Онтологические прогулки

Трое слепых и один зрячий

Самой желанной и в то же время самой недостижимой задачей любой культуры является познание самой себя: самой желанной потому, что знание себя позволяет не только уверенно идентифицироваться, но и корректно выстраивать стратегию поведения; самой недостижимой потому, что отдельность культуры ограничивает ее самой собой и, тем самым, ограничивает ей возможность познания собственной природы исключительно самовосприятием, самопознанием, интроспекцией. Ограниченность же самовосприятия заключается в том, что оно, как восприятие, уже сформировано культурными матрицами и, следовательно, может "видеть" лишь то, на что смотрит, но не то, как и чем она видит. В самовосприятии всегда имеешь дело с тем, кого не знаешь и чьи действия и реакции не можешь предугадать, – имеешь дело с самим собой. Ты прекрасно видишь открывающийся перед тобой горизонт, но никак не можешь видеть самого себя, этот горизонт рассматривающего. Потому что ты один.

    Именно отдельность или отделенность культур приводит к тому, что они вынуждены принимать за идеал и гордиться тем, что сами только и умеют и к чему их "естественно" тянет: так для западной культуры представляется само собой разумеющимся предметное освоение мира, для восточной – координация элементов, для срединной (русской или славянской) – единство жизни. В центре воспринимаемого горизонта каждой культуры находится невидимая наблюдателю "черная дыра", однако именно ее силовое поле создает видимый горизонт событий. Слепота отдельности неизбежна, просто в силу включенности в горизонт событий; при этом действует следующее правило: чем интенсивнее взаимодействие, чем насыщеннее горизонт событий, тем сильнее слепота. Впрочем, в определенном смысле у слепоты нет степеней; ты слеп, пока твоих глаз не коснется "божественная слюна", – палец другого.

     Все культуры индоевропейской цивилизации устроены одинаково по-разному: набор формирующих эти культуры матриц существенно ограничен: тройственное социальное устройство (народ, старейшины, волхвы), тройственность индивидуального обучения (движение, восприятие, речь), тройственность направленности внимания (предметность, единство, координация) и др. Разность культур проистекает из отличий в акцентуации формирующих матриц, прежде всего в отличии направленности внимания: запад обращен к горизонту предметности, восток – к горизонту координации, срединность – к горизонту единства. Именно различия в направленности внимания определяют специфику каждой культуры и, тем самым, отделяют одну культуру от другой, создавая между ними невидимый, но почти непреодолимый барьер.

     Непреодолимый барьер фокуса внимания: в одном и том же (которое можно назвать "одним" только на метауровне) представитель каждой культуры будет видеть разное, например, в социальном устройстве человек западной культуры будет выделять расслоение, взаимодействие (борьбу) различных по своему имущественному, правовому, образовательному и т.д. положению людей, восточный человек видит социум как скоординированное разнообразие элементов, русский же – как единство всех элементов. При этом сфокусированность внимания на каком-то одном элементе целого неизбежно приводит к нечеткому, размытому восприятию других элементов: например, в восточной культуре не могут воспринимать целое как нескоординированное, поэтому воспринимают и объясняют наличную нескоординированность "плохой" кармой, "неправильными" поступками отдельных людей. На западе, выделяя социальное различие и расслоение, не могут видеть их единства или возможность координации. Русский же вообще не воспринимает ни предметность институциональных ограничений, ни содержательность всего разнообразия общественных взаимодействий.

     По мере интенсификации взаимодействия разных культур, кажется, что должны появиться основания для преодоления ограничений отдельности, однако трое слепых в сумме не дают даже одного зрячего, прежде всего потому, что для каждого человека остается в силе сформировавшая его культурная матрица. Не улучшает положение и усиление взаимодействия различных цивилизаций, например, индоевропейской с еврейской, арабской, африканской и американскими цивилизациями, скорее, даже ещё более усложняет, создавая дополнительные "трудности перевода". Вообще, оказалось, что родовое наследие (а отдельные культуры несут на себе именно родовые ограничения) представляет собой наиболее "консервативный" фактор существования современного человечества.

     Сложившаяся ситуация априорных ограничений отдельности различных культур и цивилизаций была бы принципиально непреодолима, если бы не появление, распространение и развитие феноменов, которые существуют и действуют помимо, поверх, вне зависимости от специфики родовых культур, – феноменов современности, таких, как литература, наука, полис, технологии мобильной связи и интернета и др. Феномены современной цивилизации или феномены единого человечества возникают и действуют именно и только как современные: "Дон Кихот" Сервантеса и появился, и продолжает существование именно как феномен современной цивилизации или единого человечества, хотя и с "испанским" акцентом.

     При этом "испанский" след "Дон Кихота" не выделяет, не отделяет его от современности, а, наоборот, включает, вписывает его в топос человечества. Те же, не менее талантливые, интересные и во многих случаях не менее популярные в свое время романы, которые оказались "слишком" испанскими (русскими, французскими и т.д.), то есть замкнутыми или запертыми в родовой матрице, быстро исчезли из горизонта внимания современности. Точно так же, как исчезают слишком родовые феномены социальной жизни, а если и не исчезают и продолжают существование, то только как препятствия к современной социальности; наглядным примером такого препятствия является множество авторитарных режимов, вся сила которых заключается в последней силе умирающего рода, – насилии.

     Воспринимать собственную культуру вне самовосприятия можно только в топосе современной цивилизации, матрица которой включает формирование матриц восприятия в качестве своего элемента! Родовые матрицы такой возможности не предоставляют: ты рождаешься и умираешь родом. Матрицы современности можно сравнить с родовыми только в одном: теперь ты рождаешься и умираешь не родом (например, русским), а человечеством как родом. Соответственно, твое созревание, взросление, становление включает в себя ВЫБОР тех матриц, в которых ты будешь созревать (разумеется, кроме необходимого набора формирующих матриц, таких как движение, восприятие, речь). Этот выбор и необходим, и неизбежен прежде всего потому, что родовые матрицы уже не обеспечивают полноценное включение человека в социум современности, оставляя неосвоенным тот его горизонт, который античные греки называли полисом, – "множественностью", "размножением", "разнообразием", то есть горизонтом возможности стать кем угодно.

     Ни одна культура не познается ни изнутри нее самой, ни извне, из другой культуры, но может быть только реконструирована через выросший в ней феномен современной цивилизации, обратите внимание, не выращеный данной культурой (например, русской), а выросший в ней современный феномен, например, литература или геометрия. Так русский роман, по точному наблюдению Льва Толстого, показывает нам не то, чем русский отличается от европейцев или азиатов, а то, что в русской культуре может увидеть каждый современный человек. Нет отдельного русского или французского романа, но есть роман, в котором отпечатался русский или французский след; след, который можно выделить и внимательно рассмотреть. Нет отдельной русской геометрии, но есть современная геометрия, например, геометрия Лобачевского, в которой можно выделить формирующий след русской матрицы, сводящей все параллельные миры в одной точке.

     Полет и бег

     Три модуса индоевропейской цивилизации – срединность, запад и восток, три родных брата, каждый из которых сформирован одним и тем же набором матриц, но в разных сочетаниях: срединность (русская или славянская культура) сформирована направленностью на единство жизни, запад – на предметность, восток – на координацию; триликий янус индоевропейства проглядывает сквозь родовые пятна современности достаточно отчетливо, но каждый раз смотрит вперед лишь одним из своих лиц, заставляя остальные два смотреть вбок, на задворки мира.

     Когда вперед обращен лик срединности, индоевропейца захватывает неподвижный  вихрь русского полета:

     Это вихрь самой жизни как единства всего сущего, вихрь стихии творения, захватывающий и несущий человека с такой чудовищной силой и с такой чудовищной скоростью, что человек этого даже не замечает, как не замечает и того, что предметность размазывается по всему горизонту, превращается лишь в фон беспредельности, в очертания и образы полусна, сменяющие друг друга без какой-либо определенности, причинности и осмысленной пространственно-временной связности. Летящий (русский) не видит вещи, точнее, он не видит их упорядоченность и взаимодействие; он может подковать блоху, но только так, чтобы она уже больше не смогла танцевать. Любые его движения только мешают свободному и неощущаемому полету, "привычки от вечности" (Лев Толстой).

     Кому на руси жить хорошо? Тому, кто полностью отдается стихии полета, кто не суетится и не дергается, кто беспредельно наивен, кому "всё равно", кто бесцелен, у кого хата скраю и кто ничего не знает. Хорошо старосветским помещикам, пока в них светит старый свет;  хорошо косарям Левина, пока они косят и только до тех пор, пока косят; хорошо Акакию Акакиевичу Башмачкину, пока он пишет, укутанный русской шинелью; хорошо Юрию Живаго, читающему происходящее по отсветам свечи на зимнем окне; хорошо моей матери, пока она помнит умерших сыновей. Хорошо быть вечностью, полетом, никем и всем одновременно, ничем и беспредельностью, движением покоя.

     Кому на руси жить плохо? Тому, кто пытается двигаться, что-то изменить; чья хата к несчастью оказалась в центре, и он поэтому что-то знает, кто "мнет ковыль"; плохо тому, чья шинель больше не прикрывает, не укрывает и нужно искать новую; кому "больше всех надо"; кто горит "справедливостью"; кто "самый умный". В общем, на руси плохо тому, кто как-то выделяется, чем-то заметно отличается и этим – отделяется – от других, лишается само собой разумеющегося, хотя и невидимого, статуса "как все", естественного положения "брата". Любые же попытки такого изгоя договориться с "братьями", разъяснить им необходимость или выгоду изменений, подвинуть, расшевелить, просветить, организовать и вообще сдвинуть с места обречены на провал, поскольку они УЖЕ занимают свое место и другого не хотят.

     Самое естественное состояние уже летящего – полусон, дрема, забытье.

     Впрочем, всё это в далеком прошлом: той руси уже нет, а эта уже не русь (русь я обозначаю с обычной буквы просто потому, что здесь это пространство русской матрицы, а не живое существо). И в стране, и в каждом человеке русское перестало быть не только доминирующим, но даже отдельным; теперь русская матрица тесно переплетена с другими, как с близкими ей индоевропейскими, так и с матрицами далеких ей культур, поэтому русское в каждом из нас лишь проглядывает, мерцает, отсвечивает. Русская культура русское уже оплакала, проводила и простила, так что нет смысла продолжать сожалеть о "безвозвратно утерянном самом важном" (по А. Чехову). Русское стало мифом, абстрактное ядро которого еще живет в каждом из нас, но уже ни к чему не обязывает: мы свободны, а русское невинно.

     Когда в горизонт всматривается лик европейца, перед ним открывается захватывающий дух мир бесконечного разнообразия предметных взаимодействий, мир, в котором человеку предстоит найти/открыть/отвоевать себе место:

     Однако для того, чтобы что-то начало происходить, человеку нужно успеть за скоростью происходящего, иначе он неизбежно окажется на обочине, если не в кювете, где содержание жизни измеряется временем катящегося к кеглям шара, как в кювете Чувака Лебовски. Скорость предметных взаимодействий разгоняет человека, очень быстро заставляет его не просто начать движение, а перейти на бег, бесцельный и естественный бег Форреста Гампа от одного океана до другого и обратно. Бег времени, желаний, ног, предметов, мыслей, битов, государств, технологий, рекордов, моды, болидов. Европейцу естественно бежать, двигаться вровень со временем, опережая себя и направляя себя вниманием, которое каждый раз находит ориентир чуть ближе к горизонту, ориентир, до которого еще не достает рука, но уже видит глаз.

     Бегущий полон движением, он разгоняет разогнавший его мир.

     Остановившись, он теряет дорогу, выпадает из гнезда, перестает быть и чувствовать себя существующим, опрокидывается в лебеду, не может найти потерявшихся во ржи детей, не считывает знаки, ест завтрак для чемпионов из консервной банки, исчезает в вихре вороха газет. Он может найти себя только в движении, только бег может срастить его сломанные кости, сбросить скрепляющие суставы протезы, расстелить дорогу и вновь вернуть миру определенность.

     Как русский лишился забытья полета, европеец лишился свободы движения: первый стреножил второго своей нечувствительностью к гению вещей, второй приземлил первого балластом их сиюминутности. Может, они чему-нибудь научат друг друга, может – нет, и время здесь ни при чем.