Проза

 

 

 

 

 ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ПЕРЕЕЗДА…

 

  «Столик, столик, миленький… Последнюю ноченьку здесь стоишь. Ты знаешь об этом? Завтра тебя здесь уже не будет, и меня тут не будет… Когда-то я был ниже тебя. Помнишь то счастливое время, когда никуда не надо было переезжать?»

  Я стою у стола, глажу его по крышке, провожу ладонью по ножке. Я хочу поддержать моего старого друга в трудную минуту: я же знаю, что он привык к этому месту и не хочет его покидать. Он уже старенький, ему нелегко придется там, куда его отправят. К новому в таком возрасте привыкают трудно, потому что старое давно стало родным.

  И хорошо, что никого, кроме меня, сейчас в квартире нет. Мне хочется попрощаться с этим гнездышком по-человечески, хочется обойти все его уголки, потрогать стены, подержаться за ручки дверей. В последний раз. При всех я бы на это не решился, постеснялся бы. Хорошо, что я сейчас один: можно не скрывать слез, можно разговаривать с квартирой, как с живой.

– Квартирочка, милая, прости меня за то, что покидаю тебя. Как ты останешься теперь без меня? Окна, двери, стены, полы – все такое родное, словно корни оставляешь здесь.

  Так мало остается времени, и уже ничего не изменишь. Все решено, готово и ждет своего часа, чтобы начать движение.

  Движение начнется завтра. А сегодня все застыло, все в нашей квартире словно парализовано. И все не так, совсем не так, как было: мешки, узлы, тюки… Чем-то похоже на ремонт.  Но это совсем не ремонт, это переезд. Перемена местожительства, перемена жизни, начало новой… А вдруг новой жизни не будет? Тогда это значит не конец старой жизни, а просто конец. Конец жизни. Потому что лучше, чем здесь, мне не будет уже нигде. Не может быть, чтобы где-то было лучше, чем здесь: здесь было слишком хорошо и лучше уже некуда. Здесь – самое счастливое место на Земле, я это знаю точно. Поэтому мне так тяжело его покидать. Уезжать отсюда нельзя. Надо оставаться тут на всю жизнь. Так начертано судьбой, я это знаю, знаю, знаю!..

  Я начинаю ходить по квартире и без конца повторять это «знаю», словно я действительно это знаю и мне, четырнадцатилетнему, вспомнилась вся моя прошлая и раскрылась последующая жизнь как на ладони. Будто я не восьмиклассник, а древний старец. И теперь мне, старцу, прожившему на этой земле сотни лет и пережившему за это время множество бед, понятно, что источником этих бед стал именно завтрашний день. С завтрашнего дня начнется отсчет испытаниям. А все хорошее останется здесь: и время, и люди… Но именно все, что останется здесь, и поможет мне потом. Но переезд – это ошибка. Ошибка, ошибка!!! Я понимаю это, но ничего не могу сделать. А завтра уже ничего нельзя будет исправить. Завтра начнется движение в неправильном направлении, после чего назад уже не повернешь.

  Я так разволновался в этот момент, что даже устал. Появилась какая-то слабость. Это, наверное, от напряжения, «от нервов», как говорит мама. Последние дни я постоянно на нервах. Думаю об одном и том же и все время прощаюсь. С чем же я прощаюсь-то? С домом? С соседями? С друзьями-подругами?

  И вдруг меня как обожгло: С ДЕТСТВОМ!

  Все, нет больше сил. Как только понял, что с детством прощаюсь, сразу разревелся. Навзрыд. Рыдаю и понимаю, что быстро слезы не кончатся: слишком накипело.

  Хорошо, что дома сейчас никого. Только стены.

  Милые стены! Я же по вас плачу, по спальне, по залу, по кухне… Может быть, и вы… Тогда давайте вместе поплачем, завтра уже не получится: будет не до этого.

 

 

 

«ТЕТИВАЛИНЫ» МИШКИ      

                          

 

  Когда к нам приходили гости, все сразу становилось необычным, не таким, как всегда. Менялась квартира, менялось настроение, менялся я, мама, баба… Гости были разные, и поэтому каждый раз все происходило по-другому.

  Когда появлялись Рыжовы – тетя Шура с дядей Васей и детьми Ленкой и Славкой – было одно. А когда приходили бабины подруги, две бабушки – совсем другое. А еще приходила баба Ганя. Баба Ганя – это отдельная история. А тетя Шура с дядей Гришей, Яшниковы с сыном Генкой!.. А ведь были еще и другие. Одних уже не вспомнишь, а кого-то, наоборот, невозможно забыть.

  Тетю Валю с непонятной фамилией Калистас я уж точно никогда не забуду. С ней мне всегда было весело и легко. Она была толстая, веселая и очень добрая. Пока моя баба готовила на кухне, тетя Валя, чтобы мне не было скучно одному, шла ко мне в зал и садилась на диван. А я, как обезьянка, тоже запрыгивал на диван и не давал бедной тете Вале покоя. Я прыгал на нее, обхватывал руками ее толстую шею, забирался на спинку дивана и, схватив тетю Валю за плечи, плюхался сверху прямо на ее огромный живот. От восторга я так визжал, что меня слышно было, наверное, даже на улице. То, что я вытворял с бедной тетей Валей, не поддается никакому описанию. Ни один нормальный человек не стал бы терпеть мои дерзкие выходки, а тетя Валя мужественно переносила все, что я выделывал с ней. А делал я все, что хотел, и, самое главное – я понятия не имел, что мне придет в голову в следующую минуту. Все мои капризы и желания рождались спонтанно и сразу же воплощались в жизнь, и каждый раз становились очередным сюрпризом для этой совсем не молодой уже женщины. То вдруг мне хотелось обхватить руками ее непомерно толстый живот, и я изо всех сил пытался это сделать, но у меня ничего не получалось: слишком уж большой живот был у тети Вали. Потом вдруг неожиданно мое внимание привлекали ее руки, большие и мягкие. А то я просто скатывался по тете Вале, как с горки, запрыгнув перед этим на спинку дивана. Несчастная тетя Валя героически выдерживала эти пытки от маленького горластого шалопая и даже смеялась и шутила вместе со мной. А я, окончательно распоясавшись и потеряв чувство всякой меры, отпускал такие шутки, за которые вполне мог бы получить по заслугам. Я смеялся над тетивалиным весом. Задыхаясь от смеха, я восторженно орал:

– Какая толстая!.. Ха-ха-ха!.. Ну и рука!..

  Из кухни вылетала баба и в ужасе одергивала маленького хама, позорище семьи:

– А ну-ка прекрати немедленно!

– Пусть поиграет, – вступалась за меня тетя Валя.

  После этого баба опять исчезала на кухне, и пытки тети Вали продолжались с ее же собственного разрешения.

  Наверное, тетя Валя сидела потом за столом (может быть, в зале, а может, на кухне – не помню). Но то, что сидела – это точно. Но вот ведь какая незадача: ничего этого в моей памяти не сохранилось. Запомнился только диван, на котором я – разбушевавшийся, неуправляемый и непомерно счастливый – вытворял все, что хотел, с этой замечательной, душевной, терпеливой и добрейшей женщиной.

  Но однажды и ее терпению пришел конец. Случилось это после того, как я (не знаю, что на меня тогда нашло) накрыл ее голову круглым половиком.

  С тех пор тетю Валю как ветром сдуло.

  Я ее ждал, а она не приходила. Я скучал по ней, а она, наверное, обиделась.

– Это надо же такое придумать: половик на голову надеть! – ругала меня мама, вспоминая этот случай.

  В зале над диваном (над тем самым диваном, куда садилась тетя Валя) висел большой ковер. Это вам не какой-нибудь обыкновенный ковер с узорами. Никаких узоров там нет. На этом ковре – мишки, которых нарисовал художник Шишкин. Его картина называется «Утро в сосновом бору». Там вместе собралась целая семья мишек: и взрослые медведи, и медвежата. Мне всегда нравилось смотреть на этих медвежат: такие они милые. Взрослые медведи на земле, а два медвежонка залезли на сломанный ствол и играют.

  Стоит только взглянуть на этот ковер, и уже невозможно взгляд отвести. Потому что сначала рассматриваешь мишек, а потом постепенно, когда надоест на них смотреть, начинаешь замечать детали, на которые до этого не обращал внимания: и таинственный, как в страшной сказке, лес, и лучи, которые пробиваются сквозь заросли высоких деревьев… Когда долго смотришь на этот лес с мишками, кажется: еще чуть-чуть, и сам попадешь в эту чащу.

  Однажды баба сказала:

– Этот ковер нам тетя Валя подарила.

  Вот это да! А я и не знал! Каждый день на него смотрел, а мне и в голову не приходило спросить, откуда он у нас появился.

  И вот теперь, после бабиных слов я еще сильнее полюбил и этих мишек, и тетю Валю. Они стали для меня единым целым: когда я смотрел на ковер, мне вспоминалась тетя Валя, и наоборот: стоило мне только подумать о тете Вале, как сразу же у меня перед глазами появлялись мишки. Я подходил к ковру, смотрел на него, трогал… Я думал, что если постоять около него, пусть даже молча, он обязательно меня поймет. Даже не столько сам ковер, сколько мишки. Я был уверен: хоть они и заняты своими делами, но на самом деле следят не только за тем, что происходит в их лесу, но и за всем, что делается в нашей квартире. Мишки помнят, что раньше их хозяйкой была тетя Валя. Они видели, как она приходила к нам, и радовались ее приходу, как старой знакомой. Она сидела на диване, а мишки за ее спиной смотрели на нее и радовались. Они, наверное, в это время даже играть переставали. Им хотелось рассказать ей, как им живется тут, на пятом этаже, в тринадцатой квартире. И, конечно же, больше всего их интересовало, как там живет она, их старая хозяйка. Но они не могли спросить об этом, потому что не умели разговаривать, как люди. Все, что им оставалось – это лишь смотреть и слушать. И они очень внимательно рассматривали тетю Валю: как она выглядит, во что одета, какое у нее настроение. А когда она разговаривала с моей бабой, мишки ловили каждое ее слово, чтобы быть в курсе новостей, которые принесла тетя Валя оттуда, из их бывшего дома. Я даже подозреваю, что тетя Валя приходила к нам именно для того, чтобы навестить своих мишек. Но моя баба об этом не догадывалась и думала, что тетя Валя приходит в гости именно к нам, людям. Я об этом тоже не догадывался. Я догадался об этом случайно: подошел к ковру, посмотрел на мишек и сразу все понял. Я понял, что они ждут тетю Валю, а она не приходит, потому что обиделась на меня. И мишки тоже на меня обиделись: их хозяйка не приходит из-за меня. Они все видели и знают, что во всем виноват только я. Я и сам считал себя виноватым, но не знал, что теперь делать. Мне было стыдно за свой поступок, но почему-то именно перед мишками. Наверное, потому что тетя Валя к нам больше не приходила, а мишки видели меня каждый день. Мне казалось, что они смотрят на меня и осуждают: «Какой же ты, Алеша, оказывается, плохой: обидел человека. Зачем ты так сделал?» Это говорили маленькие мишки, которые сидели на сломанном дереве. Я им ничего не отвечал, а только смотрел на них и думал: вот бы мне тоже залезть к ним туда, на этот ствол, и посидеть вместе. Я уже мысленно начал разрабатывать маршрут: сначала проберусь сквозь заросли, потом подойду к этому стволу, но так, чтобы меня не заметили взрослые медведи. Мне почему-то не хотелось, чтобы они меня увидели. Наверное, все-таки я их немного побаивался. С медвежатами мне было интересно, а вот с большими медведями страшно. Я был уверен, что взрослые медведи (тот, что слева – папа, а справа – мама) ругаются на медвежат за то, что они так высоко залезли. Папа-медведь говорит: «А ну, слезайте оттуда, или я вас сейчас накажу!» А медвежатам так хорошо на этом стволе, что слезать им оттуда совсем не хочется. Был бы я на их месте, я бы тоже оттуда ни за что не слез. И чем дольше я смотрел на этих медвежат, тем сильнее мне хотелось оказаться вместе с ними на этом сломанном дереве. Сначала я представлял, как попадаю на заветный ствол и пристраиваюсь с ними рядом. А потом вдруг придумывал другое: мне казалось, что я – один из этих медвежат. Смотрел на левого медвежонка, и мне казалось, что левый медвежонок – это я. А когда переводил взгляд на его брата – становился братом. И мне так весело, интересно и уютно в этом уголке лесной чащи, что я начинаю чувствовать себя там, как дома. Мне «там», на ковре, нравилось даже больше, чем «тут», у ковра. Я так часто смотрел на этот лес и мишек, что этот уголок в лесу стал считать своим вторым домом. Я изучил там каждый листок на дереве, каждую травинку на земле. А медвежата попеременно становились то моими друзьями, то моими братьями. И когда злой и сильный папа-медведь начинал ругаться на медвежат, я знал, что он ругается и на меня тоже. Потому что я – не мальчик Алеша, который стоит на диване, держится руками за спинку и смотрит на ковер, а один из его детей-медвежат: то левый, то правый. И когда мама-медведица начинает волноваться и говорить: «Слезайте, а то упадете. Там же высоко», – я уверен, что она беспокоится и за меня, в том числе. Папа ругается, но сидит на месте. А вот мама от волнения залезла на другой ствол и пошла снимать нас, медвежат.

  У меня папы не было, у меня были только мама и баба. Поэтому представить своего папу на месте папы-медведя я не мог. Соответственно и свою маму я не мог представить на месте мамы-медведицы. Получилась бы довольно странная картина, которая не укладывалась у меня в голове: моя родная мама-медведица с каким-то чужим, незнакомым папой-медведем. И я придумал так: папа и мама мишек – это родители Иришки Туруниной: дядя Гера и тетя Рита. Слева – папа, дядя Гера, справа – мама, тетя Рита, которая от волнения за нас с Иришкой (это мы играем на дереве) сама залезла на другой ствол и пошла нас снимать, пока мы не свалились сверху.

  Иришка жила в соседней квартире, нас разделял как раз этот самый ковер. Иришка младше меня на два года. Первый раз я ее увидел, когда ее вывозили из подъезда в коляске. Вернее, я увидел только коляску: Иришка была там, внутри. Когда я смотрел на мишек, мне было веселее оттого, что я в этом лесу не один, а вместе с ней. Я так подружился с этими мишками, что они стали сниться мне по ночам.

  Тетя Валя мне тоже снилась. А когда я смотрел на ковер, мне казалось, что она спряталась где-то в «ковровой» чаще и наблюдает за мной из-за деревьев. Я даже знал, за каким деревом она стоит сегодня, а за каким пряталась вчера, и ждал, когда она, наконец, выйдет из-за дерева и скажет:

– Вот я и пришла! Соскучились без меня?

– Очень соскучились, особенно я! – признаюсь я честно и попрошу прощения: – Простите меня, пожалуйста, за половик, я больше не буду…

  Вот так мы с ней и разговаривали. Вернее, это я разговаривал с ковром. О моих разговорах никто не знал: это был еще один мой секрет.

  А однажды в нашей квартире раздался звонок, и я увидел, что пришла тетя Валя.

  Я не поверил своим глазам: та самая тетя Валя, которую я, как ни пытался, не мог забыть все это время. И вот, когда я ее вновь увидел в нашей квартире, у меня словно «камень с души упал». «Камень с души» – это бабины слова.

  Я часто повторяю бабины слова, но не просто так, лишь бы повторить, как попугай: я повторяю, потому что понимаю их смысл. Когда «падает камень с души» – это очень хорошо, это значит, что если тебя что-то мучило – уже не мучает, это значит – все обошлось.

  Я знаю, о чем говорю: у меня уже много раз «падал камень с души». Однажды я разбил стакан, баба подбежала ко мне и закричала: «Вот мать-то тебе даст! Всю посуду перебил!» Я очень переживал: что мне за это будет? Когда вечером с работы вернулась мама, я прислушивался: о чем они на кухне с бабой разговаривают, уж не о разбитом ли стакане? В кухню я не заходил, а тихо-тихо сидел в зале и ловил каждое их слово. Сердце у меня стучало, как молоток – так сильно я волновался. Вообще-то я не трус, но иногда так сильно волнуюсь, что взрослые это замечают. Наша воспитательница говорит: «Алеша, ты дрожишь, как заяц!» Не знаю, как они догадываются, что я волнуюсь?.. Так вот, сначала баба с мамой говорили обо всякой ерунде: о работе, о том, как мама устала… В общем, ничего особенного, все, как всегда, одно и то же. А потом мама спросила: «Как он?» И я понял, что это – обо мне. У меня сразу все замерло в груди. Даже сердце биться перестало. «Не знаешь как? Как всегда», – ответила баба. По радио играла музыка и мешала мне подслушивать. Я на цыпочках подкрался к кухне и от напряжения даже перестал дышать. Сейчас баба расскажет про стакан, и тогда мне достанется.  «А то ты не знаешь», – ответила баба, а я ждал, что она скажет еще. Но разговор пошел совсем на другие темы. А потом баба крикнула из кухни: «Лешка, одевайся! На улицу пойдем!» Вот тут-то у меня и «упал камень с души».

  «Упал» он и когда я увидел, наконец, тетю Валю. Значит, она меня простила. И правильно сделала: я больше никогда… Я больше не буду… Я взрослый, воспитанный, не то, что раньше…После того случая, о котором мне даже стыдно вспоминать, я многое понял. Хотя и трудно объяснить словами – что, но понял. Обидеть человека легко. И вдвойне бывает обидно, когда это происходит по глупости. Я сделал это не нарочно, а просто так. Но какая разница – так или не так… А теперь я все понял и исправился. Я подружился с мишками. И если все это время, пока тетя Валя не ходила к нам, мне было стыдно перед ними, то теперь, когда она пришла, я стал самым счастливым человеком на свете. Камень у меня на душе уже не висел. Он упал, я почувствовал это сразу. Мне стало легко-легко! Как все-таки хорошо, когда на душе нет никакого камня!

  Тетя Валя успела только переступить порог, а я уже ликовал.

  Ликовал не я один:

– Вот пропащая душа! – радовалась баба, которая и открыла ей дверь.

  Мама тоже стояла рядом, но баба сразу взяла инициативу в свои руки и, когда тетя Валя, сняв плащ, спросила: «Где у вас вешалка-то?» – баба весело ответила:

– Где и всегда! Так часто к нам ходишь, что даже забыла, где вешалка висит.

– Ой, не говори, – превозмогая одышку, выдохнула тетя Валя, – пока на ваш «чердак» заползешь – без ног останешься!..

  «Чердак» – это наш пятый этаж. Раньше я тоже уставал, когда поднимался по лестнице. Поэтому баба брала меня на ручки. Но сейчас я уже хожу сам, только иногда спотыкаюсь, потому что ступеньки высокие.

– Ну, проходи в зал, подруга дорогая, – пригласила мама тетю Валю.

  Тетя Валя, толстая, неуклюжая, задыхающаяся после восхождения по лестнице, направилась в зал и увидела, наконец, меня:

– Здорово, Алексей! – весело, как ни в чем не бывало, обратилась она ко мне.

  А я стоял и не знал, что сказать. Надо было поздороваться, а я молчал. Может быть, я даже подумал, что уже тысячу раз поздоровался, хотя на самом деле молчал, словно «язык проглотил». Я был так рад появлению в нашей квартире тети Вали, что просто остолбенел.

– Ты похудел, что ли? – разглядывая меня, спросила она. – Я толстею, как на дрожжах, а ты худеешь. Не ешь, наверное, ничего?

– Конечно, ничего не ест, – подхватила любимую тему мама. – Скоро как тень станет. Из-под палки есть заставляем: это я не хочу, это я не буду…

– Наверное, фигуру бережет, – подмигнула мне тетя Валя и засмеялась. – Нет, Алексей, кушать надо обязательно. Видишь, какая я толстая – и то ем! На-ка вот тебе, поправляйся, – и вынула из сумки яблоко.

  Не было еще случая, чтобы тетя Валя пришла с пустыми руками, обязательно мне что-нибудь подарит: то грушу, то шоколадку, то конфеты… А сейчас – яблоко.

  Я смотрю на это яблоко, как завороженный (не знаю, почему – не могу оторваться, и все), и до меня словно ветром доносит обрывки тетивалиных фраз:

– Грызи, Алексей… Будешь такой же румяный, как это яблоко!..

  Яблоко такое большое и так вкусно пахнет! И такое красивое и румяное… Как живое. Как же я его буду есть, если оно живое? Лучше я его положу, и пусть оно живет. Тетя Валя уйдет – я посмотрю на это яблоко и о ней вспомню. Оно и похоже на тетю Валю: большое, круглое. И, наверное, такое же, как тетя Валя, доброе и щедрое. Разве можно взять и прокусить эту нежную кожицу?

  Мне стало жалко это яблоко. Я его еще не съел, а мне его уже жалко.

  «Милое яблоко, я не буду тебя есть», – мысленно обещаю я, держа его в руках.

  А оно, сначала холодное после улицы, нагреваясь в моих руках, становится все теплее и теплее.

  До меня доносится голос мамы:

– Давай вымою, грязное не ешь.

– Нет, – говорю я. – Пусть полежит.

  И кладу его на стол.

– Спасибо-то хоть скажешь или нет? – напоминает мама.

– Скажу, – как во сне произношу я, и взрослые смеются.

– Спасибо, – сам не знаю, почему тихо, словно делясь самым главным своим секретом, благодарю я. Наверное, только по моим губам можно понять, что именно я сейчас сказал. И кажется, что это «спасибо» обращено к яблоку.

  Тетя Валя села на диван и пригладила растрепавшиеся волосы:

– Ух, – отдышавшись наконец, выдохнула она. – Вот… приползла к вам… черепаха…

  Ее большой живот ходит вверх-вниз, вверх-вниз – так она устала. На лбу блестят маленькие капли. Тетя Валя похожа на большой сугроб, тающий под весенним солнцем.

  Пока я держал в руках яблоко, я уже привык к нему. Так же, как успел привыкнуть к тете Вале. Она только что пришла, а я уже привык. И когда это я успел? И сейчас я больше всего хочу, чтобы тетя Валя никогда от нас не уходила. Чтобы она всегда-всегда сидела на этом диване и что-нибудь говорила, говорила… Или просто молчала: не всегда же ей говорить. И я тоже буду иногда садиться рядом. Посидим, поговорим: есть же нам о чем с ней поговорить. А яблоко пусть лежит на столе и смотрит на нас. И нечего ему беспокоиться: никто его не съест, потому что оно мое, а мне его есть жалко. Сейчас для меня тетя Валя и это яблоко – одно и то же. Раньше для меня «тетей Валей» были мишки на ковре, а теперь еще и яблоко. Какая все-таки хорошая тетя Валя: она и мишки, и яблоко…

– Петровна, можно водички стакан? – попросила она.

– Да я сейчас чаю нагрею, – предложила баба.

  Но тетя Валя отказалась:

– Нет-нет, пока водички.

  Она сделала два-три глотка, и начался разговор. И если то, о чем говорили взрослые, вызывало у меня интерес, я бесцеремонно вмешивался в их беседу со своими вопросами.

– И как это вас угораздило так высоко забраться? – никак не могла понять тетя Валя.

– Да не говори, – весело, словно играя в какую-то игру, полушутя-полусерьезно вторила ей мама.

– Нюрка-то Дряхлова (прости мою душу грешную) все никак не могла успокоиться: Солодовы квартиру построили! А ей кто мешал? – словно кому-то что-то доказывая, подсаживалась к столу баба.

  Из разговора взрослых я узнавал много интересного. Оказывается, здесь мы жили не всегда: мы переехали сюда из какого-то неведомого мне барака. Слово «барак» я услышал впервые, и еще не понял, что оно означает. А понять очень хотелось, и я не выдержал и спросил, прервав разговор взрослых:

– А что такое баяк?

– Барак-то? – как всегда переспросила меня баба и посмотрела на меня хитро-хитро, словно играя в угадайку. – А ты разве не помнишь, как ты там жил?

– Не-ет, – для меня это удивительно: неужели и правда я жил где-то там, в каком-то бараке?

  И тогда взрослые ради меня – «кнопки», «воробышка», Алексея, который, когда садится на диван, ногами не достает до пола, потому что «еще не дорос», – прерывают свою важную «взрослую»  беседу и ждут, когда баба расскажет мне про барак.

  Я слушаю, и все, что она сейчас говорит, кажется мне сказкой. И я сразу начинаю верить в эту сказку. Точно так же, как недавно верил в то (сам догадался и сам поверил), что мишки на ковре – живые, а «мишкин лес» – настоящий: в нем можно спрятаться от взрослых, и они меня не найдут, потому что я буду убегать все дальше и дальше. В этом лесу можно лазить по деревьям, играть с медвежатами… Подумайте сами: если лес настоящий, почему бы в этом лесу не залезть на дерево?.. И я лазил. Я облазил там все деревья, и даже те, которые не видно отсюда, из комнаты, потому что они растут далеко от этих, нарисованных.

– Лешк, а помнишь, как ты ревел, просился: «Хочу в старый дом»? – спросила баба.

  Ничего этого я не помнил: как скучал по бараку, когда мы переехали сюда; как плакал по ночам, просился назад… все забыл.

  Баба рассказывает, а для меня моя жизнь в бараке – сказка, «ковер с мишками»: то ли настоящее, то ли выдуманное.

  Много раз потом мне снился сон, в котором я вместе с мишками бродил по их, «мишкиному», лесу и искал свой барак. Я думал, что он, как избушка на курьих ножках, спрятался где-то в лесной чаще, подальше от посторонних глаз. Мне очень хотелось его найти: ведь я не посторонний, если когда-то там жил…

(Продолжение следует)