Проза

 

Нина Щербак Рассказы и новеллы. Accent Graphics Communications, 2020

 

 

В книгу вошли рассказы и стихотворения, которые, на первый взгляд, не определены одной общей темой. Это в некотором роде калейдоскоп случайных кадров и встреч, правдивых или романтических историй, которые происходят с главными героями. Для меня был важен и вопрос философского плана. Можно его трактовать в терминах «различия» и «повторения», можно в более простых терминах, схожести и судьбоносности определенных событий. Это и эстетический вопрос, и психологический. Настолько повторяемость рождает различие, связана с ним. Мне представляется, что было возможно в подобной цепи событий передать идею «различия».

Рассказ «Плохая память» кажется мне развернутым описанием «придуманного рая», моря, тепла, солнца, вечного возвращения. Сюжет рассказа – встреча главной героини с человеком, который кажется ей близким. Мне казалось, что в некотором степени это может быть отголоском известных чеховских мотивов, поэтому хотелось передать и ощущение, и удивление от «повторяемости» психических и психологических фреймов. Тем не менее, для меня в этом рассказе самое важное – единичность такой встречи. Многие рассказы посвящены именно этой тематике.

Когда-то один писатель сказал мне, написав толстенный труд об известном деятеле культуры и науки, что книга обычно пишется, когда автор коренным образом с чем-то не согласен. Когда его тревожит взгляд на того или иного деятеля истории, например. Невозможно, промолчать. Нужно обязательно сказать – «это не так!», и написать книгу.

Мой взгляд на то, что является «озарением» не отличается от взгляда многих людей и писателей. Если что-то по-настоящему трогает, это происходит, мне кажется, сходным образом, только выражается по-разному. Но рассказать об этом очень сложно. Человек и его слово настолько несовершенны по сравнению с тем, что встречается или видится иногда на нашем пути, что передать это кажется невыполнимой задачей, которую, тем не менее, часто хочется выполнить.

Сквозная тема рассказов вовсе не собственные воспоминания только, а скорее обрывочные жизненные моменты, которые произвели впечатление. Некоторые из них – из мира жизненного, из жизненного пространства, другие – из культурного пространства. Названного или нет. Вот, как сцена из пьесы «Пять углов», в которой главный герой, офицер, военный моряк, никак не мог забыть всю жизнь один единственный случай, который с ним произошел, когда он танцевал на балу с девочкой из балетного училища. Или совсем странный, но запомнившийся факт – поэт Георгий Иванов (насколько я помню) несколько раз снимал посвящение со своего стихотворения, оставив все же изначальное. 

Небывалый наплыв «правды жизни» настолько тотален, что становится невозможным думать и писать «романтически». Романтизм ушел, уходит, остается в прошлом. Однако, на вопрос, нравится ли мне, например, современная литература, я должна признаться, что все равно с большей радостью слушаю Чайковского и Рахманинова. При этом, женская проза, конечно, все равно и всегда – абсолютное исключение. Этот эстетический выбор в любом случае – детали, по сравнению с тем, как не хочется признаться в подменах любви и нежности на нечто, обусловленное другими причинами, недостатками, или комплексами.  Осознавая себя как частицу прошлого и настоящего мира, хотелось сказать, что, несмотря на все несовершенство, озарение намного сильнее, нежнее, важнее, чем кажется или интерпретируется.

 

Нина Щербак

 

Отрывки из книги

 

Рассказ:

 

Это был день воспоминаний, и день этот были каким-то совершенно исключительным, особенным. Насколько особенным он был, она поняла еще накануне, или много лет назад, только все ждала-ждала, когда же он, наконец, наступит.

Спать совершенно не хотелось, перед глазами, то и дело, вставала картина их замечательной истории, когда вместе отправились десять лет назад на юг, а потом Роман ужасно заболел, и пришлось бегать за лекарствами под дождем, который, в какой-то момент, превратился в настоящий шквалистый ураган, южное, приморское, совершенно настоящее стихийное бедствие. Она пробиралась тогда вперед, по узкой мощеной улице, пытаясь что-то разглядеть за свинцовым дождем, а заодно и противостоять ветру всем корпусом. Ураган, разбушевавшись, обдувал ее всей страшной силой, изредка ударяя по лицу летящими и жгучими как льдинки прутиками, маленькими колючками и еще чем-то мокрым. Узкая южная речка кое-где уже вышла из берегов, а за следующую ночь должна была, как потом оказалось, затопить половину побережья. Об этом Катя еще не знала, а только спешила вперед, попеременно прячась от дождя под одинокими мокрыми пальмами, в сторону небольшого рынка, недалеко от закрытого санатория, в елях, хвоях, дорожках и скамейках, где по южному пахло смолой и шпалами. Она хотела купить плащ для Романа, чтобы можно было бежать в соседний корпус на обед, и – лекарства, но никак не могла найти ни того, ни другого. Поселок вымирал, готовясь к смерчу. Рынок быстро сворачивали, продавцы испуганно собирали вещи с едва стоящих прилавков. Ветер все усиливался, сбивая с пути все, что встречал, опрокидывая чаны, бидоны, ящики из-под фруктов. Стальные остроконечные палки с размаху падали об асфальт, а ветер вновь поднимал со стульев и лежаков маленькие подарочные амфоры из соседней Греции, большие граненые стаканы, расписные тарелки, посуду и утварь, остатки неубранных фруктов, с силой бросая их о каменный бордюр. Предметы, еще недавно привлекательно выставленные на всеобщую радость и обозрение, теперь разбивались о землю в мгновение ока, улетали ввысь, и рассыпались на бесчисленное число осколков.

Роман тогда быстро поправился. За несколько дней, буквально. Уже в первую ночь был настоящий шквалистый ураган, а в соседнем поселке, как передали наутро, погибло двести человек. Все затапливало. Море разбушевалось, прорывая все на своем пути. Речки вышли из берегов. На следующий день нельзя было добраться до вокзала. Шоссе вдоль побережья затопило. Радуясь от того, что живы, еще долго потом смеялись и шутили, что вода поднялась так высоко, что машины не могли ехать, стояли как калоши посреди шоссе. Волги, Лады, Москвичи были слегка продырявлены ржавчиной и временем: их затопило, и они просто не смогли двигаться, а иномарки, как пряничные домики, подняло над водой и тихо, бесшумно снесло вниз, почти к самому морю, где они, нетронутые ураганом и водой, спокойно отдыхая в ожидания перепуганных владельцев.

Он, когда болел, всегда болел как ребенок. Злился, был ужасно недоволен всем, кричал даже. И по ночам кричал. Разговаривать ни за что не хотел. Только просил иногда, в каком-то непохожем на него отчаянии, как-то помочь. Эта странная ранимость и нравилась ей, и раздражала невыносимо. Ночью она встала с кровати, скинула простыню, подошла к окну, потом вернулась, обняла его, приложила губы к его лбу. Так делала всегда мама в детстве. Так и она, как все, обычно мерила температуру. Он что-то прошептал, раскинулся, руки раскинул, зашептал что-то.  Она замерла, сжалась, прислушалась к его дыханию, села на кровать. Долго так сидела и смотрела на его лицо, такое красивое, точеное. Такое знакомое. Потом стала его чем-то растирать, накладывала на запястье компрессы, гладила спину. Ужасно хотелось погладить его по голове, поцеловать, но она сразу отогнала эти ненужные мысли не вовремя, понимая, что у него еще высокая температура, и что чувствует он себя на редкость плохо. Он, как бывало всегда, как будто бы прочел ее мысли, даже ночью, даже во сне, попытался привстать, но не смог, снова провалился в свой мир, немного закашлял, а потом завернулся одеялом и прижался головой к стене.   

В тот день, когда она, спустя столько лет после того шквалистого урагана на юге, снова хотела увидеть Романа, с самого утра ветер выл за окном как умалишенный, а болтающаяся по стеклу палка, то и дело ударялась о что-то железное, заставляя Катю попеременно вздрагивать. Потом задребезжал холодильник, как-то совсем по-особому, энергично. День снова казался странным, но должен был превратиться во что-то совершенно исключительное, особое. Она это точно знала.

Еще с утра, на работе Андрей Васильевич ей все время говорил о чем-то общем и важном. Постоянно говорил. О том, что она обязательно должна сделать в этом месяце и в этом квартале. Она и сама знала. И помимо этого, было много домашних дел. Оплата квартиры, какие-то там бумаги, и, самое главное, очень важные документы, связанные с дачей, которые нужно было в срок привезти в садоводческое правление, а потом, снова, увезти их домой. Катя радовалась тому, что было столько дел, пытаясь запомнить хотя бы одно.

Потом она ушла домой. Снова позвонили, уже с другой работы, и сказали, что главный эпизод ее встречи с ведущим пишется на видео завтра вечером. Она была этому тоже несказанно рада, и записалась к парикмахеру, чтобы выглядеть немного получше.  

В какой-то момент она вдруг впервые за день посмотрела на часы и ахнула. Было уже три часа дня, а она не сделала совершенно ничего, более того, даже не начинала это что-то делать.

Еще три часа она быстро перекладывала вещи из одного угла в другой, потом вновь открывала холодильник, что-то там искала, запихивала туда консервные банки и овощи, а потом быстро закрывала его. Обед приготовился быстро, как это было ни странно. А потом она открыла балкон и стала выбрасывать в комнату все те старые вещи, которые накопились там с зимы. Обнаружила там даже старое пальто, которое, похоже, пролежала на этом балконе три года, и только сейчас, видавшее виды, его выбросила к ней судьба, такое замерзшее, бесформенное, но еще вполне узнаваемое.

Еще через час она бежала, изредка спотыкаясь о неровные булыжники по Невскому проспекту. Куда-то совсем вперед, вдаль, мысленно фиксируя, то слева, то справа разноцветные рекламы магазинов и кафе. Мокрый асфальт, казалось, помогал ей даже не идти, а лететь куда-то вперед, быстро и бесшумно, брызгая по пяткам и лодыжкам непрошенными каплями песка и дождя.

Роман ждал ее у входа в кинотеатр, усиленно вышагивая то влево, то вправо, меряя расстояние между зданием «Авроры» и стеной напротив. Он выбрасывал вперед смешной непослушный зонтик, и снова шел, вперед, за этим зонтиком, потом резко поворачивался на каблуках, и снова шагал вперед.  Он увидел ее первый, бросился к ней, обнял, поцеловал, слегка приподнял в воздухе и буквально поволок в зрительный зал, как будто им оставалось жить какие-то считанные доли секунды, а она была не его давней знакомой, а свертком белья из прачечной, которое двадцать лет назад она сдавал у себя во дворе в особое место, получая обратно готовые отутюженные пластины, негнущиеся и одуряюще пахнущие лавандой.

Потом Катя снова вспомнила, как они долго ехали на поезде в ту поездку. Было совсем тепло, даже жарко. Стояло летнее лето. Дышать было нечем, но цветочный запах смешанный с морем был повсюду, и в какой-то момент от него, как от запаха кипарисов, звука цикад и тепла от асфальта, становилось нестерпимо хорошо. Роман давно поправился, они еще несколько дней купались. Вода была ледяной после потопа, и Катя хваталась рукой за странные щепки и камыш, который занесло сюда Бог весть откуда. Потом они ездили в соседний городок, и весь вечер слонялись там бездумно, держась за руки, и попеременно рассказывая друг другу совершенные небылицы. Потом купили огромную ракушку за триста рублей, и попытались выпить красного вина из бочки, но оно было удивительно кислое и невкусное.

В поезде он вдруг захотел какой-то особый южный суп с приправами, который она нашла лишь в последнем вагоне-ресторане, куда быстро и долго шла, спотыкаясь и открывая тяжелые непослушные двери всем своим корпусом. Был дивный вечер, за окном медленно садилось солнце, а поезд все шел и шел, медленно, почти бесшумно, покачивая вагоны в такт дуновениям ветра. Они ехали в купе вдвоем и почти не разговаривали, только изредка снова держались за руки, и снова пили чай из граненных стаканов в металлических подстаканниках. Сахару Роман всегда просил обязательное много, а ложка, которой он его помешивал, обжигала пальцы до кричащего «ой»!

 

***

Обычно она работала немного как-то. А в тот раз, после той поездки на юг, когда бушевал шквалистый ураган, стала – еще меньше. Пришла на работу и все время что-то делала, но, как обычно, не в пол--силы, а в четверть, отвечала на сообщения, заказывала билеты в туристическом агенстве, снова писала сообщения. В какой-то момент почему-то сидела, минуть десять, и, не шевелясь, смотрела в окно. Как будто бы прозрела от чего-то. Виделось ей, что бредет она куда-то по колено в воде, почти по пояс, а потом снова и снова идет по снегу. Сначала она шла совершенно одна, она это точно помнила. Но потом уже брела не одна, а разговаривала с кем-то еще, кого совершенно не видела и не знала, но кто понимал ее, она это точно знала, необыкновенным образом. Она отчетливо видела, что этот кто-то был не просто кто-то, а Роман. Этот кто-то был Роман, и был он очень худым, а иногда, как ей вдруг казалось, очень полным мужчиной, лет сорока. То есть был это Роман, но значительно старше, или младше, чем он. То есть чем он, каким она его помнила. Затянутый в какие-то замшевые одежды. Он был молчалив и спокоен этот мужчина, который был Роман, и, как казалось, совершенно точно все понимал. И то, о чем она говорила, и то, что она хотела сказать. И понимал он больше всего то, о чем она не только не говорила, но и сказать никогда не могла.

Катя тогда оглянулась, отвернулась от окна, как будто не могла больше идти в этой своем мире, по воде или по снегу, рядом с этим, вот, мужчиной, который был точно Роман, но немного не он. Она тогда посмотрела на свою коллегу слева, и на такую же коллегу, что сидела –  справа, которые, уткнувшись в компьютеры, что-то одновременно и быстро строчили кому-то на другой конец света, в соседнее здание. Посмотрела и подмигнула им слегка.

А потом Катя снова уставилась в окно. Мужчина-Роман и она продолжали идти вперед, ничего не говоря друг другу. Катя прибавила шагу, попыталась понять, какое было время суток, или куда она шла, в какой стране, например, все это происходило. Все было по-прежнему совершенно неясно. Все было очень неясно, но, по ощущению, удивительно хорошо. Они шли и шли куда-то по снегу, уже вдвоем, а вокруг серебрились и искрились разноцветные бриллиантовые осколки, отливающие от снега и бросающие соленовато-ледяные брызги в лицо.

«Так и жила, все жила и жила», – думала после той поездки про себя Катя, – «и, ведь, никогда могла не узнать, что подобное существует».

Она сделала над собой усилие, чтобы на ходу повернуться к мужчине и что-то сказать, но не смогла почему-то.  Просто снова шла, шла быстро и вперед, а он следовал где-то совсем близко, рядом с ней.

«Мама!» – прошептала Катя. – «Мама!»

Никто не ответил, а Катя все шла и шла, а потом закрыла глаза и побежала, быстро побежала вперед, слушая свои шаги, которые сама громко печатала по снегу, а в голове, где-то совсем далеко, услышала голос соседки, вечно просыпающейся в шесть утра и ссорившейся со всеми, когда так хотелось спать.

«Солнышко мое!» – снова шептала Катя, совершенно, забыв, конечно, что недавно были большие неприятности, при том – со всеми. Она вдобавок еще поссорилась с Андреем Васильевичем на работе, а потом с ним быстро помирилась.  И что именно сегодня, нет три дня назад, или полгода назад, Андрей Васильевич ждал ее раньше обычного, как условились, а она не пришла, потому что накануне слушала эту глупую историю Сашкину до десяти вечера, а когда она, Катя, наконец, явилась с опозданием, он очень рассердился, и даже обиделся.

«Солнышко мое!» – смеялась про себя Катя, представляя себе, как они снова поедут на юг, как поедут вместе с сыновьями, как будут купаться, бегать по пляжу, покупать мороженое, и снова и снова читать книжки, как делали всегда.

«Солнышко мое!» – говорила она, представляя себе, как они сядут в поезд, и купят билеты, нет, сначала купят билеты, а потом сядут в поезд, и будут на каждой остановке есть кукурузу и вареную картошку, а потом снова и снова смотреть в окно.

«Ты что?» – Регина нагнулась над Катей, пытаясь вложить ей в руку чашку кофе, и тоже посмотрела, несколько испуганно даже посмотрела, в окно. – «Там что? И дождь, и снег и солнце сегодня?»

«Не знаю. Ничего я не знаю», – буркнула Катя и слезы, крупные и соленые, полились из ее глаз, одна за одной, а за ними вдруг разлилось по всему телу удивительно ощущение тепла и счастья.

«Солнышко ты мое, мое солнышко!» – снова и снова повторяла Катя пока совсем не стемнело.

 

***

… Пока шел фильм, Роман уже очень давно, то есть часа два, держал ее за руку и бодро шептал ей что-то на ухо, рассказывая о том, что происходило на экране, а, главное, произошло за эти последние десять лет, которые она его не видела.

Катя не могла сообразить, почему не встретилась с ним в другом месте, почему пошла именно в кино, на последний сеанс, и именно на этот странный фестивальный фильм о чье-то далекой жизни в Перу, и именно в «Аврору», на Невском, где кресла были все еще старые, совсем не такие роскошные, как в современных кинотеатрах.

Но было поздно что-то менять. Он приехал в Петербург ненадолго, всего на два дня, и теперь говорил-говорил, мешая сидящим рядом зрителям, как бывало с ним обычно тогда, когда он не мог остановиться, быстро нашептывал свои бесконечные истории ей в ухо, совершенно не обращая внимания на то, что их кто-то может услышать.

А она сидела, как вкопанная, снова радовалась, ужасно радовалась, что ничего не нужно говорить, иначе бы она никогда не придумала, что именно нужно и можно сказать, и ничего бы не смогла из себя выдавить.

А потом он опять что-то стал ей рассказывать, из вчерашнего, как он обычно делал. Сидел и рассказывал, как он вчера написал кому-то что-то, и как было бы хорошо, если бы Иванов и Майский помогли ему это что-то, что он попросил, сделать. Так долго и весело рассказывал ей на ухо, а она только вновь утыкалась носом в его эту куртку кожаную, и уже ничего не могла даже услышать, хотя снова все слушала и слушала.

 У него всегда были губы такие смешные, теплые, как, ей казалось, были на фотографиях у Бориса Пастернака, или у Александра Блока. Или одного, или другого. Катя никогда не могла запомнить. Он ими всегда так забавно шевелил, особенно, когда на нее злился, или обижался. Или разочаровывало его что-то. Они тогда лопались немного у него, как в детстве. А в детстве он много играл на трубе, кстати, в школьном ансамбле…

 

***

– Ты не нервничай. Ты чай пей и все мне рассказывай, рассказывай, как было, – подбадривала на следующее утро Катю подруга Галя, упорно глядя на нее в упор и терпеливо помешивая сахар в чашке большой ложкой, изредка поднимая и опуская брови, как будто бы хотела сдвинуть ими куда-то на затылок свою непослушную белобрысую челку.

– Да ты слушай, не перебивай, что дальше то было. Дальше было то … что…. – Катя поморщилась, сжала тонкие губы, потом снова слегка встрепенулась, даже нахохлись вся, как птичка неловкая, перышки свои чистить стала, носом-клювом в кофту уткнулась, чай отхлебнула, на этот раз громко причмокнув:

– Ну, и? – спросила с нетерпением Галя.

– Ну и вот так.

– Ну и, что так?

– А то, что «вот так», и лет десять я его не видела.

– А он?

– Кто он?

– Ну, кто, кто! Роман твой!

– Понятное дело, скучал он. Вернее, не знаю, скучал ли так, но я, вот, очень скучала.

– Ну ясное дело … А, сам, – что? Не женился?

– Нет! Не женился! – Катя сделала пауза. – Вернее, женился. Слушай, я забыла спросить!  

– Почему? Такое забыла спросить? – Галя снова недовольно посмотрела на подругу.

– По качану! – Катя тоже заерзала, вся приосанилась, снова напряглась немного, как будто бы собиралась разозлиться. – Дальше слушай. В общем, наконец, все свершилось …

– Что? – Галя выпучила глаза, уже не только от удивления, но даже бешенства какого-то или, наоборот, разочарования. Опустила глаза, а потом вскинула их, и снова уставилась куда-то вдаль, пытаясь сконцентрироваться на чем-то движущемся, колышущемся, проходящем, что пыталась, но никак не могла различить.  Повисла неловкая пауза. Галя в недоумении шевелила бровями, теперь чуть быстрее, чем пять минут назад, в такт помешиванию чая все той же обжигающий пальцы ложкой.

Катя смотрела в упор на Галю, теперь даже с трепетом и удивлением, некоторой опаской и страхом, пытаясь нащупать сумку позади себя, на которую давно села, и в которой, как ей в тот момент показалось вдруг, когда-то был чехол от очков.

– Ты что несешь-то, что несешь? – не унималась Галя.

Катя привстала, чувствуя, как у нее кружится голова, а в глазах темнеет. Она вновь пыталась нащупать чехол от очков в кармане куртки, и, не найдя его там, снова и снова запускала руки в сумку, перекладывая, один за одним, предметы, давно там хранившиеся. Помаду, зеркало, книжку, яблоко, телефон. Вновь и вновь не находила злосчастного чехла.

– Делать тебе было нечего, что ли? – наконец, спросила Галя.

Повисла долгая, неловкая пауза. Катя с удивлением обнаружила у себя в руках чехол, который, обнаружив там, медленно положила на колени. Потом она слегка развернулась на стуле, и обратилась за спасением к окну. По мокрому тротуару устало брели в разные стороны прохожие. На улице снова шел дождь, отстукивая странно-привычный ритм по стеклу.

– Катя! – Галя снова оживилась.

– Ну!

– Катя!

– Ну, что?

– Катя, а что теперь будет, а? – Галя вдруг привстала, что-то крикнула на все кафе официанту, поправила сбившийся шарф, потом пояс, пересела на другой стул, поближе к Кате, нагнулась к самому ее уху и с энтузиазмом затараторила еще быстрее:

– Ты дальше-то историю рассказывать будешь? Будешь?

Катя слегка отпрянула, молча и отрешенно покивав головой:

– Нет… Вернее, ну, да…

– Фу, ты! Самая настоящая молодец ты!

– Сколько времени мы тут сидим, ты не знаешь? – вдруг спросила Катя.

– Не знаю, – Галя посмотрела на часы, – Ну, четвертый час пошел, вроде бы…

– Да, – мечтательно сказала Катя.

– И хорошо, что так, – заключила Галя.

– Почему «хорошо»? – спросила Катя.

– Потому что у него …  

– Слушай, а ты не хочешь...? – выдавила из себя Катя.

– Так хорошо поговорили, слушай, теперь больше вообще ничего не хочу, – вдохновенно сказала Галя и потянулась за курткой.

А Катя еще долго сидела и смотрела в окно. Потом встала и быстро пошла к выходу. Долго еще думала, пыталась вспомнить, какой он был, этот Роман. Веселый, смешливый, иногда грустный, вечно занятый своими делами бесконечным. Никто так и не мог простить тогда, что они совсем ни ссорились и что было им всегда удивительно хорошо вдвоем. Было так хорошо просто до какой-то странной крайности. Постоянно вместе, и постоянно хорошо. Они часами кружили по городу, в поисках своего любимого магазина с пластинками, потом снова брели за руки, а под конец дня, когда падал в ночь молчаливый город, ехали по шоссе, и казалось, этой зеркальной поверхности движения никогда не будет конца. «И не будем ссориться, правда? Никогда.» – констатировала однажды Катя. «Правда-правда!» – ответил Роман. Она и сейчас помнила, как много лет спустя нашла в столе его огромный блокнот, который он когда-то подарил ей на день рождения. Это блокнот чуть не выбросили, когда переезжали на другую квартиру, и Катя, в ужасе, перерывала все вверх дном, лишь бы его найти, снова спрятать куда-нибудь поглубже, подальше, за книгами в шкафу.

Была в нем некоторая странность какая-то. Он был удивительно искренен, словоохотлив и общителен, но в какой-то момент вдруг ретировался и не звонил, не появлялся в поле зрения. Как будто бы замыкался. А еще он очень любил подолгу ждать ее, сидя на скамейке напротив ее работы в небольшом скверике. Ей даже казалось, что он приходил туда заранее, часа за три до того, как они договорились встретиться.

Но самое главное, было это ощущение, что только Роман был тем человеком, с которым совершенно не нужно было ни о чем разговаривать, чтобы что-то понять, он всегда присутствовал, зримо и нет, в ее поле зрения, и от этого было совершенно спокойно и удивительно легко.

Катя пыталась понять, хоть на какое-то мгновение, почему тогда все так быстро оборвалось, но в момент, когда ей так вдруг хотелось ответить себе на этот вопрос, когда вспомнились родственники, знакомые, подруги и обстоятельства, она вдруг усилием воли отогнала прочь эти ненужные мысли, с радостью осознав, что просто бесконечно счастлива была его снова увидеть. Он дышал где-то рядом совсем, так тихо и так знакомо, и этого одного было совершенно достаточно, чтобы быть вновь такой же счастливой, как бывало очень давно, и совсем, казалось, не могло быть. Она шла по улице, наступая на лужи, и прибавляя шаг, а проезжающие мимо машины, казалось, ехали бесшумно, обгоняя друг друга по внешней траектории проспекта.

 

Рассказ:

Когда она встретила и полюбила его, она сразу поняла, что не только пощады не будет и мира, но вообще все хорошее в ее жизни закончилось навсегда.

Не простят. Не простят никогда. Ни боги, ни люди, ни звери, не птицы. Боги всегда найдут за что не простить, звери и птицы – тоже, а люди, как водится, не простят за то, что… Здесь она делала над собой усилие, чтобы не думать дальше. Когда вдруг случилось то самое, о чем многие женщины так страшно мечтали, наблюдать со стороны за этим оказалось просто невыносимо. Ни мужчинам, ни женщинам. Если несчастья и беды, детей и мужей окружающие прощали, но увидеть воочию реализованные неземные чувства стало не просто непростительным пороком, но багровым знаменем, которое дразнило соседей, знакомых, первых встречных и даже бомжей на улице.  

Все, что существовало до этого, обыденная жизнь, работа, встречи, друзья, все это не то, чтобы кануло в лету и потеряло смысл, нет! Оно для нее просто оказалось бледным подобием жизни, странным отблеском всего того удивительного, что было связано с тем счастливым моментом, когда она, наконец, встретила его и видела – вновь.

Он был красивым, веселым, молодым, необыкновенным. Искристый смехом, благородный, смелый, успешный и умный. Набор качеств был столь ошеломляющим для окружающих его, что все его коллеги по работе, близкие родственники и случайные знакомые, завидя его, улыбались до ушей, а потом долго-долго рассказывали ему все о своей жизни, как на исповеди, надеясь, что каждую их проблему, включая недавнюю ссору с мужем, низкую зарплату и непонимание законов бытия, он сразу же разрешит в долю секунду.

Таким она увидела его в тот счастливый момент на автобусной остановке субботним утром, когда он выслушивал очередную историю, терпеливо, склонив голову к бодрой, хорошо одетой женщине, которая тараторила ему что-то о своем, с видом главного врача столичной больницы.

Что изменилось в ее жизни? Познакомившись с ним, она, соответственно, стала обращать внимание на все на свете, на то, что раньше не замечала. Стала снова общаться с друзьями и даже соседями, одеваться по последней моде, вовремя стричься, не есть мяса, ездить на отдых, видеть сны и даже краситься по утрам, перед тем, как нырнуть в метро и помчаться на работу.

Ожидая их встречу на следующее утро (сначала на автобусной остановке, где познакомились, а потом уже в городе, в одном городе, где, оказалось, они жили, не дальше не ближе, в соседних домах), она с радостью понимала, что время останавливалось или замедлялось теперь по своим собственным законам, внутри горел странный костер, небо казалось малиновым, а в животе прыгали попугайчики, лягушки и кузнечики, и расцветал небывалый сад счастья в виде тепла во всю грудь и кислорода в нос наподобие нашатырного спирта, который вам было положено прыскать в детстве, или вы ударились, увидели во сне черта, или ваша мама в далеком детстве вдруг совершенно спятила, поссорилась с папой и купила на все деньги, причитавшиеся на отпуск целый автомобиль, который и припарковала прямо у парадной, гордо проследовала мимо разъяренного папы. (В общем, как рецепт спасения на все случаи жизни).

Как он относился к ней, она даже не замечала особенно. Не было времени. Да и было почти что – все равно. Сперва целые двое суток готовилась к их встрече, одевалась, думала, что скажет. Потом целый день сидела как вкопанная, недалеко от его картинной галереи, и все перебирала в памяти возможный ход их разговора, а потом еще два дня приходила в себя, вспоминая каждую минуту их общения.

А потом случилось … Нет, не самое страшно. Самое интересное. Превращение. Чудо. Как будто бы все вокруг вдруг стали желать ее общества. Каждый встречный предлагал теперь стать лучшим другом или знакомым. Обязательно – на всю жизнь. Обязательно – прямо сейчас. И обязательно – только с ней.

 А она? Она совершенно этот факт теперь игнорировала, как будто такой любви, такого внимания не желала и не хотела никогда. Как будто бы он точным попаданием дротика надолго занял это место рядом с ней, и такого другого уже быть в ее жизни не могло, и никого другого быть не могло.

Было невозможно даже подумать о том, что его можно было кем-то заменить, хотя бы на одну секунду. Видимо, раскрылось в ней все то, что дремало, все то, что не было раскрыто другими раньше, или наоборот – долгое время было скрыто, дремало. Как будто бы стала она для себя и для всех других теперь безумно привлекательной.

Она даже не могла себе представить до какой степени теперь все встреченные ею люди хотели немного этого счастья ее внутреннего состояния. Как будто бы выпить это счастье хотели, стремились, чтобы она поделилась тем, что досталось ей так неожиданно, внезапно, в таких больших количествах и при таких странных обстоятельствах.

А люди эти, знакомые и не очень, очень часто хотели его, это счастье, отнять. Почти на силу.  Требовали, кричали. Бывает, сидит она в поликлинике, улыбается, думает о нем, и вдруг к ней кто-то подходит и в ухо кричит: «А, ну, иди отсюда!»    

Вставала она рано утром и бежала на работу. Чувствовала свое обновление, как будто бы внутри тело за несколько дней стало другим, как будто бы душа раскрылась чему-то светлому.

– Ты такая странная, – говорила ей лучшая подруга, почти кричала. – Когда любят, знаешь, ведь хотят всем поделиться, отдать это счастье другим. Не то это все.

«Ничего себе», – думала она. «Да ничего подобного! Не могу уж совсем святой-то стать!»

– А я совсем не хочу делиться! – честно говорила она, как будто бы детектор лжи в который раз сама перед собой проходила.

– Хочу убежать от всех! – говорила она все той же лучшей подруге, а про себя в который раз думала, что готова теперь терпеть все, что угодно, и от кого угодно, только бы он – был, существовал, радовался, хоть здесь, хоть там, да где угодно!

А потом…. А потом она вдруг поняла еще одну вещь, и на этот раз, вернее, в который раз – все-таки, наконец, испугалась. Усомнилась. Она поняла, что ужасно не хочет теперь просто так влачить свое существование, болеть, умирать, страдать, скучать.

Больше всего теперь ей, если честно, не хотелось умирать. И ей было так странно, что такое долгое время она жила и терпела все жизненные компромиссы и совсем не ценила каждую секунду своей жизни. Все ей говорили, что нужно терпеть жизнь, ее преодолевать, что иногда бывает, а иногда – нет. Что нужно обязательно смиряться. И ждать, ждать, ждать, пытаясь в который раз пробираться сквозь суету и серую монотонность. Так долго терпела она все эти компромиссы, что, казалось, уже вся скрючилась к моменту их встречи, как заболела, смирившись со своим каждодневным несчастьем, мрачностью и предсказуемостью – у всех так.

А он? …. Он пришел как из сказки и все этот изменил в один миг показав, что, когда идет дождь – радужно, когда болеешь – тепло и странно, когда нет денег – нет забот и еще лучше. А когда совсем нет надежды – плохо спала и через секунду будет просто прекрасно.

Снова и снова думала она вечерами, как бы ей сохранить силы, чтобы ему … все отдать, все сделать. Ему, этому мужчине удивительному. Как девчонка, как глупая совершенно неразумная и сумасшедшая баба теперь чувствовала она себя, мысленно пытаясь определить, как снова с ним быть, как снова увидеть. И, главное, не просто так «с ним быть», а приносить какую-нибудь пользу. Ухаживать, обед готовить, стирать. (Последнее было самое смешное, потому что даже в году ее юности, в студенчестве, работу по дому делал кто угодно, но только не она). Только бы позволил. Только бы судьба позволила.

А мир вокруг показался страшным. Совершенно жутким с его законами и людьми, такими обыкновенными, которые, как казалось ей теперь, хотели, буквально норовили откусить кусок ее мяса, сожрать заживо, выпить всю кровь до остатка.

А она хотела теперь не потакать им, а себя, наконец, сохранить, чтобы снова, как ей теперь казалось, увидеть его, и вновь это первое чувство их встречи испытать. Это необыкновенное ощущение счастья, как в детстве. Видеть его вновь. И радоваться обретению себя.

Обычно как в таких ситуациях бывает? Бывает хорошо с кем-то, а потом сразу – раз, и – плохо.  Так она думала. И бывает это, когда лет пятнадцать. Потом – опять хорошо, но тоже – ненадолго. Потом опять… Человек ведь инстанция нестабильная, неопределенная. Не может он долго быть счастлив и доволен. Ругать потом хочется все на свете, страны пребывания, своих родственников.

Люди ругают, болеют, забывают все хорошее, или опять – вспоминают. Но быть все время в состоянии гармонии, разве так бывает, думала и думала она, сомневаясь, не привиделось ли ей все это во сне.

В какой-то момент она стала думать, что заболела или с ума сошла. Потом стала думать, что ее посетили инопланетяне. Потом еще что-то ей стало казаться такое несуразное.

У нее, ужас-то в чем… У нее так получилось, что все вдруг встало на свои места. Как будто бы сомкнулось, стало родным, добрым, милым, прелестным. Все друзья вокруг уставали, когда уставали – плевались, когда не плевались, хотели – нового, когда разочаровывались – опять сомневались. А она теперь как дура припадочная улыбалась целый день напролет и летала.  

– Ненормальная, – говорила ей все та же лучшая подруга. Уже теперь каждое утро звонила с утра, чтобы удостовериться, не умерла ли она. – Скучно с тобой.

– Почему? – спрашивала она.

– Потому что … – твердо и утверждающе повторяла подруга, не зная, что сказать дальше, как корчилась от боли на том конце провода.

А потом она все-таки заболела ненадолго. Случилось это совершенно внезапно, никто и не ожидал. Не пускала ее судьба на встречу с ним. Дома все простыли. Потом на работе каждый отпрашивался в отпуск. Потом еще что-то. Не могла она с ним видеться, в общем. И не могла существовать спокойно, все время что-то ей чудилось.

Вдруг виделось, что оборотень она теперь, в зверушек разных превращающийся, бесами одержимый. Вспомнила она как-то под вечер одну историю, которую ей рассказывали сто лет назад, еще в школе, о том, как когда-то в юности одна девушка так в парня влюбилась, что жить без него не смогла. Все бегала-бегала к нему, как припадочная на свидания. Школу забросила. Соседи удивлялась, кто-то смеялся. Мать не обращала внимания, а отец сначала не знал, не замечал, так ничего и не делал. А как узнал. так начал так стращать, мало не показалось. Дескать, мало ей лет, ничего она не знает в жизни. В общем, когда в очередной раз время пришло бежать к мальчишечке своему, взял он и закрыл дверь квартирный на замок. А она потыкалась в дверь, потыкалась, да и сиганула в окно с пятого этажа.

Вспомнила она эту историю из детства, передернулась, слава Богу, что так давно и неправда. 

«Ромашенька! Я ничего тебе не рассказала. Не успела. Я так этого боюсь иногда. Вдруг я заболею, и сразу — умру, и не успею тебе ничего рассказать? Я ведь обещала. Тогда все обещала, обещала. А вдруг я тебе уже все рассказала, и больше ничего не знаю? Хотя нет. Разве можно подумать, что я тебе хоть что-то интересное когда-то рассказывала или вообще что-то рассказывала? Это ты мне всегда все рассказывал, и так спокойно, так удивительно меня слушал… Разве меня кто-нибудь так слушал когда-нибудь? Нет, вот, правда, никого нет на свете, такого красивого, удивительного и доброго. Ты совершенно особенный. Как же я тебя встретила?»

А потом она снова ехала к нему в гости. В автобусе, потом в поезде. В вагоне громко объявили, что, если пассажиры увидят что-нибудь подозрительное, они должны об этом моментально доложить начальнику поезда. А на станции, в маленьком городе на севере, где она пересаживалась на другой поезд, опять объявляли тоже самое. Не совсем. Несколько раз, и уже совсем по-другому сказали (хотя, по сути, тоже самое): «если вы увидите —  что-то «не так», вы обязательно нам скажите»!

«Или не говорите. Или – как хотите», подумала она.

Счастье – состояние не совсем нормальное для жизни, конечно. Что там говорить. И бывает оно легким и беззаботным только в юности. В счастье человек как слепой делается, совсем ничего не видит, не слышит, как в тумане живет, сонным ходит. Не видит плохое, а его состояние как небывалое что-то. Особое, странное, светлое, ни на что не похожее. Ребенок ведь тоже радуется жизни, опыта не имеет.  Ребенок, что взрослый без опыта.

«Интересно, а оборотни легко проходят детектор лжи»? – подумала она вдруг, когда уже почти подъезжала к нему. – «Ведь у них нет крови, а если и есть, то черная она совсем. Может быть, и нервов нет»?

Как подумала, сразу на нее несчастья одно за другим посыпались. Одно за другим. Пошла она совет спрашивать. Сначала к знакомым, потом к родственникам. Даже в церковь заглянула. Ответы получала, да все как-то мимо. Потом она уехала в другой город, потом еще в один на месяц перебралась. В общем, целый год колесила, а потом снова домой вернулась.

Встретилась с ним, как обычно, и как будто бы снова, заново поняла, что все хорошо у нее, что ничего не нужно менять больше.  Так и жила теперь пока, наконец, не смирилась со своим долгожданным счастьем.

Так с ним теперь и существовала, никому не рассказывала больше, ни подругам, ни друзьям. Лишь изредка, бывало, как раньше, просыпалась ночью и себя щипать начинала, или окно раскрывала в ночь, чтобы глотнуть морозного воздуха, поговорить с луной, и еще раз проверить – сон ли это или явь, бред или реальность. Обманывает ли она себя, или взаправду.

Так однажды она распахнула окно и долго-долго смотрела вниз, на заснеженную улицу. Так долго смотрела, что заморозилась совсем, и простудилась. От этой простуды стало даже как-то легче. Как будто бы вновь поняла, что счастье настоящее, сильное, человеческое и вынести-то сложно, не только о нем рассказать.