Проза

  Среди  искристо  пламенеющего  леса, среди  языческого  хоровода  огромных  деревьев  с  целыми  ярусами  ветвей, среди  живого  гербария  спокойной, мерно-величавой  листвы – высокий  пень, усеянный  опятами  и  обведённый  бархатной  кромкой  мха  казался  аналоем  в  пределе  торжественного  храма. Пень  был  трухляв – точно  вознесённый  из  недр  земли  таинственной  мощью, неведомой  бродильной  силой – готов  был  уже  обратиться  в  прах, слиться  с  землёй, которой  не  уступал  и  цветом. В  полуразваленных  корявых  структурах, хранивших  бессчётную  мелкую  жизнь – как  экзотические  цветы  или  замершие  гномы  толпились  нежные  бледные  грибы. Хрупкие  и  изящные, с  шатко  изогнутыми  ножками, замшевой  кожицей, одеты  они  были  нежным  розоватым  свечением. Великое  их  множество  расползалось  вверх, вдоль  щербатых  боков  чернеющего  развала; скученные, неустойчивые, вздрагивающие  как  будто, они  теснились, наползали  друг  на  друга – точно  колония  мха, продолженная  от  нижних  ярусов  земли – и  глухой  отзвук  земли  таился  в  их  зыбкой  плоти.

-Гляди! – захлебнувшись  восторгом, жадно  выдохнул  пятилетний  бутуз, и  пухлый  палец, перепачканный  неведомой  грязью, замер, указуя  в  сторону  пня. – Сколько  их! – басовито  гудел  он, продолжая  раз  взятую  ноту, и  мерно  наливаясь  не  столько  радостью, сколько  предвкушением, волнообразно  вздымавшимся  из  глубин  его  нутра. – Скорее, скорей, ну  скорей  же, - торопил  он  себя  влажным  шёпотом; трава  зашевелилась, мелькая  то  жёлтым, то  сиреневым – в  противовес  собственным  словам  бутуз  выбирался  очень  медленно.

 Как  только  он  выбрался  из  пышного  тайника  кустов  и  трав, выяснилось, что  разговаривал  он  не  сам  с  собой, и  не с  незримым  обитателем  леса, существующим  только  в  его  воображении: в  просвете  расступившихся  стеблей  тотчас  появилась  крохотная  рожица, подвижная  и  необыкновенно  смешная, причём  возникла  она  так  быстро, точно  широкая  спина  бутуза  только  и  мешала  выбраться  ей  на свет. Узенькие  косички, торчавшие  в  разные  стороны, выдавали  в  беспокойном  мышонке  девочку, спешно  пропищавшую – Осторожно! – вдогонку  ускользающему  бутузу.

-Иди  сюда! – не  оборачиваясь  кричал  он, вплотную  подбираясь  к  пню. Уже  почти  достигнув  его, он  запутался  в  сложных  переплетеньях  травы, и  упал, весело  хохоча, и  тотчас  поднялся, а  в  спину  ему  летела крохотка  женской  укоризны – Говорила  тебе, осторожней! Никогда  ты  не  слушаешься!

 И  бутуз, отирая  перепачканные  пальчики  о  жёлтые  шорты, бормотал  в  ответ: Кого? Тебя  слушаться? Малявка! - и, быстро  подняв  румяную  физиономию, добавил – Трусиха!

-И  вовсе  нет! – Возмутилась  девочка, и  шустрые  косички  запрыгали  в  такт  мимолётному  возмущению. – Сам  ты… - и  девочка, выбравшись  из  укрытия, засеменила  к  пню.

 А  бутуз  уже  вовсю  обрывал  грибы, ломал  их  прохладную  поросль, и  они, мягкие, превращались  в  его  ладонях  в  розовато-серую  кашу.

 Девочка, присев, очутилась  у  истоков  трещины, возле  густого  скопления  опят, и, запустив  обе  руки  в  недра  пня, стала  снимать  грибы  целыми  пригоршнями.

 Бутуз, видя, что  сестрёнка  опережает  его, загудел  недовольно – Отойди! Это  я  нашёл  пень! – загудел  так, будто  желал  защитить  владения, считаемые  своими. В  голосе  его  появилась  суровость – суровость, подслушанная  у  недовольных  взрослых, отчитывавших  его за  разбитую  чашку, или  лишний кусок  торта, суровость, усугубляемая обидой – скорее  на  себя, на  свое  бессилие  противостоять  крохотному, суетящемуся  внизу  существу.

-Не  твой  пень, не  твой, - пищала  девочка, теряя  крохотные  грибы, ломая  их  и  продолжая  работу.

 Между  тем  бутуз  отвлёкся, обнаружив  на пальце  какую-то  крохотную  букашку  с  тончайшими  усиками, и  побросав  обломки  шляпок  и  ножек, стал  следить  за  ней, пробиравшейся  по  тонким  канальцам  его  ладони.

 Перестала  трудиться  и  девочка, и, не  поднимаясь  с  корточек, спросила, замирая  от  внезапного, резкого, садкого  ужаса – А  как  мы  пойдём  назад?

 Бутуз, стряхнув  радужно  сверкнувшую  букашку, отозвался – Не  знаю.

 Торжественная  поляна  молчала, переливаясь  всем  богатством  цветового  спектра.

 

-Ну? – Безжалостно-тупо  произнёс  мужчина, закуривая  десятую  сигарету – и  тотчас  устыдился  неоправданного  напора, туго  означенного  в  его  голосе.

-Не  знаю, не  знаю, не  знаю, - твердила  женщина: монотонно, глухо, с  тупым, омертвелым  отчаяньем. – Говорю  тебе: я  задремала: солнце, духота – разморило, просыпаюсь – их  нет. – Она  заплакала, прижала  ладони  к  лицу, но  сразу  отдёрнула  их, потёрла  виски – механически, нелепо, будто  такой  набросок  действия  мог  что-то  прояснить. Мужчине  показалось, что  лицо  её  плавится, как  сахар, и  тугое  кольцо  нежно  и  люто  сдавило  ему  сердце.

-Ладно, не  плачь, - сказал  он. – Ну… не  плачь, говорю  тебе.

Они  сидели  в  машине, было  душно, жаркий  воздух, мешаясь  с  сизыми  клочьями  дыма, колыхался  тяжёлым  марево; атакуя  неуступчивое  стекло, ныли  крупные  слепни. Сквозь  широкий  размах  лобового  стекла  яркий  лес  представал  роскошною  панорамой, и  каждый  вход  в  него, чернеющий  среди  деревьев, казалось, вот-вот отдаст пропавших  детей.

-Ладно, - сказал  мужчина. – Далеко  они  уйти  не  могли. Может  спрятались  где-то  в  окрестных  кустах  и  сами  выберутся  на эту  поляну. Возможно  отправились  вдоль  дороги, и  находятся  сейчас  где-то  внизу, на  пути  в  деревню. Оставайся  здесь, только  попробуй  не  психовать, а  я  пойду  к  деревне. – Он  попробовал  обнять  женщину, но  та  отстранилась. – Ну, найдём, найдём  мы  их! Ну?

 Она  не  отвечала, тупо  мотая  головой.

-Я  пошёл. Жди.

Он  выбрался  из  машины.

Он  пошёл  по  замшелой  колее.

Бурая  глина, застывшая  суммарным  отпечатком  различны  следов, сливалась  в  непонятный  орнамент, мнившийся  символом  пути, и  вместе  дававший  собой  этот  путь.

 Мужчина  шёл, выкрикивая  имена  детей, он  знал, что  рядом  находится  дорога, по  которой  они, ничего не  предчувствуя,  и  съехали  в  лес, и думал – может  стоить  выйти  на  неё, поднять  руку, остановить  кого-либо  из  проезжающих, попросить  о  помощи. И  вдруг  стало  ясно – помощь  не  придёт, и… остаётся? Только  идти  и  звать  и  уповать. Вся  прелесть  осеннего  леса  казалась  бессмысленной, подавляющей, он  шёл, кричал  и  вспоминал – он  вспоминал  умильную  рожицу  бутуза, неловкую  ладность  его  движения, он  вспоминал  то  щемяще-умилённое  ощущение, охватывавшее  его, когда  девочка  забиралась  к  нему  на  колени, он  шёл, выкрикивая  их  имена, и  страх  леденил, наползая, душу.

 

  Дети  устали. Долгая  возня, солнце, страх – всё  сливалось  в  одно – неясное, томящее, клонящее  в  сон. Бутуз  сидел, привалившись  к  стволу  толстого  дерева, а  девочка  спала, положив  голову  ему  на  колени. Лес  обступал  плотной  густотой  запахов, цветовою  массой, лес  подавлял, ничего  не  обещая; бутузу  представилась  большая  кружка  молока, сдобный  коржик, и  тихая  тёплая  слеза  поползла  по  толстой  щеке.

 Девочка  спала. Он  принялся  теребить  её. Она  невнятно  бормотала  в  ответ, пока  он  не  дёрнул  её  сильнее, и  тогда  она  вздрогнула, проснулась, посмотрела  на  него  недоумевающее, спросила – А  где  мы?

-Не  знаю, - ответил  бутуз. – Пойдём  куда-нибудь.

Слегка  отряхнувшись, они  двинулись  наугад, пробираясь  мелкой  травой  и  тщательно  огибая  овраги, бутуз  сшиб  толстый  боровик, поднял  его, но  тут  же  бросил, потянулся  к  кусту, чтобы  сорвать  ягод, но  девочка  остановила  его, и  он  послушался, и  они  шли  дальше, всё  больше  уставая, путаясь, пугаясь.

 Лес  поредел  чуть-чуть, и  впереди  замерцала  поляна.

 Среди  этой  поляны  серел  корпус  грузовика.

-Смотри, - прошептал  бутуз, будто  забыв  о  неведомом  пути, и  наливаясь  восторгом – почти  таким  же, как  при  виде  пня.

 Он  ускорил  шаги, тяжело  дыша  и  размахивая  руками. Девочка, ничуть  не  заинтересованная  последовала  за ним, угодила  по  пути  не то  в  огромную  лужу, не  то  в  крохотное  болотце, но  выбралась, и  вот  уже  лезла  за  братом  в  разбитую  кабину.

 Чёрные  полудужья  на  месте  отсутствующих  колёс  зияли, как  зевло  деревенской  печи, дверь, свороченная  набок, висела, а  содержимое  кабины  представляло  собой  неприглядную  картину  отслужившего механизма: клочья  жёлтого  поролона свисали  из  разодранных  сидений, а  панель  управления  с  выдавленными  стёклами  и  погнутыми  стрелками  походила  на  старую  карту.

Руль  был  цел.

 Дети  устроились  на  сиденье, и  девочка  снова  стала   дремать, теснее  прижимаясь  к  бутузу, а  тот  шептал  что-то, призывая  отца, шептал, уверенный, что  их  найдут, понимающий, что  двигаться  дальше  у них  нет  сил.

 

  Скрестив  на  руле  ладони, и  упав  в  них  лицом  женщина  думала – Неужели, неужели, неужели… Слова  сливались  в  долгую, непрерывную  линию, она  тянулась  бесконечно, серея  тупостью  и  страхом. Как  так  могло  получиться? Почему  со  мной? За  что?, и – дробно, нервно, жутко, разрывая  линию  мысли  перекатывались  новые  слова – А  вдруг, а  вдруг, а  вдруг? Никогда… Хотелось  бежать  куда-то, кричать, что-то  делать, но  делать  ничего  было  нельзя, а  только  ждать – ждать  и  надеяться, и  бесконечно  изводить  себя  нелепыми, ничего  не  объясняющими, не  помогающими  словами. – Неужели? А  вдруг? За  что?..

 

 Бутуз, приникая  к  сестре, тоже  задрёмывал, потом  вздёргивался, и  опять  плыл, уходил  я  тёплую, тёмную  дремоту. Ему  хотелось  есть, и  мерещился – так  явно, так  отчётливо – стол, накрытый  в  деревенском  доме, бабушка, разделяющая  жареную  курицу, дымящаяся  картошка, в  кружку  налитое  молоко.  И  опять  реальность  текла  зыбким  маревом  дрёмы, и  опять  он  выдёргивался  из  неё  лапой  страха, и  сквозь  пространство, где  было  когда-то  лобовое  стекло  грузовика, видел  кусочки  леса, всё  такие  же  красиво-пёстрые, но  уже  только  пугающие.

…и  была  тёмная  масса  сна, пологом  накрывшая  сознанье. Потом  её  края  зашевелились, раздвинулись, превратились  в  траву, тихонько шуршавшую  в  опаловых  сумерках, и  из  них – из  сумерек  этих – вышел  большой, знакомый  человек, шагавший  легко  и  сильно, шелуша  коронки  лесных  орехов, -  вышел  отец, такой  родной  и  тёплый, и  бутуз  рванулся  вперёд, но  за  ним  рванулась и  темнота  сна, разлетевшаяся  в  момент, чтобы  он, бутуз, стукнулся  лбом  о  приборную  доску и  замер, убеждаясь, что  никто  не  идёт…