большое такое, раскидистое. Под ним – лавочка. На лавочке девушка какая-то сидит, ноги поджала, голову на колени положила, как Алёнушка на известной картине. Волосы длинные, но в косу не собраны. Присмотрелся – а это Катя, оказывается, сидит. Грустная такая, смотрит куда-то в никуда. Думает о чём-то. Подхожу к ней.

– Привет, – говорю.

Она глаза подняла, смотрит на меня задумчиво.

– Я тебя помню, – говорит. – Мы ведь на лужайку ходили, вино пили вместе.

– Да, – говорю, – я тоже там был. Интересный фокус ты тогда устроила. В интересное место ты нас тогда отвела. Очень интересное место показала.

Катя грустно так улыбнулась, устало улыбнулась. Говорит:

– Да пустяки. Меня бабушка научила.

Сел рядом на лавочку. А она сидит, молчит, думает о своём.

– О чём грустишь? – говорю.

– Да так.

Хотел ей рассказать о своём видении. О том, как во сне в ночном небе её глаза увидел. Но она вдруг заговорила:

– Не хочу я уезжать.

– Куда? – говорю.

– Бабушка меня в Москву забирает. Чтобы я там дальше училась. Сказала, что всё организует. Так и сказала: "Я всё организую".

– Москва, – говорю, – это очень интересно. Очень это хорошо и перспективно. Людей много, мнений много. Много нового увидишь.

– Не хочу я никуда, – говорит. – Мне и здесь хорошо. Так бы и сидела вот здесь вечно.

– Скажи, – говорю, – своей бабушке, что уезжать не хочешь. Может, она понимающе ко всему отнесётся.

– Нельзя мне, – говорит, – с бабушкой спорить.

Да, думаю, не буду я лучше ничего рассказывать. Вижу, что тебе не до моих излияний сейчас. Потом она вдруг запела:

– Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко...

Жалобно так запела, тоскливо. В ноты иногда не попадает, но всё равно красиво как-то получается. Тоскливо так, очень тоскливо. Даже собака где-то заскулила.

Смотрю на неё, а она в какую-то свою пустоту смотрит. Думает и думает. Совсем грустной какой-то стала. Ладно, думаю, вижу, что совсем тебе не до чужих рассказов, не до чужих видений тебе сейчас. Поднялся я с лавочки.

– Пойду я, – говорю.

– Ага, – говорит. – Иди.

Пошёл.

Прошёл ещё несколько дворов. Нужно думаю, вернуться. Посмотреть нужно, сидит она до сих пор на лавочке или ушла уже. Вернулся в тот двор. Смотрю: лавочка пуста. Во дворе никого. Только дерево листьями шелестит. Вот так всегда и случается, думаю. Походил я по двору туда-сюда, за углы позаглядывал. Махнул рукой и домой пошёл.

 

8

Вернулся домой. Пожил там немного. Потом сходил к Сапогову, вино допил. Он говорит:

– Через неделю отчаливаю. Если хочешь, то приходи на вокзал. Проводишь меня в путь далёкий.

– Хорошо, – говорю. – Очень даже приду. Отчего же и не прийти.

Вернулся опять домой. Никуда не выходил.

Потом поднялся ветер. Сильный, очень сильный ветер. Вышел на балкон, смотрю на небо. Летят облака, а ветер их гонит. Такой сильный ветер поднялся, что облака и не поспевают за ним. Толпятся, как овцы, друг с другом сталкиваются, а он их хлещет по бокам и по задним частям. Потом вдруг с неба что-то белое полетело, посыпало. Снег, что ли? Как будто бы снег. А как будто и не снег вовсе. Слишком белый для снега. Посыпал он, посыпал. А потом перестал. Что же это, знамение какое-то, что ли? Вспомнил, что был когда-то один предсказатель. У него ещё целая книжка предсказаний была. Стал вспоминать, как его звали. Пошли в голове имена разные, фамилии. Штраус, Шопен, Шопенгауэр... Не то всё. Даже Рюрик откуда-то всплыл с Аристотелем. Потом вдруг вспомнил: Нострадамусом его звали. Нужно будет, думаю, с трудами его на досуге ознакомиться. Найду, может, что-то подходящее, знамение какое-нибудь найду. Хотя всё равно в них не верю.

Потом вспомнил про Сапогова. Он уезжать должен был. Пошёл на вокзал. Прихожу. Никого на вокзале почти нет. Пустой вокзал стоит. Два человека только. Ни один из них не Сапогов. Вышел к поездам. Нет никаких поездов. Только рельсы лежат. Тянутся вдаль куда-то. На расписания посмотрел. Нет в них ничего. Нет в расписаниях поездов, пусто всё. Плюнул и пошёл обратно. Зашёл зачем-то в те дворы, где Катю тогда нашёл. К дереву тому пришёл. Лавочка пустая стоит. Нет Кати нигде. Никого нигде нет. "Так бы и сидела здесь вечно". Да, думаю, не получилось вечно здесь просидеть. Уже уехала, что ли? Уехала. Наверняка уехала.

 

Пошёл в какой-то скверик. Сел на лавочку. На облака смотрю, на небо. Хорошо как-то стало. Сижу, улыбаюсь сам себе. Май на дворе. Хорошо, очень хорошо. Скоро лето начнётся.

Как там, думаю, этот Николаев-Нидвораев со своей ногой? Прижилась ли она во второй раз? Или же, думаю, есть какой-то лимит у конечностей? Не знаю. Как там, думаю, Катя? Как там, думаю, Сапогов? Где они сейчас? Как они там – в своей Москве? Что с ними будет там, думаю? Или даже: что с ними там стало? Теми же остались или же изменились необратимо?

Смешно вдруг мне сделалось. Совсем смешно. Сижу, смеюсь, сотрясаюсь просто от смеха. Сижу и смеюсь сам с собой как дурак. Вспомнил песенку про прекрасное далёко. Сижу, напеваю её про себя. Слышу: где-то струнные заиграли, скрипки затянули. Потом флейта запела, мелодию эту стала выводить. Сижу, слушаю этот невидимый оркестр. Жду, когда голос вступит. Жду, когда голос из прекрасного далёка запоёт. Сижу и жду. А голоса всё нет и нет. Только скрипки с флейтой. Сижу и смеюсь. Где же оно, думаю, – это прекрасное далёко? Есть ли оно вообще? Где же оно? Вот где? Покажите мне его. Требую, чтобы мне его показали, – немедленно и сей же час. Сижу – и сам у себя требую доказательств его существования – прекрасного этого далёка.

Сижу на лавочке, думаю всё это и смеюсь как дурак. Так и остался там сидеть. И по сей день там сижу, на лавочке этой. Всё сижу и прислушиваюсь. Голос жду. Из прекрасного далёка. А его всё нет и нет, молчит этот голос, как будто воды в рот набрал. Нет голоса. Ветер дует, град летит. А я всё сижу там и сижу. И в дождь, и в стужу, и в метель.