Проза

 

 

 

 

 

«И ПЕТЬ БУДЕМ, И ПЛЯСАТЬ БУДЕМ…»

 

  Они приходили днем, когда мама была на работе, а баба и я – дома. Почему я днем находился дома, а не в садике – не помню. И почему они приходили именно днем, а не вечером – тоже не помню. Хотя, может быть, они приходили и вечером тоже, но в памяти у меня этого не осталось.

  Это были две бабушки, бабины подружки: баба Дуня и баба Варя. Плюс – баба Наташа, это уже моя бабушка. Три подруги.

  Раньше они жили все вместе в том самом бараке, в котором я родился. Долго жили: поселились там еще молодыми, и в то время, конечно, никакими бабушками еще не были. А когда люди долго живут вместе, в одном доме или бараке – не важно, когда видятся каждый день много лет подряд, когда отмечают вместе праздники и знают друг про друга все, – наступает момент, когда они уже не могут жить друг без друга.

  Так вышло и с ними: когда баба со мной и с моей мамой переехали из барака в эту квартиру, бабины подружки стали приходить к нам в гости. Приходили всегда вдвоем. Раньше я об этом не задумывался, мне и в голову не приходило об этом подумать, а теперь я вдруг неожиданно представил себе их поездки из барака к нам в гости.

  Я представил, как одна из них (не важно, кто – баба Варя или баба Дуня) говорит утром, сидя на лавочке у барака:

– Надо к Наташе съездить.

– Надо бы. Я уж соскучилась. Как они там?

– Может, сегодня и поедем? Погода хорошая. Ты как?

– Давай сегодня. Помидоры я полила, огурцы тоже. Утром медведку убила.

– У меня тоже завелась. Надо у Угольникова спросить: у него есть или нет?

– Я его вчера видела, весь вечер с вишней возился. В этом году у него много.

– Какая у него?

– Владимирка.

– А не расплетка?

– Нет. Это у Яшниковых расплетка, а у Вовки владимирка.

  Было раннее утро, и поэтому не очень жарко. Но день обещал быть солнечным, по– настоящему летним. Сейчас в бараке почти никого не осталось: молодежь на работе, пенсионеры на огородах. А огороды тут у всех. Кроме нашего барака, рядом стоят еще несколько таких же – старых, довоенных, деревянных. С одним длинным коридором и комнатенками, расположенными по обеим сторонам.

  Вокруг нашего барака растут густые вишни. Они так близко прижались к бараку, что, кажется, это не ветки, а живые руки упираются в стены и стучатся в маленькие окошки. Словно просятся, чтобы их пустили внутрь.

  Этот барак и вокруг него вишневый сад, похожий на райский – место, где я родился. Родился я, конечно, в роддоме, но это ничего не значит. Главное, что в этом бараке я обитал девять месяцев до своего появления на свет и, после месячного пребывания в роддоме, сюда же моя мама вернулась вместе со мной. Представляю, каким событием для всего барака явилось мое рождение: поздний, первый и единственный ребенок у моей мамы.

  Родился я в середине лета. Мама мне рассказывала, что стояла страшная жара. Вишни уже сошли, сошла и клубника, и малина. Зато вовсю высыпала смородина, крыжовник, поспевали помидоры, созревали яблоки… Июль – самый щедрый месяц в году, самый теплый, самый зеленый.

 Вообще-то мне нравятся и другие месяцы, если у меня с ними что-то связано. Я очень люблю август, потому что в августе родилась моя бабушка. А мама родилась в марте. Поэтому и март я тоже люблю. А в июне родился папа, это мне сказала мама. С тех пор, как я все это узнал, эти месяцы стали связаны для меня именно с этими людьми. Они даже чем-то похожи друг на друга: люди и месяцы, в которые они родились. Не знаю, может ли такое быть? Но мне почему-то кажется, что все-таки похожи. Поэтому, когда начинается какой-нибудь один из этих месяцев, я чувствую, что этот месяц – именно мамин, или бабин, или папин. Я думаю о них так, как будто это не месяцы, а люди.

  Я родился в субботу вечером, в половине четвертого, в самое жаркое время года. А через месяц, почти к бабиному дню рождения, моя мама привезла меня в этот райский уголок с вишневым садом, длинным коридором и маленькой комнатенкой. А еще – с огромным количеством соседей, населявших такие же крошечные комнатки и передвигающихся по этому же самому длинному коридору со скрипучими деревянными полами. По вечерам, когда все возвращались с работы, наш барак превращался в настоящий улей. Горький дым от горьких папирос заползал во все щели, ни на минуту не прекращался топот ног, не видно было конца бесконечному движению по коридору, не стихали хлопанье дверями, смех, крики, визг, разговоры (как правило – на повышенных тонах) из-за дыма папирос, хлопающих дверей и перегоревшей одной-единственной лампочки на весь коридор. А детский рев, беготня, драки? Все это было. И много-много чего еще. Этот райский уголок летом тонул в зелени деревьев так, что из-за вишен выглядывала одна лишь крыша. А зимой здесь все засыпало снегом, и опять выглядывала лишь крыша и маленькие окошки.

  В этом раю я прожил два года. Потом мы переехали сюда. Мама с бабой говорят, что очень долго я плакал и просился в старый дом, но я этого уже не помню.

  А на память о нашем бараке у нас осталось несколько фотографий, среди которых – мое первое появление в кадре. Эти три фото были сделаны зимой у барака: меня, завернутого в одеяло, как в кулек, по очереди держат то тетя Шура Яшникова, то дядя Володя Угольников, то моя баба. Вот так и передавали меня друг другу по очереди, чтобы сфотографироваться со мной, как фотографируются туристы с обезьянкой в южных городах. Баба стоит в валенках, в длинном зимнем пальто с большим воротником и в теплом шерстяном платке, какие носили в то время. Сейчас таких платков я уже не встречаю. Да и пальто таких, в котором моя баба на фотографии, сейчас тоже нет. Но эти бабины пальто и платок до сих пор все еще висят у нас дома на вешалке. Когда я смотрю на эту фотографию, я почему-то рассматриваю не себя, а именно бабу. Наверное, потому, что кроме своего носа и глаз там ничего увидеть нельзя: все упаковано в одеяло. Зато у моей бабы очень счастливое лицо и глаза, о которых говорят «лучистые». Когда я рассматриваю бабино лицо на этой фотокарточке, мне очень хочется дотронуться до бабиных щек, чтобы почувствовать, какие они холодные от мороза…

  Это была первая зима в моей жизни и бабины подружки Варя и Дуня, конечно, помнят меня, завернутым в одеяло, в бабиных руках у барака…

– Ты готова, что ли? – спрашивает баба Дуня, заходя в комнатку к бабе Варе.

– Сейчас пойдем, – отвечает ей подружка и кладет увесистый сверток в сумку.

  Сумку она ставит на стол, а сама надевает на голову заранее припасенный платок: белый, с мелкими голубыми цветочками. Чтобы голову не напекло. Баба Дуня тоже в платке, только цветочки на нем другие. И тоже с сумкой.  Обе они чего-то ждут, словно оттягивая время перед дорогой.

  Наконец, баба Варя произносит:

– Ну, в добрый путь.

– С богом, – вторит ей баба Дуня и направляется к выходу.

  Они выходят из комнаты и сразу встречают тетю Зину, пожилую соседку – толстую, неуклюжую и всегда доброжелательную. Ей скучно весь день одной в бараке, а до огорода идти тяжело: болят ноги. Поэтому она рада любому, с кем можно поговорить.

– Опять куда-то собрались, – сразу весело отреагировала тетя Зина, наткнувшись на двух подруг.

– И не говори, – подхватила баба Дуня. – Не сидится нам на одном месте-то.

– Бегайте-бегайте, пока ноги ходят, – смеется тетя Зина, у которой ноги ходят уже очень плохо. – Куда вы на этот раз?

– К Наташе, – говорит баба Варя.

– А-а, вот оно что! Погодите-ка, – направилась к своей комнате тетя Зина, хотя только что шла во двор.

  Подружки ждут, когда она вернется. В коридоре прохладно и темно, лишь приоткрытая уличная дверь, раскачиваясь и слегка поскрипывая, пропускает полоску солнечного света: то пошире, то поуже. Баба Варя садится на стульчик у стенки, сумку ставит на старую деревянную тумбочку. За этой тумбочкой по вечерам дядя Гриша Яшников, дядя Володя Угольников и остальные мужики забивают «козла»… Баба Дуня стоит рядом и застегивает пуговки на кофте. Это не задержка, это возможность собраться с силами перед дорогой. Дверь не скрипит, она о чем-то задумалась и застыла на одном месте. Откуда-то появилась большая муха и стала назойливо-шумно жужжать и кружиться по всему коридору. Успокоившись, затихла и она, отыскав себе подходящее местечко.

  Наконец из своей комнаты выходит тетя Зина. Свою дверь она не закрывала и все время, пока она находилась у себя, в коридоре было слышно, как она шаркает по полу своими больными отекшими ногами, обутыми в стоптанные тапочки. Дверь она не закрыла и сейчас, когда вышла из комнаты. Она несет что-то, аккуратно завернутое в газету, и, дойдя до подружек, протягивает этот сверток им:

– Вот, гостинец-то передайте.

  Ей бы хотелось самой съездить к нам в гости и передать этот гостинец лично, но из-за больных ног, большого веса и сильной одышки она у нас так ни разу и не побывала.

  Баба Дуня опускает сверток в свою сумку (ее сумка побольше, чем у бабы Вари), и они все втроем направляются к выходу. Откуда-то вновь вылетает муха и начинает монотонно жужжать, как будто тоже хочет присоединиться к процессии. И опять поскрипывает дверь, словно желая счастливого пути. Миновав прохладный двор и очутившись на улице, сразу попадаешь во власть лета. Жарко. Баба Варя расстегивает верхнюю пуговку у кофточки, а баба Дуня жмурится от солнца и улыбается ввалившимся беззубым ртом.

– Наташе, Лидушке и Лешеньке привет от меня, – наказывает тетя Зина.

– Передадим, – кивают подружки и отправляются в путь.

  А тетя Зина смотрит, как они идут по тропинке все дальше и дальше, до тех пор, пока не скрылись за деревьями. Где-то за бараком кукушка, как вчера, позавчера и неделю назад, принялась отсчитывать кому-то годы. Тетя Зина села на табуретку, которую специально вынесла на улицу из своей комнаты еще в начале лета. Несмотря на то, что на улице сейчас жарко, а в комнате, погруженной в полумрак от вишневых деревьев, царит прохлада, тете Зине хотелось сидеть именно здесь, на солнышке, и слушать несмолкающий голос кукушки…

  Сначала раздается тихий стук в дверь, потом робко звонит звонок.

  Из зала мне не видно, кто пришел, но я слышу, как моя баба кого-то приветливо встречает, с кем-то целуется, и я чувствую, как она рада приходу гостей.

  Они появляются в зале счастливые, трепетные и чем-то удивительно похожие друг на друга. Мягкие, как пушинки: по характеру мягкие, по глазам, по улыбкам. Баба Дуня с бабой Варей – как сестры, даже одеты одинаково: в синих кофточках и светлых платочках. Две добрые старушки из сказки, которую мне еще не успели рассказать ни мама, ни баба, ни воспитательница. В этой сказке они творят добрые дела – то вместе, то по очереди. Даже если они ничего не делают, а просто появляются – уже только от этого всем становится хорошо. Иногда они покидают свою сказку и приходят к нам. Приходят вдвоем, как два мягких милых тапочка. Чистенькие аккуратные кофточки застегнуты на все пуговки, платочки на головах завязаны под подбородком, и концы – как два заячьих ушка, только не вверх, а вниз. Из своей сказки они даже приносят какой-то особый, таинственный запах: то ли сказочного ветра, то ли ромашек с волшебного поля.

  Моя баба сейчас в коричневом халате и в фартуке, но у нее тоже есть кофта и платок. И завязывает она его так же, как они.

  Наверное, моя баба тоже из одной сказки с ними. А иначе где бы она еще познакомилась с этими волшебными подружками? Конечно, там – в сказке. Иногда моя баба куда-то исчезала. Я спрашивал у мамы: «Где баба?» Мама говорила: «На огород ушла». А когда баба возвращалась домой и приносила то вишню, то малину, то помидоры, от нее пахло так же, как от этих старушек. Теперь-то я понял, что баба ни на какой огород, конечно, не ходила: она просто улетала к подружкам в свою сказку. А потом возвращалась ко мне и к маме. Так все и было: то старушки к нам, то баба к ним. Как соскучатся друг по другу, сразу встречаются. Вот бы и мне, вместе с бабой, хоть разочек слетать к ним в сказку. Может, я там увижу всех-всех: и Василису Прекрасную, и Ивана Царевича, и Кощея с Бабой-Ягой. Мне повезло, Кощея я один раз уже видел: он бежал за мной по страшному лесу. Когда он меня уже почти настигал, я в последний момент успевал где-нибудь спрятаться: за толстым деревом или, если лес кончился – в высокой траве. А когда и трава исчезла, – неизвестно откуда появилось море, и я сразу же его переплыл, а Кощей остался на другом берегу. Но потом он почему-то оказался прямо передо мной, и я вновь кинулся от него прочь. Но спрятаться было уже негде, потому что на моем пути не попадалось ни леса, ни травы, ни моря. Кощей приближался все ближе, а я начал уставать и понял, что еще чуть-чуть – и он меня поймает. В этот момент я очень испугался. И даже смирился с тем, что мне от него не убежать. Я приготовился к самому страшному, хотя продолжал еще на что-то надеяться, наверное – на чудо. В сказках без этого нельзя. И чудо случилось: все исчезло. Только бабины руки и бабин голос из темноты: «Я здесь, здесь… Повернись на другой бочок».

  …В зал они не проходят: остановились в дверях и смотрят на меня:

– Большой какой…

– На мать похож.

  Моя баба задумчиво поправляет фартук и молчит, глядя на меня.

– Алеша, маму слушаешься? – спрашивает одна из них.

  Я не отвечаю: меня завораживает запах, который они принесли с собой оттуда, из сказки.

– Слушается: он хороший мальчик, – отвечает ей подружка.

  И в следующее мгновение, как по волшебству, в руках у одной из них появляется что-то маленькое, но очень красивое. И это «красивое» дарится мне:

– Гостинцы тебе, Алешенька, – я получаю шоколадку с закругленными краями, в красивой блестящей упаковке.

  А в это время ее подружка опустила руку в свою сумку, достала оттуда пачку печенья и тоже протянула мне:

– Лисичка прислала.

  Я не забыл про «спасибо», как учили меня баба с мамой. Хотя запросто мог бы забыть: я очень разволновался, когда услышал про лисичку. Вот бы на нее посмотреть. Интересно: какая она? Наверное, очень хорошая, если прислала мне и шоколадку, и печенье. И бабины подружки тоже очень хорошие: с плохими они не стали бы дружить. В прошлый раз они принесли мне гостинец от зайчика. А однажды – даже от белочки. А еще одна бабина подружка – баба Ганя – приносила мне булочку – тоже от лисички. Не знаю только: от этой же самой лисички, или от другой? Наверное, от этой же самой, я уже привык именно к ней. Может быть, когда-нибудь я окажусь в ее сказке, и тогда обязательно передам ей свой гостинец и скажу: «Это от меня тебе, лисичка, гостинец. И от мамы с бабой».

– От Зинаиды привет, – говорит одна старушка.

– Да? Как она там? – обрадовалась баба.

– Да потихоньку, – вздыхает другая старушка, и жалуется: – Борька-то ее опять пьет.

– Опять! – Я вижу, что моя баба даже расстроилась.

– В среду напоролся и избил ее до синяков.

– Вот дурак-то! Дай ей терпения, царица небесная.

  Оказывается, в сказке, где они живут, не все такие хорошие, как моя лисичка. Мне становится жалко Зинаиду, которую я ни разу не видел. Вот бы сделать так, чтобы этот Борька ее никогда не бил!

  Баба с подружками ушли на кухню. Печенье баба унесла с собой, а шоколадку оставила мне. Теперь, когда мне никто не мешал, я мог спокойно рассмотреть, какой хороший гостинец мне прислала лисичка. Я сел на диван, а шоколадку положил перед собой. Обертка была очень красивая, с удивительной картинкой: по высокой морской волне плыла золотая рыбка с длинным хвостом. Такие картинки от шоколадок я не выкидываю, а складываю в коробочку. У меня уже набралось несколько штук: с золотым петушком и с волшебным остроконечным замком, над которым светят красные и желтые звезды. На каждой картинке – одна и та же надпись. Я пока не умею читать, но мама мне сказала, что на них написано «Сказки Пушкина». Мне нравится срисовывать эти картинки. Но такими, какие они на самом деле – маленькими, – они у меня не получаются. Если я что-то срисовываю, рисунок у меня разрастается до целого альбомного листа. И карандаши у меня ломаются часто. Мне хочется, чтобы рисунок выходил поярче, я начинаю сильно нажимать на карандаш, и он обязательно ломается. Но я не только срисовываю чужие картинки, но и придумываю свои. Рисовать я очень люблю.

  На кухне запахло жареной картошкой: это моя баба готовит. Я почти никого не знаю из тех, о ком они сейчас говорят, сидя на кухне. Поэтому мне не интересно их слушать. Я и не прислушиваюсь, но иногда до меня долетают отдельные фразы. Вот если бы они рассказывали про лисичку или зайчика – мне было бы интересно. Но они говорят совсем про других. Зато, если баба говорит: «Лида», я понимаю, что это – моя мама; а когда до меня долетает слово «внук» – это уже обо мне. Пока жарится картошка, баба повторяет то, что я и так уже знаю: мама на заводе в первую смену, а я – «на бабе», потому что в садике опять карантин. Мне хочется услышать что-нибудь новенькое из их «сказочной» жизни, откуда они только что приехали, и куда скоро вернутся: туда, где так приятно пахнет, и куда я очень хочу попасть и одновременно этого боюсь.

– Шоколадку не кушай: сейчас будем обедать, – предупреждает баба и начинает в зале накрывать на стол.

  Подружки ей помогают: друг за другом они ходят из кухни в зал, и ставят на стол посуду, носят хлеб, ложки… Я глазом не успел моргнуть – все уже готово.

– Не обожгись, садись удобнее, – учит меня баба и отодвигает от края стола мою тарелку с супом. – Попробуй: если горячий – пусть поостынет, не спеши.

  Мы все собрались за одним столом. За этим столом в зале мы сидим только, когда собираются гости. А без гостей мы садимся за маленький столик на кухне.

  Сегодня у нас гости. Они пришли к бабе, но гостинцы от лисички принесли мне.

  Баба сняла фартук, причесалась – и стала совсем другая: лучистая и торжественная. И никакой усталости. Баба как будто помолодела. Такой она мне очень нравится. Нравится она мне всегда, но такая – особенно. У нее сейчас такие счастливые глаза!

– Ну, девочки, давайте обедать, – она смотрит на подруг, выжидает несколько секунд, потом молится. Она всегда молится перед едой.

  Вслед за ней помолились ее подружки. Потом взяли в руки хлеб и ложки. Я тоже взял ложку. Суп еще не остыл, но ничего: есть можно.

– Выпьем, что ли? – словно извиняясь, говорит одна из бабушек.

  Я был тогда совсем еще маленьким, но моя детская память оказалась очень надежным сейфом, который сохранил много всего, в том числе – и эту встречу за нашим столом.

  Конечно, открывалась водка: узкая бутылка с прозрачной жидкостью. Ее разливали в маленькие граненые стаканчики. Когда у всех (кроме меня, конечно) было налито, моя баба спросила:

– За что?

– Давай за тебя, Наташенька, – предложила бабушка, подарившая мне шоколадку.

  Перед тем, как выпить, они все трое подняли стаканы и чокнулись.

– Ой, как в голове зашумело, – прошептала баба и закрыла глаза.

– Наташа, закусывай скорее, – принялись советовать ей подружки, и сами тоже торопливо, словно во рту у них все горит, захрустели сочными огурчиками.

  Баба взяла из тарелки соленую помидорку. Помидорка была маленькая и красивая, и взяла его баба так красиво, что мне невольно захотелось повторить ее движение. Я даже засмотрелся на ее руку. Бабины руки я видел каждый день, но в этот момент они показались мне какими-то особенными. Я смотрел на ее руку, в которой она держала помидорку, и, чем дольше я смотрел, тем сильнее мне почему-то хотелось плакать. Именно в этот момент я понял, даже не просто понял, а почувствовал нутром, что баба – моя, родная. И мне, не знаю – почему, стало ее очень жалко. Жалко, и все тут. Я так внимательно смотрел на ее руку, что рассмотрел все до мелочей и запомнил надолго, может быть – даже навсегда. И если я помню их до сих пор, значит – действительно НАВСЕГДА. Я НАВСЕГДА запомнил бабины пальцы – длинные и тонкие, с маленькими бугорками, потому что баба уже старенькая. Но все равно ее пальцы показались мне очень красивыми. И ногти у нее тоже красивые: длинненькие, правильной формы. А кожа на руке – обвислая, сморщенная, тонкая. Мне стало так грустно, когда я рассмотрел эту руку. Наверное, в этот момент я очень любил свою бабу, потому что мне было ее так жалко…

  Баба поднесла помидорку ко рту, прокусила тонкую кожицу, и по ее подбородку тонкой изломанной струйкой потек сок. Баба вытерла подбородок другой рукой, но несколько капелек у щеки все равно остались.

– Ну, как? – спросила бабина подружка.

– Все прошло, – ответила баба, и мне стало легче оттого, что у нее больше не шумит в голове.

– Устаешь, наверное. Все время на ногах. Отдыхать больше надо, – жалеет ее другая подружка.

– Лешка вырастет – тогда отдохну, – улыбается баба и смотрит на меня.

  Теперь, когда мне уже не страшно за нее, я тоже улыбаюсь.

– Что смеешься? – спрашивает баба с улыбкой.

  Она не знает, что у нее на щеке блестят капельки сока. Я показываю пальцем на помидоры, но баба, как всегда, уточняет:

– Помидорки хочешь?

  Она сразу поняла, но все равно уточняет. Но это только для посторонних может показаться, что она уточняет: но я-то знаю, что на самом деле это она со мной ТАК  РАЗГОВАРИВАЕТ. И мне это нравится. И ей, я знаю – тоже…

  Все, что лежит на нашем столе – и помидоры, и огурцы – с нашего огорода. На нашем огороде растет и вишня, и малина. Однажды вечером мама привела меня из садика домой и сказала:

– Баба тебе клубники принесла.

  А самой бабы дома не было: она принесла мне с огорода клубнику и ушла на работу. Она хоть и старенькая, но все еще работает. Она ходит на работу в детский садик, который только что построили прямо перед нашими окнами. Можно подойти к окну в зале, залезть на стул, а еще лучше – на стол, и рассматривать двухэтажное здание садика, его беседки, веранды, качели и песочницы. С нашего пятого этажа все это видно, как на ладони. Когда мама сказала, что мама принесла мне клубнику, мне стало немного грустно, потому что бабина клубника лежала тут, на столе, а самой бабы рядом не было. В этот момент мне ее очень не хватало. Ведь она думала обо мне, когда везла эту клубнику. Везла специально для меня. И вот клубника здесь, а бабы нет. Как же так? Без бабы я не хочу! Скорее бы она пришла. Я ел клубнику, а думал о бабе: это же она мне ее принесла. Я смотрел в тарелку и выбирал: какую ягодку возьму сейчас, а какую – потом. А когда брал (покрупнее или наоборот – самую маленькую) я перед тем, как положить ее в рот, опять рассматривал ее (теперь уже именно ее, персонально), и вновь думал о бабе. Я думал: какая хорошая клубника, с пупырышками, остроносенькая, ароматная. Смотрел и сравнивал с бабой: она тоже хорошая, если бы не она – у меня не было бы клубники. Я додумался до того, что баба и клубника – почти одно и то же. И хотя я знал, что скоро баба вернется домой, я все равно боялся, что она ушла навсегда и вместо себя оставила мне клубнику. На память о себе. Чтобы я ел эту клубнику и вспоминал бабу. Если бы мама не сказала мне тогда, что эту клубнику принесла мне баба, а просто сказала бы: «Ешь клубнику», – я бы, конечно, ни о чем таком не думал бы, взял бы и съел, как самую обычную ягоду. Но мама сказала по-другому и, может быть, именно поэтому я запомнил этот случай с клубникой навсегда. Я был тогда совсем еще маленький, и все, что я напридумывал в тот вечер, может показаться глупым. Но я не считал это глупым ни тогда, ни сейчас. Для меня эта клубника навсегда останется связанной с бабой. Разве с вами такого не бывало, когда какая-то вещь напоминает о каком-нибудь человеке? Посмотришь на нее – и обязательно про него вспомнишь…

  Баба с подружками сидели за столом, разговаривали о своих делах, вспоминали соседей по бараку. Я слушал их, и мне было интересно. Мне казалось, что «взрослая жизнь» – это что-то особенное: там все не так, как у нас, маленьких. Там, во «взрослой жизни», люди совершают свои, «взрослые» поступки, от которых зависит очень многое. Поступки бывают хорошие и плохие – я понимал это по отношению к этим поступкам моей бабы. Если дядя Гриша Яшников приходил домой пьяный – это плохой поступок. И когда Борька напивался и избивал свою мать Зинаиду – он тоже совершал плохой поступок. Баба эти поступки осуждала. Почти все, о чем говорили взрослые, мне было интересно, хоть и не всегда понятно. Все их истории напоминали какую-нибудь сказку: ведь людей, о которых шел разговор, я никогда не видел. Так же, как никогда не видел героев сказок: Бабу-Ягу или братца Иванушку с сестрицей Аленушкой…

  И каждый раз наступал момент, когда кто-нибудь говорил:

– Ну, споем, что ли?

  И сразу прекращался разговор и начиналось что-то особенное. Взрослые становились немножко другими, не такими, как еще минуту назад. Забывались бытовые проблемы, на какое-то время переставала интересовать еда в тарелках, погода за окном и мысли о том, что скоро – вечер, а значит – еще немного – и пора расставаться. Все это уходило на второй план, потому что песни – это совсем не то, что разговоры.

– Давайте нашу. Кто будет запевать?

– Запевай ты, Дуня.

  И баба Дуня, маленькая, тихая бабушка, которая, когда приходила, всегда смущенно поправляла воротничок на своей синей кофточке, словно это очень важно – чтобы воротничок лежал правильно, – эта самая баба Дуня начинала песню. Но если разговаривала она тихо, словно смущаясь (так же, как вела себя за столом, и так же, как поправляла воротничок), то пела так, как будто превращалась в другого человека. Ее голос становился сильным, но не крикливым. Она действительно пела, а не кричала, и слышно ее было далеко-далеко, я это точно знаю. Если кто-нибудь в это время проходил мимо нашего дома, он обязательно слышал, как она пела:

 

 

  Она пела так, словно взлетела высоко-высоко, и теперь кружила над нами, получая от этого и наслаждение, и боль одновременно. Но, будто боясь оставлять ее одну, вслед за ней взлетали ее подруги – баба Варя и моя баба:

 

 

  За свою длинную жизнь они так привыкли друг к другу, что уже не могли находиться по отдельности: если взлетала одна – следом за ней взлетали ее подруги. И, хотя на самом деле они никуда не улетали, а по-прежнему сидели за столом рядом со мной, голоса их парили очень высоко.

  Иногда моя баба и баба Варя на короткое время оставляли свою подругу одну, чтобы она, своим берущим за душу голосом, продолжила историю:

 

  А дальше они снова пели вместе. И получалось это у них так проникновенно, как будто каждая пела именно про себя. Их тонкие, протяжные голоса и история, которую они рассказывали в песне, конечно, не могли оставить меня равнодушным. Я забывал о своей тарелке и слушал их протяжное пение:

 

 

  Они вытирали слезы концами платочков, шмыгали носами и замолкали. Я смотрел на них, и у меня сжималось в груди. Я не мог понять: почему взрослые плачут, ведь в песне никто не болеет и не умирает. Наверное, они просто думали о чем-то своем.

  А потом кто-нибудь нарушал тишину предложением:

– Давайте еще по одной.

  Вновь опрокидывалась бутылка и наполнялись стаканы, и кто-нибудь обязательно произносил:

– За нас, девчонки!

  А в ответ раздавалось:

– Дай бог!

– Дай бог!

  А потом, чтобы поднять настроение и не прощаться друг с другом с мокрыми от слез глазами, запевалась другая, веселая песня:

 

 

  Они пели задорно, словно счастливее их нет никого на свете. Глядя на них, никому и в голову бы не пришло, что совсем недавно они плакали.

  Заканчивался день. Впереди всех нас поджидал длинный летний вечер. Еще немного – и опять назад, домой, в свою сказку – в барак. Дорога туда длинная, а подружки уже старенькие. Дай Бог, благополучно добраться. Они доберутся, и вечерком еще раз заглянут в огород. А потом допоздна, до темноты будут сидеть на крылечке у родного, вросшего в землю барака, в котором прожита целая жизнь, и рассказывать соседям о своей поездке к нам. Кто – с семечками, кто – с папиросами, а кто – и с махоркой – все разношерстные обитатели этого непрезентабельного здания, похожего на древний корабль, приплывший из незапамятных времен, – будут смотреть этой теплой ночью в темное вечное небо, вдыхать полной грудью чистый (не то, что в городе) воздух… И пусть в длинном тусклом коридоре накурено так, что хоть топор вешай, а на крылечке комары, – не хочется расходиться по комнатам, и все тут!

– И горячая вода есть?

– Колонка. Спичкой чиркнул – она нагревается. Колонка на кухне и газ на кухне: кирогазки не надо. Духовка есть…

  Кто-то добавляет, что моя баба прошла обучение и получила документ, в котором написано, что она умеет пользоваться газовыми приборами… (Такой документ – маленькая «корочка», где действительно написаны эти самые слова, до сих пор хранится у меня, среди других семейных бумаг.)

  И о горячей воде, и о духовке они уже рассказывали, но слышали еще не все. Дядя Гриша Яшников похмелился и вышел на крылечко только сейчас. И теперь стоит на нетвердых ногах в одних трусах и слегка покачивается. Весь вечер, после самогонки, он провалялся на кровати и одеваться не стал: зачем? Сейчас покурит – и опять в кровать. До утра. Когда что-нибудь интересное – он обязательно выйдет, никогда ни одну новость не пропустит. Постоит, придет в себя, почешет впалую грудь, зевнет и спросит:

– Ну, как они там?

– Хорошо. Привыкают к новому месту потихоньку.  

– Лида как?

– Хорошо Лида. На заводе работает…

  Потом за его спиной тихо появится тетя Шура – жена. Постоит, послушает: о чем разговор. Дядя Гриша, не оборачиваясь на нее, спросит:

– Как Генашка?

– Спит…

  Тетя Зина довольна, что передали ее гостинцы.

– А приветы?

– И приветы передали.

  Ноги болят. Сама бы сходила – да вот ноги… А ночь-то какая…

– Ночь-то кака-а-а, – вздохнет полной грудью тетя Зина, как будто пропуская эту ночь через себя.

  И все замолчат, прислушаются, прочувствуют эту ночь.

– Дождь будет, – пожалуется кому-то тетя Зина. Она знает: ноги болят – быть дождю.

  Но никто ей не поверит: какой может быть дождь, откуда?

Дядя Гриша повернется, пойдет в коридор, спрашивая на ходу у самого себя:

– Там еще осталось, что ли?

– Гриша, больше не пей, – кинется вслед за ним тетя Шура.

– А Лешка на кого похож?

– На мать.

– Наташа-то как довольна была, когда он родился!

– А как же!

  Шарик, старый облезлый пес, ложится у ног тети Зины. Ему тоже не спится сегодня.

– Ночь-то кака-а…

  Вот так закончатся эти сутки.

  А пока – баба Варя и баба Дуня сидят за нашим столом и, после нового стаканчика, затягивают:

 

…А дождь все-таки пойдет. Он начнется, когда все разойдутся по комнатам и, переварив в голове новости этого дня, уснут. Дождик будет мелкий, затяжной, на всю ночь. Очень хорошо спится в такой дождь.

  А Шарик уснет прямо у открытой двери: дверь-то в барак так никто и не закрыл на ночь…

 

(Продолжение следует)