Проза

Часть 2. Вечер у Клэр

Это случилось весной. Подходя к своему дому, Сережа увидел Наташу, которая, слегка подбоченившись, стояла в небольшом зеленом палисаднике вблизи детской площадки. Светлые волосы. Белая кружевная кофта с длинными рукавами. Голубые джинсы. Она нюхала сирень и крепко прижимала цветы к лицу:

 — Ты не ждал меня? Не хочешь пригласить меня в гости?

Они долго шли по лестнице.

— Знаешь, — Наташа сидела чуть поодаль от Сережи, на диване, — у меня была очень смешная жизнь. Я всегда мечтала, что, как в детстве, мне будет однажды также хорошо и тепло. Я мечтала, что мне никуда не нужно будет спешить, и напряжение просто пройдет. Шум колышущихся деревьев, как бывало когда-то летом на даче. Шелест обветренной травы у берега озера, удары маленьких плавников о воду. Ветер. Стук копыт. Где-то совсем далеко. 

В далеком детстве она отдыхала в пионерском лагере. Иногда ей казалось, что это происходило вовсе не с ней. А возможно, это была еще чья-то история. Ее учительница пришла утром в барак и сказала, что скоро будет праздник Ивана Купалы. Она не очень хорошо себе представляла, но название было красивым и причудливо рифмовалось с чистой прозрачной рекой, которая тянулась вдоль полей, куда по утрам ходили купаться.  Она готовилась вместе со всем отрядом. Девочки терпеливо собирали яркие желтые одуванчики, растущие по широкому зеленому полю. Некоторые цветы уже превратились в сероватые пушки и разлетались по ветру в разные стороны, оставляя только темные стебли, торчащие из багровой травы. А другие бутончики еще радовались жизни своими пышными желтыми цветками. Она старательно срывала их, нюхала и складывала в специальную кошелку, а потом очищала руки от теплого белого молочка, сочившегося на белую юбку. Венок она плела долго. Заботливо подбирала каждый цветок, обматывая его словно зеленой оборочкой вокруг следующего одуванчика, еще более красивого. Она закончила последней и старательно примеряла желтую корону перед зеркалом, в предвкушении вечернего праздника.  Учительница объяснила, что дети будут бежать к реке и пускать венки по воде. А мальчишки должны их догонять, и, поймав, прыгать с девчонками через костер. Она ждала весь вечер и даже не пошла обедать. Ее завораживало это странное предвкушение. Как лесная русалка или красная девица из сказки, ей казалось, что она будет бежать, а кто-то станет ее ловить. Ей казалось, что она прыгнет лучше всех. Она даже несколько раз попыталась перемахнуть через лежащие на земле бревна, чтобы уж точно не ошибиться. Своими результатами она осталась довольна.

Вечер все не наступал, но когда солнце стало постепенно садится, все дети вышли на опушку леса и развели костер. Наташа бежала очень медленно. В лицо дул ветер, и пахло полем. Она любовалась красным закатом и представляла себе, как сейчас ее кто-то выберет, и они вместе начнут прыгать. Она бежала долго, поправляя оборки на цветастом платье, улюлюкая мальчишкам, а потом в какой-то момент ощутила, что медленно взлетала ввысь под облака. И в этот самый момент она впервые ощутила одиночество, такое полное несоответствие с тем, что видела вокруг. И вдруг поняла, что бежит совсем одна. И никто не собирается ее ловить. А вода уже совсем близко. И вот он, ее венок, который она должна была отпустить. Она долго стояла у воды. Терпеливо поглядывала на парочки мальчишек и девчонок. Они вместе возвращались к лесу.

 Смутившись своим мыслям, она быстро бросила свой венок в воду. Пусть его никто никогда не увидит. Было страшно возвращаться на опушку. Там ждало очень много народу. Было обидно прийти туда одной. Наташа стояла около тоненькой березы, глядя, как венок преображался, а набухшие цветы вновь возвращались к жизни. Он плыл долго, уносимый течением реки, а она все стояла и смотрела на него.

Из интернетного письма Наташи Сереже:

Наверное, первый раз сказать «люблю» можно просто так. Мне просто очень хотелось тебе это сказать. И стало так легко. Мне сразу было удивительно легко с тобой. Я и не знала, когда говорила, как давно, как давно это — так. Я так отчетливо различаю каждый спазм твоих мускулов, каждый вздох твоих артерий, каждый толчок твоего сердца. Когда ты уходишь,  очень холодно. Это потому, что в метро совсем нет каминов. Зато когда ты рядом, ничего и ненужно больше. Даже каминов. Когда ты уходишь, я всегда прошу тебя вернуться. И ты возвращаешься. Если тебя вдруг, на какое-то время, не будет рядом, я буду писать тебе длинное письмо. Оно будет очень длинным, потому что если ты уедешь, даже ненадолго, я больше ничего другого не смогу делать, а печатаю я быстро. Буду писать тебе, о том, что люблю. Буду писать о тебе.

Наташа помнила, как они не могли разжать рук и уже в четвертый раз кружились как будто на карусели. Свет потух, унося их в далекое пустынное пространство. Стояла белая ночь. Желтая бледная луна печально светила над городом, произнося губами тихое «О», грустно улыбаясь своим всевидящим оком. Наташа замерла, почувствовав нестерпимо зовущее тепло, растекающееся по всему телу, от груди вверх по рукам. Сознание устремилось в длинный, потусторонний коридор. Закружилось вихрем небытия. Хотелось сбросить с себя оболочку. Отдаться этому потоку. Заглушить дыхание. Секунды растянулись на дни, и каждый его вздох раздавался в ее легких нечетким затухающим ударом. Она очнулась оттого, что почти не дышала.

— Что с тобой? — Сережа прижимал ее к себе, пытаясь привести в чувство.

— Знаешь, я только что видела смерть. Так было только раз в моей жизни. Это было в далеком детстве, когда я, перегревшись на южном солнце, поплыла в глубину. Я задумалась и вдруг медленно пошла ко дну. Камни светили из глубины странным светом, переливаясь то зеленым малахитом, то голубым прозрачным сапфиром. Я подняла голову. Надо мной было яркое желтое солнце. Полный покой, который я никогда раньше не знала. Мне не хотелось двигаться. Каждый мускул вдруг расслабился, не хотелось дышать. Было настолько хорошо, что не хотелось возвращаться.

Наташа вздрогнула, ощутив на губах его дыхание:

Наташа повторяла указательным пальцем очертание его губ:

—Такая медленная, ласковая смерть.

Проснувшись утром, Наташа вдруг поняла, что о Сереже она не знает ничего. Эта мысль пришла ей в голову также неожиданно, как любая другая,  с разницей в том, что она теперь отчетливо помнила его слова «не все на свете забывается». Это ее впервые испугало. Нет, конечно, постепенно наши воспоминания затухают, искажаются, приобретает совершенно новый смысл, думала она. Но все ли картины прошлого так неумолимо улетают вдаль?

Он смотрел на нее своим этим лучистым, любящим взглядом. И ей в который раз хотелось убежать или громко крикнуть.

Только вот — что именно?

Сережа не любил говорить о себе. Параллельные жизни, сосуществующие в нем, казалось, всегда присутствовали за тонкой стенкой соседней комнаты. Картины, которые он рисовал, были единственным пространством, где он мог оставаться цельным, где прятался или забывался. О живописи Сережа говорил профессионально. Часами рассказывал о письмах Ван Гога, импрессионистах, световых ракурсах и кисточках. 

— На твоих картинах люди путешествуют в красочные миры, превращаются в сказочных человечков, танцуют рок-н-ролл, гоняются по автострадам, ныряют в глубины океана, —  говорила Наташа.

Он грустно усмехался, а после длинной паузы спрашивал глухим голосом:

Когда Сережа проводил ее, было уже совсем поздно, и Наташа ехала домой, глядя на звезды и темно-вишневое небо. Тепло окутывало ее с ног до головы своим невидимым покрывалом, а вокруг были только ощущения, запахи и внутренний восторг. «Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю», — звучали в голове слова песни. Помнится, ее когда-то поправили: «Обожгу и утолю».  Яд впрыскивают под кожу, и без него потом совершенно невозможно жить. Какая гадость эта любовь к миру!

Из интернетного письма Наташи Сереже:

У тебя теплые ладони. И глаза. И душа. Дыша, пугает мыша и шепчет ему «Навсегда», «Твоя  — навсегда».

Наташа и Сергей сидели в небольшом ресторанчике на берегу залива.

Наташа не видела Сережу целую неделю и совершенно не находила себе места.

Когда Наташа снова села в машину Сережи, ей показалось, что прошел год. Сережа, ничего не подозревая, ехал по Московскому проспекту, сигналя проходящим мимо машинам и наслаждаясь музыкой.

Наташа кинула взгляд на навигатор, потом снова на Сережу.

«Будь ты неладен»!  — она резко обернулась, схватила зонтик, распахнула дверь машины и выкинула его на шоссе. Сережа вздрогнул, обернулся, припарковал машину, а потом посмотрел на нее с нескрываемым удивлением.

— Что случилось? – Его голос резко поменялся, как будто бы за несколько минут спустился на целую октаву. Он снова завел двигатель и также спокойно поехал по шоссе. Наташе казалось, что он совсем ее не слышал, стал отрешенный какой-то и чужой:        

Она долго пересказывала ему события прошедшего дня:

Наташа выключила и снова включила компьютер. Что-то непонятное было в этом порыве, что-то странное, отрешенное в этой сиюминутной смене настроения и готовности. Она встала, прошлась по комнате, снова села перед экраном.

— Больше не могу! 

Из интернетного письма Наташи Сереже:

Я болею...

Прошло три месяца. Сережа позвонил как всегда неожиданно и позвал Наташу за город.

— Ненадолго, — сказал он.

Они заехали сперва в Павловск, потом — в Пушкин. Гуляли по тенистому парку. Потом сели в машину. Сереже все время звонили, и он, в какой-то момент отдал Наташе навигатор. Наташа смотрела на экран и понимала, что аппарат уже давно сломан и не указывает дороги. Сережа стал внезапно тормозить и, практически, потеряв управление, неловко и судорожно оглядывался, то вправо, то влево. Зеркала были вывернуты в неправильную сторону и отражали только металлическое крыло и часть колеса. В этот самый момент Наташа поняла, что Сережа, вот сейчас, вот в эту самую минуту, либо угодит в кювет, либо произойдет еще, что-то другое, страшное и непредвиденное.  Ложная паника. Они спокойно доехали до города. Он вышел из машины и как всегда по-детски проворно щелкнул дистанционным управлением.

На следующий день Наташа пришла на киностудию и собрала вещи. Сережа был в разъездах, не писал, не звонил. Исчез также неожиданно, как и появился. Нет, Наташа не выясняла, не спрашивала. Она отчетливо понимала, что созданная ею же самой реальность просто прекратила свое существование и была закрыта извне. Так черная дыра, спрятав в своем логове одного из путешественников, отбрасывает другого на миллиарды лет прочь. Изменить что-либо бывает просто невозможно. 

2005 год. С- Петербург. Невский проспект

Наташа откинулась на спинку кожаного сидения и, первый раз за весь год облегченно вздохнула. «Видела Сережу», — подумала она. С Сережей она только что встретилась на Невском проспекте, перед тем, как села в маршрутку. Он сначала ее не заметил, а потом остановился, всем напряжением спины показав, что, все-таки, уловил следы ее присутствия, как будто воспоминания, сконденсировавшись в осеннем воздухе, медленно оживали в параллельном мире, где-то между ниоткуда взявшейся платформой и странным, окутанным дымом, поездом. Наташа, тихо, словно кошка, подошла к нему вплотную и незадачливо встала за ним, пытаясь придать голосу как можно более низкие обертоны:

— Я тебя преследую!

Он слегка передернулся, как будто испугался чего-то во сне, а потом медленно повернулся и замер, глядя поверх Наташиной головы куда-то в синеватую темноту. 

Он смотрел своим обычным, слегка потусторонним взглядом, и слегка вращал глазами-фарами, как будто не мог ни на чем остановить взгляд.

Он радовался произведенному эффекту, вернее тем впечатлением, которое всегда сопутствовало их встречам и отражалось в удивленно-пристальном взгляде, с которым Наташа буравила его куртку, как будто в его молнии и блестящих пряжках было что-то очень важное. Потом он кашлянул, а она, неловко переминаясь с ноги на ногу, снова спросила:

Сережа с грустью покачал головой, а Наташа в который раз подумала, как же он, собака Сережа, потрясающе хорош в своей неизменной легкости и как ему дико идет спортивная куртка и яркий красный шарф.

Когда Наташа села в набитую маршрутку, лишь на мгновение, все внутри встрепенулось, вывернулось, сердце екнуло, и ей вновь показалось, что она сейчас потеряет сознание.  «Это же надо, так втюриться!» —  уже не било в такт сердцу  внезапным приливом крови. Она больше не сердилась. Ни на себя, ни на жизнь, ни на Сережу. Не пыталась в который раз понять, почему человек не всегда властен над собственными чувствами. Да, —  Сережа. Да, —  только он. —  Да, именно та съемочная группа. Да, —  грустно, что никогда не повторится и еще грустнее, что такая дура.  Еще она подумала, что давно ассоциирует киностудию с театром, с самым ярким, потрясающим Драматическим театром, что само по себе так романтично. И что неожиданная смерть актрисы была тем самым трагическим ударом, который  —  как же странно!  —  вдруг собрал распыленные осколки памяти, и люди, перешедшие незримый порог между жизнью и смертью, стали, наконец, —   близкими. 

Дождь отбивал нечеткий ритм по стеклу усталыми белыми каплями. Наташа вдруг вспомнила один эпизод. Он был мало похож на эту встречу с Сережей, но странная боль, вновь ощутимая, как будто даже не своя, а чужая, навязанная извне,  была в чем-то так похожа на то далекое ощущение обыденной безысходности, которое объявило о своем существовании много лет назад и с которым она, наконец, научилась бороться. 

Тогда Наташе было лет одиннадцать. Они ехали с Наташиной мамой на красных «Жигулях», и Наташа смотрела в окно на призывно торчащие баночки кока-колы. «Тебе нельзя!» — Наташина мама не поворачивалась. Солнце слепило, Наташа покорно опустила голову, сконцентрировавшись на собственных белых манжетах, удивляясь, что руки лежат на коленях как будто не ее. «Как у греческой скульптуры какой-то из Эрмитажа. Я сижу, вот, а руки … совершенно отдельно», — подумала она.

Наташина мама о чем-то весело рассказывала, а потом вдруг резко остановила машину. Где-то на Чернышевском. Сказала, что увидела знакомое лицо. Человеку, на которого она смотрела, было лет семьдесят. Он переходил дорогу и смотрел перед собой.  В руках — авоська с бутылками. Наташина мама развернула машину и попыталась припарковаться.

«Смотри! Смотри не потеряй его!»

Мужчины не было. Мама Наташи снова завела машину, и они поехали, уже по Кирочной. Слева и справа сигналили автомобили. Наташа опять увидела этого человека, который смотрел уже прямо на них, но, видимо, из-за солнца, совсем не видел, кто был в салоне. Подошел автобус, мужчина, слегка прихрамывая, встал на подножку, двери закрылись.  Уже на Чайковской они снова его увидели. Наташина мама резко затормозила, бросила ключи Наташе на колени, распахнула дверь и побежала за ним.

«Все девчонки во дворе его знали. Как герой кинофильма. Красивый, бодрый, веселый. А потом героем вернулся с фронта без ноги. Жизнь пошла на убыль. Сначала играл в домино на улице, потом стал опускаться». Наташина мама уже не плакала, а пересказывала только что состоявшуюся беседу.

 «Наташенька! Он был совершенно ошарашен. Но ведь имена я плохо помнила, была еще девочкой.  А улицы все – рядом. Да и погоны я в том возрасте не отличала. Не могла же я сказать ему самое главное. Что точно его знаю.  Потому что … потому что знаю, что вся его жизнь пошла по-другому из-за того, что та самая красивая девушка в малиновом берете его бросила»!

«Прошел всю войну, но та, самая красивая девушка в малиновом берете, его - бросила!» — еще раз отчетливо повторила про себя Наташа.

С-Петербург 2003 – 2015 гг