Проза

 

 

 

ТАМ, ГДЕ ЖИВЕТ ЛИСИЧКА

 

  Когда баба решила взять меня с собой на огород, я сначала обрадовался, а потом испугался. Я давно хотел увидеть то место, где живут зайчик, белочка и лисичка. А еще лучше – разыскать их самих и, может быть, поиграть с ними. Я их еще никогда не видел, а гостинцы от них получал уже много раз. Мне захотелось им тоже что-нибудь подарить, но я никак не мог придумать – что. Вечером, когда баба меня спросила: «Лешк, пойдешь завтра со мной на огород?» – я даже закричал от радости: «Пойду-у-у!!!» Потом они с мамой начали сомневаться: брать меня или не брать. Мама говорит: «Он тебе там только мешать будет, пусть идет в садик». Но баба сказала: «Пусть посмотрит на свой старый дом, свежим воздухом подышит. Зато ночью спать крепче будет. А то он в этом садике закис совсем». Они еще долго обо всем этом говорили, но я уже понял, что баба меня завтра берет с собой. Тогда я залез под стол, сел около коробки со своими игрушками и начал думать: какие игрушки у меня будут завтра «гостинцами». Белочка, зайчик и лисичка – хорошие, поэтому мне хотелось выбрать для них что-нибудь самое лучшее. А чтобы лучше было выбирать, я опрокинул коробку и высыпал все игрушки на пол. Мячик сразу укатился за диван. Кубики тоже раскатились, но не далеко. Я сел поудобнее и начал все содержимое коробки расставлять на полу, как на витрине. Я брал в руки по очереди все, что высыпалось из коробки, которая на самом деле была «игрушкиным домиком», и думал: может, то, что у меня сейчас в руках, быть гостинцем, или нет?.. Как оказался в кроватке, я не помню. Зато прекрасно помню, что зайчику очень понравилась машинка, которую я ему подарил. А белочке – морковка, которая предназначалась зайчику, но он увидел машинку, и так обрадовался, что я не мог не подарить ее ему. А вот лисичке я вообще ничего не успел подарить, потому что баба сказала: «Алеша, вставай, на огород пойдем»…

  Мы ехали на автобусе, который назывался «шестерка». Мы его очень долго ждали. А когда он, наконец, появился (только лишь появился на горе), баба сказала:

– Ползет наша черепашка.

  В этот маленький автобус набилось столько людей, что он ехал еле-еле, из последних сил. Я думал, что мы с бабой там не поместимся. Но мы каким-то чудом поместились. И нам уступили место, одно на двоих. Рядом с нами, на стенке висела машинка, которая выдавала билеты: опустишь в ее щелку мелочь, покрутишь ручку, и из отверстия выползает билетик. Пассажиры, которые стояли в самом конце автобуса, передавали деньги на билет друг другу по цепочке, и говорили: «Передайте на два билета», «На один передайте», «Еще передайте»… А потом – в обратном порядке: «Возьмите два билета», «Возьмите один», «Еще один возьмите»…

  Некоторые возмущались:

– Где наши билеты? Мы передавали на два! Где еще один?

  И кто-нибудь из дружной толпы пассажиров обращался ко всем:

– Товарищи, кто взял не свой билет?.. Кто-то, наверное, заплатил за один, а по ошибке взял два.

  Потом все, конечно, становилось ясно, билеты находились и опять наступала тишина.

  Народу в автобусе становилось все меньше и меньше. А когда освободились места впереди, у «билетной машинки», которая, оказывается, называлась серьезным словом «кондуктор», мы с бабой сели туда. Заходили новые пассажиры, опускали пятачки и копейки в щелку, а я, счастливый от осознания собственной значимости, крутил колесико и отрывал билеты.

  Иногда баба подсказывала мне:

– Два билета, Леш.

  Я крутил колесико, и появлялся первый билет.

– Еще разок, – следила за моими действиями баба, и я крутил по второму разу.

  Тут же появлялся второй билет.

  Мне нравилось, когда просили два или сразу три билета, тогда «билетный хвостик» оказывался длинным, и дергать за него гораздо интереснее, чем за короткий, состоящий из одного маленького билетика.

– Наши-то билеты не потерял? – иногда спрашивала баба, и я показывал ей бумажку, о которой почти забыл.

  Наш автобус, похожий на маленькую черепашку, полз еле-еле. И, если он останавливался на остановках, то мне казалось, что делает он это не для того, чтобы впустить или выпустить пассажиров, а чтобы хоть немного отдышаться.

  Баба, как всегда, находила собеседников, и до меня, смотрящего в окошко, долетало:

– На огород едем… В садик ходит…

– Рисовать любит… Наверное, кондуктором будет…

  Причем тут кондуктор? Баба, наверное, забыла, что я буду космонавтом. Я ей об этом уже говорил, когда однажды вечером она вела меня из садика домой. В спину дул сильный ветер, он словно торопил нас: идите же быстрее домой! И оттого, что он дул в спину, а не в лицо, он нам действительно помогал идти быстрее. Я даже подумал, что стоит мне оттолкнуться посильнее от земли, и ветер понесет меня по воздуху, как какой-нибудь листок с дерева или обрывок газеты. Я подпрыгнул и мне показалось, что я действительно смог взлететь. Мне очень это понравилось, я стал подпрыгивать и именно тогда я и понял, что стану космонавтом.

  Баба спросила:

– Чего распрыгался?

  А я, продолжая прыгать, сообщил ей:

– Я буду космонавтом, потому что меня ветер поднимает!..

  …Мы вышли из автобуса. Он поехал дальше, а мы с бабой, вновь оказавшись на остановке, отдохнули пару минут и, взявшись за руки, двинулись в путь. Теперь уже пешком. Баба обязательно брала меня за руку: чтобы вырваться – не могло быть и речи.

– Машины! – предупреждала она, зорко следя за каждым моим шагом.

  Хотя машин здесь почти не было, если и проезжали одна-две – и то хорошо. Но баба не обращала на это внимания: сейчас нет, а вдруг появятся! Они гоняют, как бешеные!      

  Одной рукой баба держала за руку меня, в другой несла два ведра, вставленные одно в другое. Кроме того, там, внутри, находился еще и бидончик. А еще там лежала сумка с нашим обедом: два вареных яйца, картошка, хлеб, чай в бутылочке из-под  молока и соль в спичечном коробке.

– Малины в этом году мно-о-ого, – нараспев, словно подчеркивая, как на самом деле много ее в этом году, говорила баба, шагая со мной по дороге. – Когда домой будем возвращаться, ты мне бидончик поможешь нести?  

– Угу, – киваю я, наблюдая, как поднимается пыль от «летящего» нам навстречу грузовика.

  Баба тоже видит эту «беду» и принимает решение:

– Давай в эту сторону отойдем.

  Мы отходим в сторону, куда пыль оседает меньше и ждем, когда грузовик промчится мимо нас.

– Окаянный, – тихо, не зло ругается баба, вытирает платком вспотевшее лицо, и мы идем дальше.

  Я думал, мы постоим подольше и отдохнем, как следует, а она говорит:

– Пошли-пошли, Лешк. Еще немножко. 

  И, чтобы подбодрить меня, весело приговаривает:

– Лешка-Лешка, еще немножко!

  Но я догадываюсь, что это не так: большая часть пути – впереди. Сейчас закончится тропинка,  мы свернем направо и пойдем по полю. Так сказала баба. Разве это «немножко»? Из дома мы вышли рано, еще по утреннему ветерку. И, если бы нам не пришлось долго ждать автобус, мы бы уже добрались.

  Баба отпустила мою руку, потому что машины здесь не ходят. Она идет чуть-чуть впереди меня, хоть и старается, чтобы я не отставал. Но я все равно отстаю: немножко, на полшага, но отстаю.

– Устал? – спрашивает баба, продолжая идти вперед, словно магнит, подтягивая за собой меня. – Сейчас отдохнем, – не получив от меня ответа, говорит она и останавливается.

  Мы немного постояли, отдохнули и пошли дальше.

  Поле показалось неожиданно. Вернее, я не сразу понял, что мы уже идем по полю. Если бы не баба, я бы, наверное, не обратил на это внимание.

– Лешк, смотри, какое поле большое, – сказала она, и только после ее слов я посмотрел вокруг.

  До этого я глядел под ноги, словно самое интересное происходило именно там. Но ничего, кроме своих стареньких сандалий, увидеть я не смог.

– Где поле? – уточнил я, и с интересом принялся рассматривать: где это мы идем.

– А ты разве не видишь? – удивилась баба, и я понял, что все, что вокруг нас – это поле.

  Я начал рассматривать поле. И рассматривал я его, продолжая идти. Я даже перестал отставать и поравнялся с бабой. Теперь мы шли с ней рядом, бок о бок. И усталость моя куда-то прошла. И одна мысль помогала мне сейчас: пока я не пройду все это поле до самого конца, я не остановлюсь. Поле мне понравилось. Оно было большое и расстилалось, как ковер, до самого горизонта, а потом, наверное, тянулось еще дальше. Я глядел на этот зеленый, душистый ковер из трав, и думал, что конца края не будет этому ковру. А над всем этим разнотравьем висело такое же бесконечное, как поле, небо. Две эти бесконечности соединялись у горизонта, а горизонт убегал все дальше и дальше.

  Баба заостряла мое внимание на всем:

– Лешк, чувствуешь, какой здесь воздух, – говорила она. – Понюхай.

  И сама же втягивала этот воздух в себя полной грудью так, что я слышал, как ее нос издает звук, означающий только одно: наслаждение. И потом, после маленькой паузы, вместе с выдохом, баба полушепотом восклицала: «А-а-а!..»

  Вслед за бабой, я тоже начинал дышать, как она: полной грудью, а когда делал выдох, тоже произносил: «А-а-а!..»

  Идти по полю мне нравилось все больше и больше. И совсем не хотелось, чтобы оно когда-нибудь кончилось. Хоть мы и шли по траве, но вперед нас вела все-таки прямая узенькая тропинка. Идти было легко: тропинка, по которой мы шли, спускалась вниз. А идти вниз всегда легче, чем прямо, а тем более – вверх. Нам никто не встретился и никто не обогнал нас. Во всем поле – огромном, щедром и душистом – не было никого, кроме нас с бабой. И, может быть, поэтому мне показалось, что все вокруг – и это поле до самого горизонта; и небо, которое с полем заодно; и воздух, вкусный, как волшебный напиток, – все это принадлежит нам с бабой. И только лишь я об этом подумал, как, словно в сказке, почувствовал себя таким же сильным, как поле вокруг, и большим, как небо над головой. И это несмотря на то, что, по сравнению с полем, мы с бабой выглядели совсем крошечными: как два муравья, по сравнению с нами.

– Военный городок прошли. Еще немножко осталось, – сказала баба.

– Какой военный городок? – не понял я.

– А помнишь: проходили мимо забора?

– Кажется, помню. Ну и что?

– За забором – казармы. Это и есть военный городок.

  На забор я совсем не обратил внимания. Может, он, действительно, был, а может, и нет. Здесь, на просторе, мне стало казаться: все, что происходило со мной до сегодняшнего дня – неправда, в крайнем случае – сон, который мне снился когда-то давным-давно.  А правда – только поле, по которому мы с бабой шли, а оно все не кончалось.

  Но кончилось и поле. Сначала появились деревья, а когда мы подошли ближе – оказалось, что за деревьями прячутся дома, которые я никогда не видел. Или видел когда-то, но давно забыл: низкие, вытянутые, совсем не похожие на нашу пятиэтажку домики, заворожили меня. Как только я их увидел, мне почему-то показалось, что здесь меня ждут. Ждут давно, как могут ждать только самого дорогого человека.

  Мы приближались к этим домикам все ближе и ближе. И чем ближе мы подходили к ним, тем сильнее я волновался. Я не думал о том, КТО ждет меня в этих домиках. Я был уверен, что меня ждут сами домики. Скорее всего, это какой-то один домик. Не может быть, чтобы меня ждали сразу все. Я вспомнил свой детский садик. Вспомнил, как надеюсь каждый раз, чтобы за мной побыстрее пришла моя мама или баба. В нашей группе много мальчишек и девчонок, и все они ждут – когда за ними придут. Вот и эти домишки тоже стоят и ждут кого-то. И один из этих домиков – мой. Как он, наверное, радуется сейчас, если увидел нас с бабой! Смотрит теперь и повторяет одно лишь слово: «Идут…» Дождался. Мне так его стало жалко за то, что ему пришлось так долго меня ждать.

– Это бараки, Лешк, – сказала баба.

  Бараки. Я слышал про них много раз от мамы с бабой, от бабиных подружек, от тети Шуры Яшниковой… Вот они какие… Где-то здесь живет лисичка, я получал от нее много гостинцев. И зайчик тут живет, и белочка… Если я их увижу – обязательно скажу им «спасибо».

– Знаешь, какой наш барак? Забыл?

  Какой же из них мой? Три вытянутых домишки стоят недалеко друг от друга. На таком расстоянии, чтобы не слишком близко и не очень далеко. Если далеко – будет скучно, а так – самый раз. Мне очень хотелось угадать: какой барак мой. Но я не стал этого делать. Ведь если я ошибусь (пусть даже не произнесу вслух, а хотя бы мысленно) – мой барак почувствует это и обидится. Он подумает: «Ну вот, я столько времени ждал Алешу, а он меня даже не узнал! Я помнил его и зимой, в самые сильные морозы, и летом; я тосковал по нему дождливыми осенними ночами… А Алеша меня, оказывается, давно забыл. Теперь два соседних барака будут смеяться надо мной… Какой же я несчастный барак!..» Вот так будет думать мой барак, если я его не узнаю. Поэтому угадывать я не стал.

  А баба сказала:

– Вот он.

  Он оказался именно таким, каким и должен быть МОЙ барак. Я его даже еще не успел разглядеть (потому что очень волновался), но сразу полюбил. Родной мой, дождался! А где лисичка, не видел? Ты не думай: я просто так про нее спросил, на самом деле я пришел не к ней, а к тебе. Здравствуй, домик мой родной! Барак… Здравствуй.

– Здравствуй, Зинулька, – весело поздоровалась баба с толстой бабушкой.

  Бабушка сидела на табуретке у открытой двери барака и помахивала газетой – то ли от жары, то ли от мух.

– Здравствуй, Петровна! С помощником пришла!

– С помощником, – ответила баба.

– Здрасьте, – поздоровался я. Получилось это у меня тихо. Наверное, от смущения. А может, просто в горле пересохло.

  Но бабушка все равно меня услышала и, прищурившись, словно смотрела на солнце, а не на меня, воскликнула:

– Здравствуй, милый! Ну, как – растешь?

– Растет, – ответила за меня баба.

  Мы немного постояли. Взрослые разговаривали, а я слушал.

– За малиной пришли, – сказала баба.

  Наши пустые ведра стояли на земле.

– Яшникова тоже здесь.

  Голос у бабы Зины был резкий, надтреснутый, но не громкий. Сама она была похожа на арбуз: круглая, добрая, и даже во взгляде у нее проскальзывало что-то сладкое.

– Леша, не упади: здесь порог, – сказала баба, взяла ведра и вошла в открытую дверь барака.

  Вслед за ней, как хвостик, проследовал и я.

  В бараке царили полумрак и прохлада. Длинный коридор пропитался непонятным, неизвестным для меня запахом. Сколько я ни гадал, я так и не понял, чем это пахнет: на траву не похоже, на хозяйственное мыло – тоже. Может быть – вареными раками? Или махоркой? А может быть – всем понемножку.

  Двери, наблюдавшие за нами по обеим сторонам коридора, оказались не нарисованными на стенах, а настоящими: за каждой пряталась комната. Мы остановились у одной из них, слева.

  «Наша!» – подумал я, но спрашивать у бабы ничего не стал: сейчас и так все станет ясно. Зачем лишние вопросы? Они только мешают.

  Мне казалось тогда, что я прикасаюсь к чему-то заветному: будто сначала меня куда-то не пускали и делали все, чтобы я там не оказался. Наверное, есть такие места, куда пускают не всех, там живут только «свои». Они прячутся от «чужих» и внимательно следят за тем, чтобы ни один «чужой» не узнал, где они находятся. Нет, «свои», конечно, не прячутся: они – обычные люди и никого не боятся. Не могу сказать, чтоб они все были героями, как в сказках: лишнее геройство им ни к чему. Они просто живут там, где им нравится, и не любят, когда «чужие» суют свой нос в их дела.

  Но я ведь не «чужой». И баба с мамой тоже не «чужие». Поэтому меня и пустили, наконец, туда, куда сначала не хотели пускать.

  У нашей комнаты стояла маленькая деревянная тумбочка. Баба открыла дверку у этой тумбочки и достала оттуда ключ. Это был ключ от нашей комнаты.

– Заходи, – пригласила меня баба и раскрыла настежь дверь.

  Я вошел и остановился. Комнатка оказалась такая маленькая, что идти дальше было некуда.

  «Неужели я здесь родился?» – подумал я и почувствовал такую нежность к этим стенам, потолку и полу, что чуть не расплакался. Со мной это случается довольно часто: если что-то меня растрогает, я легко могу разреветься. Мама в таких случаях мне говорит: «Плачут только девчонки. А ты – мальчишка». Но, видя, что даже такой весомый аргумент на меня не действует, и я продолжаю выть, размазывая слезы по лицу, она достает платок у меня из кармана и, вытирая мои слезы, вздыхает и тихо произносит: «Рева – корова…»

  Сейчас я, конечно, не разревелся, но от мысли, что я тут родился, мне стало так тепло, и грустно, и светло одновременно, что у меня «ком подступил к горлу», как иногда говорит моя баба.

– Лешк, вот здесь ты и родился, – словно читая мои мысли, сказала она.

  Я начал успокаиваться и даже удивился самому себе: чего это меня потянуло плакать?

– Здесь? – уточнил я, все еще не веря, что вернулся в такое важное для меня место столько лет спустя.

– Да, – подтвердила баба. – Помнишь, как мы тут жили-то?

  Я ничего не помнил. Я был слишком маленький, когда мы отсюда уехали. А теперь вырос. Со временем что-нибудь я, может, и вспомню, но пока ничего не вспоминается. Только внутри теплым комочком согревала меня уверенность, что это место для меня – родное, и я в этой комнате не гость, а свой.

– Что это? – спросил я.

– Печка, – ответила баба.

  Печки я видел на рисунках в сказках. Наша печка оказалась такая же, как в сказках: белая, с маленькой черной дверцей-заслонкой для дров.

  В крошечной комнатке, кроме печки, «проживали» все самые необходимые предметы: маленький столик, похожий на тумбочку; его покой по обеим сторонам охраняли два верных охранника: большие старые стулья-великаны с высокими спинками. Сиденья и спинки у них обиты коричневым дерматином. А под окошком притаилась небольшая уютная кровать с панцирной сеткой.

  Несмотря на солнечный летний день, в комнате царил полумрак: с уличной стороны крохотное окошко «обнимали» ветки вишен. Они так тесно прижались к оконной раме, словно просили, чтобы их пустили в комнату. Они, наверное, хотели посмотреть на меня, поэтому и прижались к окну. Увидели, что я пришел, и теперь подглядывают в окно: что я здесь делаю и – самое главное – как я вырос за то время, пока меня тут не было. Но не всем деревьям повезло вовремя оказаться у окошка, поэтому вишни, которые тянулись издалека, с любопытством спрашивали счастливчиков:

– Ну, какой он стал: большой?

– Большой, – кивали те, кто прижался к окну.

  И я, видя, с каким интересом они наблюдают за мной, захотел с ними поздороваться, как со старыми знакомыми. Но говорить «здравствуйте» я не стал: все равно они ничего бы не услышали через стекло. Но я придумал, как поблагодарить их за внимание ко мне: я им кивнул.

  И сразу, как по цепочке, пошло сообщение:

– Он поздоровался, он нас узнал, – радостно передавали новость те деревья, которые, не отрываясь, смотрели на меня.

– Кто, кто? Кто вас узнал? – кричали дальние вишни и еще упорнее тянули свои длинные веточки к нашему окошку, изо всех сил стараясь рассмотреть: что же здесь происходит.

– Алеша! Алеша нас узнал! – счастливо отвечали им вишни, которым я кивнул.

– Передайте ему привет! Скажите, что мы его помним! – попросили сзади.

– Хорошо, – ответили им «мои» вишни и весело закачали ветками: – Здравствуй, Алеша! Мы тебя помним! Мы тебя любим!

  Мне стало так хорошо, словно я встретился с самыми родными людьми: тысячу лет их не видел и уже начал забывать об их существовании, а сегодня вдруг встретил и все сразу вспомнил. И эта маленькая комнатка, в которой я оказался, приняла меня, как самого долгожданного человека. Я это почувствовал и стал внимательно ее рассматривать.

  Потолок и стены были побелены белилами: никакой краски, а тем более обоев.

– К стенке не прислоняйся: там мел, – вовремя успела предупредить меня баба.

  Пока я рассматривал комнату, она успела кружкой налить из ведра воды в рукомойник, висевший на стенке. Что эта штука называется «рукомойник» – я узнал от бабы, ведь у нас дома вода идет из крана.

  Баба подвинула под рукомойник табуретку, поставила на нее тазик и сказала:

– Леш, умойся холодненькой водичкой. 

  Кусочек белого мыла выглядывал из розовой мыльницы и сам просился в руки. Я приподнял снизу пальцем «карандашик», свисающий из рукомойника, и оттуда тонкой струйкой потекла вода: не холодная, а такая, как надо – в самый раз. Не успел я умыться, а баба уже говорит:

– Возьми полотенце.

  Она словно предвидела каждый мой последующий шаг.

  Потом я сел на высокий стул и мы с бабой попили чайку.

  А потом… Потом я не удержался и открыл заслонку у печки, чтобы заглянуть внутрь.

  И после такого количества дел я окончательно почувствовал себя здесь своим.

– Ну, обжился? – спросила баба.

  И я задумчиво ответил:

– Да.

  А когда мы с бабой шли на огород за малиной, – всю дорогу, пока мы шли через кусты, тропинки, огороженные участки, открывая одну низенькую калитку, другую, третью, – кто бы нам ни встретился, каждый здоровался и говорил:

– Как жизнь, Петровна? С помощником пришла?

  И баба здоровалась в ответ и весело отвечала:

– С помощником!

  А мне было приятно это слышать, потому что я знал, что помощником они называют меня. Я, оказывается, не только плакса, рева-корова, маменькин сынок, но и помощник.

– Как Лида-то?

– Нормально.

– Ну, и слава богу! Привет ей передавай!

  – Спасибо, обязательно передам!

  А когда мы дошли до нашего участка, где росла малина, я услышал знакомый радостный голос:

– Ба-тюш-киии! Это кто к нам пришел! Ленька прише-ел! Здорово, Ленька! Как у тебя дела?

  У низенького заборчика, который можно назвать забором чисто символически, стояла тетя Шура Яшникова.

  Я люблю тетю Шуру. Она часто приходит к нам в гости: и одна, и с мужем дядей Гришей, и с сыном Генкой, который уже взрослый и учится в школе. 

  Однажды она пришла к нам, а мамы дома не было: только баба и я. Они сели на кухне и стали разговаривать. А я смотрю на них и вижу, что они друг на друга похожи: баба и тетя Шура. Особенно волосы: немножко седые. И причесываются они одинаково:  собирают волосы в маленький тугой пучок на макушке. Если смотреть только на их макушки – трудновато будет отличить, кому она принадлежит: бабе или тете Шуре. Я заметил это уже давно, но именно в тот момент мне в голову пришла отличная идея: разыграть маму. Она же пока не знает, что к нам пришла тетя Шура. Вот было бы здорово, если бы мама тетю Шуру приняла за бабу! Но как это сделать – я не знал. И я стал думать. А если мне что-нибудь приходит в голову – я обязательно нахожу решение, чтобы воплотить мою идею в жизнь. Мне и баба с мамой всегда повторяют: «Какой ты у нас упрямый, Алешка!» То, что я упрямый – это я и сам знаю. Но зато мое упрямство мне иногда очень помогает в достижении целей, даже самых невероятных. Таких, например, как в тот раз, с тетей Шурой.

  Вот что я придумал: тетя Шура ляжет на мамину кровать (она мамина, но днем иногда на нее ложилась и баба), накроется одеялом, открытой оставит только голову, отвернется к стенке и сделает вид, что спит. Мама придет с работы и подумает, что это – баба. А потом окажется, что это – тетя Шура.

  Но придумать – это одно, а как уговорить взрослых это сделать? Они ведь тоже упрямые, и если они чего-то не захотят – ничто не поможет.  

  Но мне в тот раз повезло: тетя Шура согласилась, ее даже уговаривать не пришлось. Ей и самой это понравилось. Она обрадовалась, как маленькая, и сказала: «Ну-ка, ну-ка, вот я Лидушку-то разыграю!..» А баба всплеснула руками и воскликнула: «Как дети малые!..» Вот как удачно получилось. Осталось дождаться маму и посмотреть, что из нашей затеи получится. Скорее бы пришла мама. Я даже запрыгал от нетерпения. А потом вдруг подумал: куда деть настоящую бабу? Я так и спросил: «Баб, а тебя куда девать?»  Тетя Шура совсем развеселилась: «Куда тебя девать-то теперь, Петровна?»  Они с бабой засмеялись, а я просто закатился от смеха. Смеюсь, а сам думаю: провал моей операции. Сейчас они посмеются, и на этом все закончится.

  А баба вдруг говорит:

– Давайте я на балкон выйду, а вы занавески задерните.

  С ума сойти: этого я от бабы не ожидал! Молодец. Когда надо – она всегда за меня.

  Я вышел на балкон и ждал, когда появится мама. Когда я ее увидел – забежал в квартиру и крикнул: «Идет!»

  Пока мама поднималась на наш пятый этаж, баба успела выключить плиту, на которой грелся чайник (чтобы мама пришла – а чай уже горячий), выйти на балкон и еще раз проверить: видно будет ее через нашу старенькую занавеску или нет. Тетя Шура в это время спрятала свои старенькие босоножки в самый дальний угол, легла на мамину кровать и накрылась клетчатым зеленым одеялом. Только волосы на макушке виднеются, остальное – под одеялом. Если бы я собственными глазами не видел, что это ложилась тетя Шура, я бы решил, что это – баба.

  А потом, когда пришла мама и обозналась – было очень весело. И весь вечер прошел замечательно. Я до сих пор помню, как это было.

  Мама открыла дверь своим ключом. Прошла на кухню, поставила на наш старый стул сумку с продуктами (она всегда, возвращаясь с работы, заходила в гастроном за хлебом или еще за чем-нибудь). Баба обычно в это время суетилась на кухне или иногда отдыхала в зале на диване. Но даже если она отдыхала, все равно, – когда приходила мама – баба выходила к ней и встречала ее у порога. Иногда включала свет в прихожей, если это была осень или зима, когда по вечерам темно, а руки у мамы, как всегда, заняты сумками. Но в этот раз было лето и, наверное, поэтому мама не удивилась, когда ей никто не включил свет (да он и не нужен был: ведь пока и так светло).

  Мне казалось, что сегодня мама все делает очень медленно. А я так хотел, чтобы она дошла, наконец, до спальни, и увидела… И обозналась… Я смотрел на нее и мысленно торопил: ну иди же, иди скорее… Я знал, что волновался не я один, а все, кто находился в квартире (кроме мамы, конечно).

– Как у вас тут дела? – спросила мама, имея в виду бабу и меня (о тете Шуре она даже не догадывалась).

– Нормально, – ответил я, улыбаясь, как идиот.

  Как ни крути, получалось, что я ее обманываю. Любимый сынок нагло врет в глаза своей мамочке, которая учит его только хорошему и убеждает, что обманывать нехорошо, так поступают только плохие люди, а хорошие так не делают никогда. И воспитательница так говорит, и баба.

  Боясь, как бы она чего-нибудь не заподозрила, глядя на мою идиотскую улыбку, я опустил голову вниз, потом посмотрел куда-то в сторону (взгляд мой уперся в стенку, окрашенную синей краской с еще более темной каемочкой на границе с побелкой), а потом и вовсе отвернулся.

– Че купила? – неожиданно для самого себя спросил я, и мама, уже сделавшая первый шаг из кухни, остановилась. А у меня на какой-то миг остановилось сердце: я по собственной дурости продлил свои мучения (а заодно и мучения бабы с тетей Шурой).

– Пряники тебе купила, – ответила мама и вынула из сумки серый бумажный кулек, острый внизу и широкий сверху, как их умеют скручивать продавщицы в гастрономах.

  Мама начала открывать кулек. Бумага громко захрустела и, наконец, словно из заточения, появились белые круглые пряники. Я их очень любил: мне нравилось скусывать с них толстую твердую глазурь. А уже без глазури, «раздетый» пряник  мне был не интересен. Для счастья мне хватало одной глазури (хотя тогда я еще не научился произносить это длинное непонятное слово). Произносить не научился, а счастье уже получал. Меня не интересовало, как называется то, чем он покрыт и из чего он сделан. Из всех компонентов я знал только одно слово: «пряник».

  Обычно, когда мама разгружала сумки, я не отходил от нее до самого конца и внимательно следил за каждым новым кулечком и сверточком, который она, как дед Мороз, предъявляла мне, сгорающему от любопытства.

– А еще? – спрашивал я.

– Колбасу, – отвечала мама и доставала толстый, как колобок, завернутый в твердую бумагу, кусок колбасы.

  Ее можно было даже не разворачивать: то, что там была колбаса, выдавал сильный вкусный запах. Но мама все равно разворачивала и запах пропитывал уже всю кухню. Этот настойчивый запах просто требовал, чтобы колбасу прямо сейчас порезали и съели.

– А еще? – продолжал я вести допрос, видя, что колбасой дело не кончилось: там есть что-то еще.

– Сырку купила…

  И так – кулек за кульком, пакет – за пакетом, мама доставала из сумки все, что купила, до тех пор, пока сумка не становилась пуста.

  Так было всегда. А вот в тот раз (первый раз в жизни) мне было совсем не интересно ждать: что там, в сумке, осталось еще. На мое счастье, там осталась одна только буханка хлеба.

  Мама прошла в зал и, наверное, только тогда обратила внимание на то, что до сих пор почему-то не увидела бабу.

– А где баба? – наконец-то спросила она.

– В спальне, – спокойно, как ни в чем ни бывало, ответил я.

  Мама вошла в спальню, увидела седую голову, выглядывающую из-под одеяла на кровати, и взгляд ее изменился: стал озабоченным, не таким, как минуту назад:

– Что случилось? Плохо ей опять?

– Голова болит, – продолжал я «грузить» маму, не зная, когда же остановиться.

  Мне помогла тетя Шура: она сама откинула одеяло и весело закричала:

– А-а! Не узнала!

  …Вот какой случай я вспомнил, когда увидел тетю Шуру здесь, на огороде.

  Баба показала мне малину: она была вся усыпана красными ягодками. Ее можно было есть прямо с кустов. И я ел. Но не всю подряд: в бидончик я тоже кидал. Баба собирала ее в ведро, а я – в бидончик. Я собрал очень мало, потому что делал сразу несколько дел: во-первых, я ее ел; во-вторых, изучал сам куст, на котором она росла. Я рассматривал листики, веточки и даже «жилки» на листиках. А еще я наблюдал за теми, кто на этих кустиках живет. Оказалось, там очень много жильцов. Больше всех, конечно, там ползало муравьев. Но кроме них я нашел божьих коровок и очень много разных крошечных мошек.

  Когда мне надоедало наблюдать за муравьями, я продирался через кусты и подходил к бабе. Я мог бы просто выйти, но мне было гораздо интереснее именно «продраться» через кусты.

  Я подходил к бабе, смотрел – сколько у нее малины в ведре, и вновь «продирался» в другой конец,  к своему полупустому бидончику.

– Лешка, обдерешься весь, – предупреждала меня баба, когда я лез в кусты.

  Но мне почему-то хотелось «ободраться» и залезть в самую гущу, чтобы никто меня не нашел.

  В тот день мне понравилось все. Я, конечно, очень устал, ведь мы с бабой пешком прошли целое поле. Я никогда еще так много не ходил пешком. Но этот день – длинный, насыщенный и совершенно не похожий на другие дни – удивительно быстро подходил к концу. Солнце стояло еще высоко, а баба вдруг сказала:

– Давай собираться.

– Домой? – удивился я.

– Пора уж и домой, – ответила баба. – Поработали мы сегодня с тобой хорошо.

  Ведра стояли полные малины. И бидончик тоже. Все это мы собрали с бабой вдвоем. Я снимал последние, пропущенные ягодки с веток и ел. А баба не делала мне замечания, что они грязные. Здесь, на огороде, можно, оказывается, все. Даже то, что нельзя дома, в городе.

  Баба открыла кран. Из трубы, которая лежала на земле, полилась приятная теплая вода. Мы умывались, а мне хотелось растянуть эти минуты, побыть здесь еще немного, продлить наше прибывание здесь, на этом крохотном и необъятном одновременно – зеленом островке, насквозь пропитанном «малиновым» ароматом.

  Сборы домой – тоже ритуал, и его обязательно нужно соблюдать. Но что нужно делать – я не знал. Я знал только одно: еще немного – и мы отправимся в обратный путь. От этого становилось немного грустно. Мне очень здесь понравилось. За этот день я успел привыкнуть к нашему огороду, и расставаться с ним не хотелось. Я вообще не люблю расставания. И, хотя я понимаю, что ухожу отсюда не навсегда и еще буду возвращаться сюда много раз с мамой и бабой, – все равно загрустил.

– Устал? – посмотрев на меня, спросила баба.

  Я ничего не ответил, потому что не задумывался об этом. Может, я действительно устал, и поэтому моя грусть – вовсе не грусть, а обыкновенная усталость.

  Я подумал немножко, и решил, что все-таки грусть и усталость – разные вещи. Ведь дома, когда я бегаю наперегонки во дворе с Ленкой Ивановой и Иришкой Туруниной, я устаю еще сильнее, чем теперь. Но грусти я совершенно не испытываю. А сейчас… Странно: стоило мне вспомнить про дом, как грусть моя сразу прошла. Скорее бы оказаться дома: там Ленка, Иришка, мама…

– Пошли домой, – поторопил я бабу, которая слишком замешкалась и никак почему-то не уходила.

– Сейчас-сейчас, еще чуть-чуть, – соглашалась баба, видя мое нетерпение.

  У нее, словно специально, появлялось то одно, то другое дело. Как будто нельзя это будет сделать в следующий раз. Она никогда ничего не откладывает «до следующего раза»: если надо что-то сделать сейчас – она сделает это именно сейчас, а не потом.

  Когда баба что-нибудь делает, мне всегда хочется ей помочь. Но не потому, что у нее не получается или она не справляется без моей помощи. Наоборот: у нее так ловко все получается, как будто она не работает, а играет. Поэтому, глядя на нее, тоже хочется «поиграть».

  Пока я думал об этом, глядя, как баба легко управляется с делами, я почувствовал, что действительно очень устал сегодня. А до автобуса надо пройти целое поле…

 

…Потом мы ходили через это поле много-много раз. И с мамой, и с бабой. И все втроем. Но чаще – именно вдвоем с бабой. Назад почти всегда возвращались нагруженными, с полными ведрами: малины, вишни, смородины, огурцов, помидоров… И картошки (но это – уже отдельная история: ее перевозили на какой-нибудь машине)… А все остальное – именно так: в ведрах, через все поле. Носить было тяжело. Приходилось останавливаться, отдыхать, менять руки…

  Но что такое усталость – когда возвращаешься домой!

(Продолжение следует)