Проза

1.

Дух едва начавшейся войны, как заразная болезнь, занесённая ветром, ударил по городу без участия людей. Ядовитые жала дыма переплетались над жертвой в экстазе победителей. Породившему дым огню удалось покорить Надворную - по крайней мере, её центральную часть - «середмістя». 5 августа, в самом начале Первой мировой войны, ещё не пришедшей сюда, в карпатские предгорья, почти весь город сгорел. Молодой голос косноязычного экскурсовода из музея Надворной доносился из колонок крохотного ноутбука, стоявшего на столе в комнатке общежития киевского политеха; за окном шёл затяжной дождь, размывавший толстый слой пыли и грязи на много месяцев не мытом окне; грязь не уходила, после каждого дождя на стекле вырисовывались новые размывы, похожие на комочки паутины или посеревшие морозные узоры, перемолотые в странной компьютерной программе. Голос экскурсовода – Арсения – непринуждённо проглатывал окончания фраз, окончания слов, наивно считая их избыточными и ненужными для понимания смысла; Арсений знал, о чём он говорит и что имеет в виду, но Игорь, сидевший перед монитором, с трудом понимал экскурсовода, начисто искоренявшего любые смысловые связки; аппетитная пища значений должна была достаться ему одному; Арсений был словоохотлив, но разлохмаченные минами бессвязности, выбитые из речи, как зубы, смыслы, заполнялись протезами бесчисленных слов-паразитов: «ну», «оце»[1], «ото»[2], «якби»[3].

Сквозь грязное окно и дождевые капли до Игоря доходили тусклые, выцветшие, как его жизнь, лучи света. Стены ливня сливались в огромную волокнистую массу; Игорю было грустно, он едва ли слышал радостный стук дождя, он едва ли видел, что капли движутся; казалось, что всё зависло, остановилось; Игорь пытался растеребить свою тоску движением мышки, маленьким солдатиком курсора, случайной надеждой; но его мысли, боровшиеся за свободу передвижения на экране воскресного дня, зависали; голос по-прежнему доносился из колонок; Игорь несколько раз ставил запись на паузу и печатал на чистом листе вновь открытого документа услышанный поток; крохотный ноутбук, подаренный бедными родителями из Золотоноши на день рождения, часто барахлил; в эти минуты он работал нормально, и всё же Игорю казалось, что всё вокруг зависло; магнитофонная плёнка, на которую был записан звук дождя, оказалась зажёванной, барабанная дробь капель стояла на паузе; ничего не происходило; тиканье часов на руке было поглощено бессодержательной болтовнёй косноязычного экскурсовода, каждое слово которого ударяло по сознанию, как маленькие злорадные молоточки; удары сливались; Игорь уже не понимал, о чём шла речь; голос из колонок последним покорился всеобщему зависанию; студент заснул на стуле, не выключив ноутбук и не остановив Арсения, который с удовольствием вещал из маленького прямоугольника на экране.

Игорю ничего не снилось до вечера, но и сквозь сон ему было плохо; тоска пускала в нём корни; густая сеть безнадёжности опутывала его мозг изнутри, вгрызалась в извилины, проникала в уставшие, красные глаза и бледную кожу мицелием ядовитого гриба; около семи часов вечера Игорь увидел себя стоящим около окна высотного здания; прямо навстречу ему летел гигантский самолёт, но столкновение осталось за кадром, за углом пробуждения. По-прежнему шёл дождь, и Игорю казалось, что всё зависло; ужасно хотелось пить: днём он спал редко, но если это случалось, то после пробуждения мучительная, непонятная жажда проникала в горло; она уходила не сразу; даже если Игорь выпивал несколько чашек, ощущение сохранялось, как минимум, на час, а то и на два. Ещё днём ноутбук автоматически отключился, перейдя в спящий режим. Игорь, с трудом соображая, где он находится, лёг на пол, рядом со столом, и посмотрел на трубу отопления; на одном из участков потрескавшаяся белая краска обнажала сероватую внутреннюю поверхность. Игорю было очень тоскливо; его глаза слезились, а в его мышцах текла не кровь, а безжизненная усталость - резко пахнущая жижа на дне мусорного бака. Студента часто одолевала тоска; на это не было особых причин, имелись только незначительные поводы: полунищие, безработные родители; отсутствие денег; неудобства жизни в общежитии; расставание с девушкой (которую он вообще-то никогда не любил, но их отношения были удобной привычкой); невозможность общения с кем бы то ни было. Но в этой тоске было что-то более глубокое, труднообъяснимое; лёжа на полу, Игорь с опаской пытался признаться себе в том, что у него нет будущего. Почему? Просто нету – и всё. Ему казалось, что вся его жизнь зависла, как неисправный компьютер, который нельзя было починить, по причине слишком сильного износа деталей.

Почему-то общение, и вправду, не складывалось. С соседями по комнатке: Тарасом и Валерой, которые проводили это воскресенье в гостях у друзей на другом конце города, и Витей, несколько дней назад уехавшим на похороны родственника в Запорожье, - Игорь говорил довольно редко, с очевидным нежеланием, по незначительным вопросам; между ним и соседями, в комнатке, в университете, на улице, стоял полупрозрачный барьер; большинство слов, большинство фраз, большинство попыток общения ударялись об него, как теннисные мячики, и закатывались под шкаф, под стол, под автомобиль; за два года общих интересов не появилось. Виктор был образцовым безличным студентом, автоматизированным ретранслятором информации, прилагавшимся к своим конспектам; как подлинный трудоголик, не чуравшийся лишней работы, он никогда не применял сокращений, писал развёрнутыми, грамматически правильными предложениями, стараясь не пропустить ни одного слова преподавателя, за исключением несущественных, ненужных, по его мнению, отступлений, деталей, бесполезных мелочей. Но по вечерам, в отсутствие большой порции заданий, Витя часто присоединялся к однокурсникам, мог подолгу с ними болтать, выпивать; он регулярно посещал дискотеки, на которых иногда задерживался до поздней ночи. Но круг общения фанатичного отличника был сознательно ограничен, дабы излишнее число знакомых не помешало ему в педантичном освоении предметов. Тарас и Валера учились по принципу наименьшего напряжения, но троек старались не допускать. Их было сложно застать в общежитии: в свободное время они заводили новых друзей, посещали клубы, ездили в гости, почти каждый день отмечали чей-то день рождения, благо знакомых у них было несколько сотен. Игорю было неприятно их приторное дружелюбие, готовность общаться часами напролёт, говоря обо всём и ни о чём; он считал их разговоры  квинтэссенцией суетливого пустословия, сжимавшегося по ночам и ежедневно разраставшегося на дрожжах прямо пропорционально числу собеседников.

Игорь подолгу сидел в общежитии, в своей комнатке, и слушал ненавидимый соседями за громкость и сложность хард-рок 70-х – 80-х годов, часто надевая наушники, чтобы не возмущать Витю, Валеру и Тараса. Правда, Игорь часто оставался один, и тогда он осторожно включал музыку на маленькой громкости. Помимо этого, он довольно много читал – в основном, в Интернете – злободневную публицистику, новостные ленты, а также туристические статьи, заметки о путешествиях в экзотические места… Учёба его почти не интересовала, проходила где-то на периферии его сознания, как деревья в окне поезда, на плёнке, воспроизводимой с тысячекратным замедлением; среди оценок Игоря было немало троек и четвёрок. Отсутствие серьёзного интереса и выборочное посещение занятий давали больше свободы, которую Игорь использовать не умел, но учёба всё равно занимала много времени.

Приверженность хард-року не позволяла Игорю ходить на дискотеки, впитывать монотонные электронные ритмы, напоминающие лишённые сакрального смысла, компьютеризированные шаманские заклинания, не позволяла окунаться в нелепые симулякры мелодий, похожие на приторно-сладкий сахарный сироп с подмешанным наркотиком, увеличивающим продажи; повсеместная музыкальная всеядность устрашала, вызывала у него скепсис и холодную ненависть; уже это одно выделяло Игоря среди его одногруппников, вызывало обвинения в несовременности и некоммуникабельности.

Конечно, проблемы в отношениях вырастали не только из музыки: парню казалось, что соседи не подходили ему психологически, не смогли установить с ним контакт; Игорь был уверен, что одногруппники тоже были нормальными, по-своему интересными людьми, но просто не подходили ему по характеру, по темпераменту; постепенно теория психологической несовместимости распространилась и на большинство знакомых ему однокурсников; вероятно, это была установка; иногда он ловил себя на мысли, что, возможно, он выбрал неправильную профессию, но альтернативы, как он полагал, уже не было; в Национальный технический университет Игорь попробовал поступить по совету отца; его попадание сюда, на бюджетное место, провинциальные родители воспринимали как выдающееся достижение, но энтузиазм и упорство, приведшие к поступлению, не имели продолжения в учёбе. В свободное время Игорь слушал музыку и подолгу, безо всякой цели, копался в Интернете, иногда выезжал на встречу с каким-нибудь знакомым, но людей, с которыми ему хотелось о чём-то поговорить, можно было пересчитать по пальцам.

Но при всех различиях, четырёх студентов объединяла важная черта: неприязненное отношение к быту – не столько резкая нелюбовь, сколько нежелание им заниматься. Около кроватей, покрытых редко стираемыми, всегда мятыми одеялами и простынями, лежали скомканные кучки не разделённых на пары, грязных, нередко рваных, часто задубевших от пота, «окаменевших» носков. Окно как будто слегка закоптилось; однажды, от нечего делать, Игорь переписал указательным пальцем на специально отведённый участок стекла нелёгкую для запоминания формулу из своей вечно мятой тетради с потрёпанными уголками – и, грустно посмеиваясь над собой, задумался о своём немыслимом, с точки зрения родителей, быте. Цифры и символы сохранялись на стекле в качестве непреднамеренно используемого мнемонического приёма, облегчавшего запоминание на подсознательном уровне, благодаря своему постоянному, редко осознанно фиксируемому присутствию в комнатке; дождевые капли делали формулу немного бледнее, но не уничтожали полностью.

Пожалуй, содержание жизни киевского студента полностью исчерпывалось этими фактами. Но в последнее время все мысли Игоря начали проваливаться в пустоту; кто-то – вероятно, он сам – захотел поджечь и разрушить и без того хрупкое здание, заставить его провалиться в подземные воды, которым уже не удастся охладить скопление жалких обломков. Тоска, непропорционально сильная по сравнению с проблемами, которые могли её вызвать, закладывала взрывчатку в сознание, отыскивала новые пути саморазрушения. На занятиях Игорь не появлялся уже около двух недель, несмотря на частые упрёки и напоминания соседей по общежитию.

- Какой-то он странный. Ему ничего не нравится! - воскликнула мать после телефонного разговора.

- Я думаю, с возрастом это пройдёт, - фальшиво ответил отец, накладывавший на весь мир своё обывательское всезнание, способное подогнать любую загадку под готовую формулу. Некоторые ровесники Игоря тоже считали его недостаточно взрослым, как будто бы отставшим от них, несмотря на одинаковое количество лет.

Студент лежал на полу. Ему по-прежнему хотелось пить, но жажда не могла сдвинуть его с места. За Игорем подсматривала зелёная ветка, весело переливавшаяся под дождём, но студенту казалось, что это лишь маленький кусочек позавчерашнего сновидения, застрявший на вешалке реальности, когда утро унесло неуютные одежды нереализованных ночных образов, заперев за собой гардероб. Игорь снова сел на стул и включил ноутбук; зазвучало интервью; молодой человек начал писать, почти машинально, ему было всё равно.

Молодой учёный-историк из Польши, Кшиштоф, взял интервью в надворнянском музее; он занимался каким-то частным, малопонятным историческим исследованием. Через несколько дней с Игорем связался его друг Стёпа, учившийся на историческом факультете Киевского университета, и предложил работу за небольшую плату: нужно было расшифровать интервью для Кшиштофа, плохо знавшего украинский язык; Стёпа догадывался о крайней нищете Игоря, и пытался ему помочь, как мог; он часто доказывал технарю, с которым познакомился на какой-то мелкой подработке, что его подлинное призвание – история. Игорь усмехался, не замечая в себе никаких способностей в этой области, но Стёпа, как ни пытался, не мог объяснить своей странной догадки; для Игоря он оставался чудаковатым случайным знакомым, изучавшим туманную и расплывчатую науку, знакомым, которого он видел только два раза; они говорили недолго, да ещё изредка созванивались, когда Стёпа находил Игорю какую-нибудь маленькую работёнку, до которой у него самого не доходили руки. Через два часа после звонка, ни о чём не предупредив, он выслал Игорю через WebMoney крохотную сумму в качестве аванса, и написал ему об этом в СМС. Студент-технарь не стал откладывать работу и занялся ею на следующий день, в воскресенье, в дождливом, медлительном конце недели, пришедшемся на самое длительное зависание системы по имени «Игорь».

Экскурсовод путал факты, приводил банальные сведения, которые можно было добыть из Википедии. Сквозь стену косноязычия постепенно проступали отдельные детали и сюжеты, лишь немногие из которых могли претендовать на эксклюзивность, хотя проверить их было сложно. Игорю не хотелось углубляться в тему, не хотелось – по крайней мере, пока – спрашивать, почему Кшиштоф выбрал именно этого информанта (или он оказался первым подвернувшимся человеком), что он надеялся от него услышать, осознавал ли он, с учётом недостаточно глубокого знания украинского языка, сомнительность добытого материала. Полуторачасовое интервью оказалось нелёгким не только для расшифровки, но и для элементарного понимания; впрочем, начиная с десятой минуты, Игорь начал непроизвольно улавливать маленькие пушинки информации, залетавшие в его комнату, и хотя большинство из них не было уникально, киевскому студенту было интересно погрузиться во что-то новое – по крайней мере, в подобие новизны. Работа была обременительной; размер оплаты не соответствовал ни объёму, ни особенностям содержания записи, но Игорю было всё равно. Он смотрел на город со стороны озера, холмы дыма, похожего на ведьминские волосы, извивались над Надворной в экстатическом танце и нашёптывали домам о будущих пожарах, боях, расстрелах. Когда-то в городе мирно соседствовали три общины: украинская, польская и еврейская, имелась также немецкая «колония», как её называли местные жители. Арсений рассказывал о возникновении еврейской общины в XVIII веке, о нефтеперерабатывающем заводе, о регулярных ярмарках, об особенностях австрийского правления. В середине Второй мировой войны, с помощью городской полиции, немцы собрали шесть тысяч евреев перед костёлом, около дома пани Марцинковской (там раньше находились площадь и сад), и ещё множество евреев из окрестных сёл; их заставляли подолгу стоять, без еды и питья. Украинцев, которые приносили воду, хлеб, яблоки, нередко забирали вместе с евреями. На раввинов натравливали собак, сожгли синагогу. Вскоре напуганных людей повели в сторону «колонии», за черту города, по направлению города Яремча и за два дня расстреляли в лесу; нередко закапывали недобитых; из-под судорожно шевелившейся земли ещё долго доносились полуживые, потусторонние крики. Арсений рассказывал и о зверствах НКВД: людей расстреливали наверняка, пуская в череп по нескольку пуль. Голос из колонок последовательно останавливался на судьбе отдельных городских зданий: старой синагоги с уничтоженной немцами библиотекой, на месте которой поочерёдно стояли молочная, пекарня, отель; молокозавода, построенного на месте древнего киркута.

Игорь остановил запись. Ему стало не по себе. Около половины интервью было передано текстовому редактору. Давно стемнело, но за окном по-прежнему шёл слабый дождь, шуршание которого, ранее отодвинутое косноязычной речью Арсения, снова проникло в комнатку. Только свечение дисплея растапливало темноту, сдерживая давление ночи, подобно Атланту. Звук капель в эту минуту напоминал падение зёрен, бесплодных, как и видения Игоря. Комнатку наполняли надворнянские силуэты: экзекуторы, жертвы, очертания домов, сгоревших накануне Первой мировой, разрушенные немцами и советами исторические здания. Игорь задумался о том, что, согласно семейной легенде, его прадеда из правобережья Черкасской области немцы дважды хотели расстрелять: один раз Юлиана спас односельчанин, полицай, которому фашисты поручили расстрел, а в другой раз его поймали на вокзале в Одессе, но прадед вырвался и затерялся в толпе… Игорь выключил ноутбук, лёг на кровать, попытался выкинуть из головы неприятные образы, отдать их на растерзание монотонной темноте.

2.

 В понедельник, не закончив работу над интервью и даже не задумываясь о возвращении в политех, студент дошёл до метро, сел на поезд и доехал до одной из центральных станций. Наверху его ожидал автобус, направлявшийся в Чернобыль; его двигатель разминался перед отходом; Игорь, не вполне понимая, зачем, организовал себе за немалые, по его меркам, деньги экзотическую экскурсию в полузапретную зону; формальная процедура прошла на удивление быстро, всего за пять дней. Тоска разрушала Игоря поэтапно, хотя и с пугающей быстротой. Сначала он окончательно утратил интерес к учёбе, затем перестал слушать музыку, затем началось быстрое самообрушение внимания, самоорганизации, какого бы то ни было чувства цели; прогнувшиеся конструкции вызвали крушение верхушки здания, которая сносила всё под собой, падая в сторону земли, нулевого уровня; цепная реакция привела к тому, что Игорь часами сидел в Интернете, перескакивал с сайта на сайт; в основном, его интересовали разнообразные техногенные катастрофы, аварии, взрывы, теракты; кукольные нитисаморазрушения привязывали его к удручающим историям, фотографиям, видео, привлекавшим его, даже если по щекам текли слёзы; ощущение отсутствия будущего подпитывалось бедами человечества, подчинявшими Игоря, накладывавшими на него тяжёлые цепи, которые доставляли его мышцам мазохистское удовольствие. Идея посещения зоны отчуждения пришла в голову давно, около года назад, но Игорю она всегда казалась опасной, несмотря на данные науки, утверждающей, что, при соблюдении ряда правил и предписаний, нахождение в заповеднике, загрязнённом только радиацией, но чистом в остальных отношениях, не представляет опасности для здоровья. Обычное здравомыслие побеждало, но теперь, когда мысли Игоря заполнили образы распада и зависания, состоявшие в сложном диалектическом единстве, ему стало всё равно, более того, ему хотелось, чтобы поездка была небезопасной, ему хотелось полежать на чернобыльском мхе, источавшем повышенные дозы радиации, ему хотелось наесться местных грибов, яблок и ягод, уснуть без одежды в «рыжем лесу» или по соседству с легендарным «Саркофагом», со слезами на глазах посмотреть на Припять, оставленную молниеносно, когда невидимая вспышка радиации превратила город в огромную, трёхмерную, многочастную фотографию, застывшее время 1986 года. Приняв аксиому об отсутствии будущего, тоска медленно срывала замки, раздавливала стены, рушила защитные инстинкты. Игорю хотелось увидеть «зависший» город, путь которого сквозь годы был рассечён точным ударом топора, прекратившим развитие Припяти.

Когда Игорь сел в автобус и успел посмотреть в окно, в салон зашёл мужчина средних лет. Игорь оторвался от неинтересной картины за стеклом и решил изучить пассажиров, ехавших на экскурсию вместе с ним; его глаза столкнулись с незнакомцем, недоброжелательно взглянувшим на него, как бы изучая; Игорь отвернулся, но это не помогло ему избежать анализа.

Игорь поднялся и отсел от Василия на свободное место. Никто из людей в автобусе не понял смысла разговора, который местами вёлся полушёпотом, но у нескольких экскурсантов, сидевших рядом, проскользнувшие фрагменты фраз породили противоречивые домыслы, утонувшие в суете прочих диалогов и нежелании думать. Василий посмотрел на Игоря и тут же отвернулся. За окном нёсся густой лес; он жил своей собственной жизнью; прозрачное, чистое стекло было стеной, барьером, замыкавшим Игоря в маленьком автономном пространстве, двигавшемся на север и не думавшем о заоконном лесе, который являлся для него лишь атрибутом расстояния, которое нужно было преодолеть, - и ни чем более. Василий занял освободившееся место возле окна.

Проехав после этого более ста километров, экскурсионный автобус сделал остановку около КПП «Дитятки». После проверки документов Игорь осмотрел окрестности. За КПП расстилался огромный заповедник, заражённый невидимым ядом. Игорь уже знал, что за границей, не обращая внимания на загрязнение, активно развивается фауна – в том числе, редкие виды; в свободном полёте растут густые леса; разрушаются растительностью, почти не поддерживаемые человеком, сёла, Чернобыль и Припять. Игорь довольно много читал о зоне отчуждения, смотрел фотографии. Ему было интересно увидеть заброшенную территорию воочию, но за простым интересом скрывалось желание разрушения собственной личности – если не гибели, то, по крайней мере, аннигиляции того, чем раньше жил Игорь: уничтожения всех ориентиров, приземлённых и скромных, но всё-таки целей – попыток как-то обустроить себя, найти девушку, деньги, работу. На границе Чернобыльской зоны Игорю было всё равно. Всё теряло значение, за исключением боли, презрения к себе, желания вписать себя в масштабную катастрофу.

Около маленькой часовни к Игорю опять подошёл Василий.

Минуя глубокие, дикие леса и погибшие деревни, медленно растворяемые зарослями до призрачности, автобус добрался до Чернобыля. Туристов ожидал сопровождающий, который поведал им о сегодняшней жизни Зоны, о людях, которые здесь работают, о сталкерах и самосёлах, о необходимых мерах предосторожности, а затем участники экстремального путешествия были поселены в гостиницу. Номер Игорю понравился, но ему не терпелось добраться до самого главного, осмотреть достопримечательности Чернобыля, а затем отправиться в город ядерщиков, поближе к реактору… Но долго ждать не пришлось. Автобус выехал на экскурсию по Чернобылю. Полузабытая земля, как показалось Игорю, была сплошь испещрена памятными знаками. Заброшенная техника ликвидаторов на местном стадионе излучала невидимые потоки, но Игорь их чувствовал, и они были приятны, как когда-то лампа в солярии. Стела с атомом следила за техникой, как часовой. Студенту вспомнились монументы с танками, стоящими почти в каждом городе, но здесь была увековечена совсем другая война, совсем не похожая на ту, которая пронеслась через Надворную, Киев, Золотоношу… Серый памятник пожарным завлекал и притягивал, резал по живому, как загадочные фигуры выпавшей штукатурки на потолке в доме родителей, напоминавшие будущему студенту очертания людей; теперь Игорь думал, что это были не до конца проступившие силуэты ликвидаторов, новые впечатления наслоились на воспоминание.  Проржавевшие корабли казались гигантскими забальзамированными трупами… Игорю стало не по себе.

Проехав после КПП Лелев над широкой, но больной, заражённой радиацией спиной реки, автобус направился к знаменитому «Саркофагу». Постоянно замерявшийся туристами радиационный фон непрерывно возрастал. Игорь наблюдал за всем происходящим устрашающе внимательно, его глаза фиксировали каждую деталь, пили вино болезненного удовольствия из чаши градирни, судорожно слезились от боли и радости при виде хранилища отработанного топлива и недостроенных энергоблоков. Скоро экскурсия пересекла канал; туристы стояли напротив центрального входа на станцию; по дороге Игорь сорвал несколько ягод и, после упрёка сопровождающего, резким движением бросил их в воду. Осмотрев монументы, группа уехала из небезопасного места и, пролетев мимо воскресшего леса, некогда выжженного излучением и закопанного ликвидаторами, въехала в Припять. Зловещие граффити напомнили Игорю образы, не покидавшие комнатку общежития после расшифровки половины интервью. Инфернальные фигурки, нарисованные на стенах заезжими туристами, проводившими своеобразную художественную акцию, повелевали больной фантазией по имени «заброшенный город».

Когда Игорь посмотрел на их чёрные силуэты, на их глаза, соединившие крик, боль и злорадство, ему стало впервые по-настоящему страшно; впервые за долгое время следы катастрофы не вызвали у него маниакального удовольствия; по его спине пробежала дрожь; и дело было не в слабых нервах, отнюдь; Игорю уже совсем не хотелось смотреть на город. На какую-то долю секунды ему показалось, что детские фигурки взяли в руки автоматы и направили их на него, как будто мстя ему за влечение ко всему трагическому; Игорь чуть не упал в обморок, но в последнюю секунду маленькая сидящая фигурка, похожая на чёртика, посмотрела на него с такой ненавистью, что о потере сознания не хотелось и думать; хотелось поскорее убраться из этого места, не видеть ужасные граффити, напоминающие тени умерших или не рождённых людей, не иначе как собирающихся отомстить нарушителям забвения, непрошенным каплям на воде смертельного штиля, интервентам, оскверняющим покой погибшего города. Бездеятельное самоедство и мания катастроф зашли чересчур далеко, подумал Игорь, и ещё долго пытался осмыслить неожиданное ощущение.

3.

Когда центральная площадь была осмотрена, экскурсия продолжилась на этажах заброшенной гостиницы. Игорь снова посмотрел на Припять из разбитого окна, и в этот момент он изменился. Позитивное начало, поразившись ужасу того, что оно видело в Игоре и Чернобыльской зоне, решило нанести последний удар, который, как выяснилось позднее, оказался решающим. С завидной настойчивостью растительность ломала площадь. Выглянуло яркое солнце. Весь город был заполнен сияющими деревьями; дома отдыхали в зелёной вате; повсюду гордо возвышалась жизнь, отнюдь не закончившаяся после аварии; ничто не говорило о смерти, пейзаж был феерически прекрасен, несмотря на то, что сквозь его красоту сочилось что-то невидимое и ужасное;  неожиданно Игорю тоже захотелось быть, ему стало жалко, что он оказался в этом прóклятом месте, но его поразило упорство жизни, которая даже здесь упрямо доказывала миру свою свободу, в то время как Игорь, обитатель живого и чистого города, загонял себя в тиски; ему захотелось видеть не менее красивый, но не пронизанный ядом мир. Разрушаемые тоской несущие конструкции души неожиданно для Игоря начали восстанавливаться, как будто время потекло вспять.

Захотелось как можно быстрее, во что бы то ни стало, уехать из Зоны. Игорь смотрел на «достопримечательности» нехотя, отгораживаясь от ужасов, поджидавших за каждым углом. Ему всё больше хотелось жить, ему всё больше хотелось заняться какой-то активной деятельностью. Он с удивлением осознавал: только через посещение места, выдернутого из потока времени, он сможет двигаться вперёд; только посетив мёртвый город, он понял ценность жизни. Ему стало радостно, радость ослепляла; он уже не видел за вспышками своего первого и единственного прозрения ДК «Энергетик», мерзкие, обманчиво аппетитные плоды, падавшие на асфальт, аномальный мох, полежать на котором ещё недавно мечтал Игорь… Ему не хотелось смотреть на людей, не хотелось делиться ощущением победы над собой даже с Василием, которому, вероятно, было бы приятно услышать, что болезнь начала отступать…

Экскурсантов привезли в гостиницу. После проверки дозиметром чернобыльские туристы поужинали. Игорь ни о чём не думал. Он почувствовал непривычную внутреннюю чистоту, он наслаждался покоем и внутренним безмолвием; экстремальная поездка ещё не закончилась, но уже казалась Игорю пройденным этапом; образы города прокручивались памятью и резали по обезболенному живому. Василий не разговаривал со студентом, но изредка посматривал на него. Иногда Игорю казалось, что психоаналитик почувствовал изменения в его состоянии; в глазах Василия, когда он ненавязчиво подсматривал за ним, был какой-то хитрый огонёк, но эти мысли проплывали по дну сознания; словами в этот момент Игорь почти не думал, ничего и никому не хотелось говорить. После ужина он вернулся в номер, лёг на кровать и сразу провалился в забытьё. Игорю снилось, что Василий сбежал из группы и пробрался в «рыжий лес», дабы там заночевать…

На следующее утро, после краткого заезда на смотровую площадку рядом с 4-м энергоблоком, туристы снова осмотрели Припять: автовокзал, больницу, бассейн, школу, детский сад. Игорю было больно и неприятно смотреть на забытые игрушки, на заржавевшего слоника-горку; ему казалось, что он так же себя предал, оставил, когда погрузился в депрессию, которая могла полностью погубить его жизнь. Заброшенный город уже мало интересовал Игоря; главным желанием было поскорее выбраться из печального заповедника и вернуться в Киев.

Игорь искоса поглядывал на Василия, в глазах которого увесисто пропечаталось пуленепробиваемое благоразумие; было смешно думать, что этот уравновешенный человек мог заночевать в одной из самых загрязнённых точек на поверхности земного шара. Это аксиоматическое благоразумие показалось Игорю обывательским: ему не нравились люди, поведение которых можно было предсказывать; он не хотел быть таким; но после вчерашнего пробуждения он понял, что его собственная непредсказуемость должна стать витальной, положительной, деятельной, чуждой попыткам замедленного самоубийства; а впрочем, Василий по-прежнему оставался незнакомцем; возможно, психоаналитик был самобытным и умным человеком; и вправду, подумал Игорь, нелепо называть Василия обывателем только потому, что в нём работает инстинкт самосохранения. Игорь почувствовал порыв благодарности к человеку, не оставшемуся безразличным, разглядевшему в выражении его лица признаки опасного заболевания. «Поверит ли он, что я так быстро изменился?» Игорю было страшно подойти к Василию, но тот его опередил и вручил ему клочок бумаги с адресом его коллеги в Киеве.

- Спасибо, но это мне уже не понадобится, - иронично и по-детски задиристо сказал Игорь и вернул подарок.

- Почему? - спросил Василий, немного прищурясь.

- Я абсолютно здоров.

- Вы уверены?

- Да, Вы удивитесь, но мне здесь полегчало.

- У Вас изменился цвет лица.

- Правда?

- Правда. Вообще-то мне хочется Вам верить, но всё-таки… вряд ли Ваша депрессия могла пройти за один день. - Василий задумался. - Если что, не забывайте меня.

Василий добавил на тот же клочок бумаги, подложив под него портфель, свой номер и адрес электронной почты.

- Возьмите. Не делайте поспешных выводов. Возможно, мы Вам ещё пригодимся…

Игорь не стал отказываться и положил ценную информацию в сумку. По дороге в столицу Василий рассказывал ему о методах самоконтроля, медитации, снятия напряжения. Несмотря на все попытки узнать больше о жизни Игоря, тот доверил ему лишь несколько деталей: название вуза, будущую профессию, что-то о родителях, о бывшей девушке, о своей жизни в общежитии, проблемах в отношениях с однокурсниками. Знания Василия вызывали восхищение, но глубоким человеком он Игорю не показался. Василий пытался объяснить тоску и депрессию своего собеседника расставанием с девушкой; переубедить его было невозможно, хотя Игорь точно знал: его ссора с Лизой не была окончанием чувства (которого никогда и не было); расставание было концом привычки, привязанности к случайному человеку, не имевшему с ним ничего общего; наличие или отсутствие отношений с Лизой не могло ни спровоцировать, ни замедлить развитие тоски.

- Поверьте, не в этом дело, вообще не в этом.

- Вы можете говорить, что хотите, но я уверен, что прав. Подумайте.

Игорь начал сомневаться в профессионализме Василия, мастерски заметившего болезнь и всё же предлагавшего самые банальные объяснения нетривиального недуга. Психоаналитик начал ссылаться на опыт, на своё знание проблем, которые обычно испытывают люди в возрасте Игоря, которого эти рассуждения лишь насмешили: он точно знал, что его «коллеги» по курсу на такие переживания просто неспособны; беспричинность тоски радикально усугубила процесс; при наличии конкретного повода суровая депрессия стала бы мельче, проще, смешнее. Концентрация внимания и способность оценивать свои действия вернулись к Игорю. Он почувствовал необычайное облегчение: рушившееся под своей тяжестью здание начало восстанавливаться, вопреки законам физики, вопреки принципам детерминизма, вопреки течению времени. В Киеве Игорь и психоаналитик, поехавший куда-то по своим делам на троллейбусе, попрощались. Молодой человек спустился в метро и жадно всмотрелся в отделку станции; после взгляда на мёртвый город «зажёванный» мир, состоявший из выцветших, поблекших деталей, которые глаза как будто видели и как будто не видели, превратился в играющее красками, невероятно реальное, осязаемое полотно. Каждый человек, каждый предмет удивляли студента самим своим существованием. Игорь сел на поезд и поражённо изучал станции, проносившиеся мимо; ему казалось, что он их раньше не видел; не верилось, что в столице он вообще-то бывал…

Студент вернулся в комнатку и продолжил расшифровку записи. Витя ещё не приехал, Тарас и Валера уже куда-то ушли, вероятно, удивившись отсутствию Игоря, а соседи из других комнат, по всей видимости, не заметили отлучки. Никто из них так и не узнал о поездке в Чернобыль. Необычная, странноватая, но по-своему приятная работа продвигалась быстро. Ничего нового из остатка записи Игорь не вынес: Арсений говорил о том же самом, часто повторяясь, его косноязычие по-прежнему затрудняло понимание; но интерьер и пейзаж за стеклом уже не зависали; Игорю захотелось помыть окно и стереть формулу; слабый ветер расчёсывал берёзу; листья катались на потоках воздуха, как на детских аттракционах; они всё время двигались, лучи солнца транслировали их перемещения в комнату; было приятно видеть, что мир не замер, не застыл, не остановился; новые буквы быстро заполняли экран. Когда запись была расшифрована, Игорь лёг на кровать и заснул, несмотря на яркое солнце за окном.

Фашисты расстреливали полумёртвых от ужаса людей. Дул холодный ветер; Игорь не понимал, почему он оказался в Надворной, вернее, за её чертой, за пределами города, в котором он никогда не был и о котором почти ничего не слышал до того, как начал работать над интервью, было неясно, что он делал в этом лесу, как могло получиться так, что он, переродившись, должен был наблюдать за массовым убийством; но по-настоящему страшно Игорю стало тогда, когда он понял, что его тоже хотят расстрелять, что он – частица этого потока, а не сторонний наблюдатель; не было никакой возможности выбраться, его уже вот-вот должны были пронзить пули, но в последний момент один из немцев приказал остановиться. Он вынул из кармана фотографию Игоря, стоявшего на крыше здания в Припяти на фоне ЧАЭС; за ней последовали другие снимки: около комфортной гостиницы в Чернобыле, на фоне плачущих от одиночества игрушек из заброшенного детского сада. Фашист захохотал, зажёг спичку и поднёс её к первой фотографии; край подхватил огонь. Яркая полоска света уничтожала пейзаж, и Игорю полегчало, но когда пламя добралось до его двойника, всё тело охватила невыносимая боль; Игоря сжигали заживо, несмотря на то, что он стоял по соседству целым и невредимым; он закричал во всё горло и разбудил соседей; фашистский инквизитор поджёг остальные снимки; троекратное усиление боли осталось почти не замеченным, потому что её степень уже превышала порог восприятия; тело приготовилось умирать, но этого не происходило; когда огонь ударял по Игорю, ему казалось, что он оказался в аду, в самом пекле, или прямо на солнце. Крик не прекращался около минуты; едва не порвались связки. Проснувшись, Игорь почувствовал, как боль медленно покидала его тело; было очень жарко, липкий пот запачкал скомканные одеяло и простыню. С ног и рук спали вериги, тяжёлые кандалы, огонь выжег тяжесть и выдернул из тела комки и копья безнадёжности и тоски; под кожей теперь помещалось стерильно чистое воздушное пространство – пустой сосуд в форме человека. За стеной переговаривались соседи; Игорь открыл окно; холодный поток воздуха, наполненного радостными брызгами проливного дождя, ударил по его коже.