Проза

 

                                                  

 

БАЮ-БАЙ

 

 

  Баба не поет, а просто рассказывает.

  Я лежу в кроватке и знаю совершенно точно, что этот волчок меня-то уж точно никогда не утащит, потому что рядом баба. А в другой комнате – мама. Они меня не отдадут. Волчок один, а нас много. И пусть он здесь даже не появляется. А живем мы на самом последнем, пятом этаже. Волчок сюда не залезет: окна у нас закрыты, и балкон тоже. А дверь мы ему не откроем.

  Сейчас ночь и тихо-тихо. А вдруг волчок подкрадется и утащит меня за бочок?

  Я открыл глаза и прислушался: может, он уже стоит рядом, этот волчок? Сейчас возьмет и утащит меня… Тихо и темно, только из окна полоска света падает на стену и потолок. Но ведь волчок хитрый: спрятался, наверное, в темном углу, и смотрит на меня.

– Баба!

 И сразу же – родной голос из темноты:

– Ну, чего ты? Я здесь.

  Оглядываюсь, а баба уже руки протягивает из темноты, как спасательный круг:

– Чего ты испугался? Приснилось что-нибудь? Повернись на другой бок.

  Мне уже и говорить ничего не надо: баба рядом, значит, никто меня не утащит.

– Тут никого?.. – на всякий случай уточняю я и всматриваюсь в темный угол.

– Никого-никого, – шепчет мне баба. Громко нельзя: мама спит, ей завтра утром на работу.

– Там волчок стоит, – убеждаю я бабу, и показываю пальцем, куда ей надо посмотреть.

– Волчок спит давно. Ты тоже спи. Подожди, дай я тебе подушечку поправлю… Вот та-ак. Ложись. Закрывай глазки. Не бойся, не бойся: я рядом. Спи.

  Я лежу, а руками сжимаю бабины пальцы. Она сидит на стуле, а руку опустила ко мне на кроватку.

                                             Баю-баюшки-баю…

  Это ее голос. И мне уже ничего не страшно, я забыл об этом волчке. Мне становится так хорошо, что хочется сделать что-нибудь этакое…

  И я сделал. Не знаю, как у меня это получилось, как-то само собой. Стоило мне только захотеть, и я взлетел. Совершил круг над кроваткой, и сразу оказался на улице. Вылетел через окно, даже стекло мне не помешало. На улице светло, солнышко светит. Я, как птица, летаю и высоты совсем не боюсь. Летаю и удивляюсь. Но не тому, что лечу, а тому, что до этого не летал. Ведь это, оказывается, так просто!

– Что он, не спит? – слышу я мамин голос.

– Сейчас, вроде, заснул, – отвечает баба.

– А до этого почему просыпался?

– Что-то приснилось, испугался.

– А ты чего не спишь? – это опять мама.

– Да тут разве заснешь: только успевай одеяло поправляй. Сбрасывает во сне одеяло, и все тут! – слышу я бабин шепот.

– Давай я посижу, а ты ложись.

– Не надо, я уж выспалась, – вздыхает баба. – Вон, смотри, что делает…

  Я чувствую, как меня укрывают одеялом.

– Сколько время-то? – спрашивает мама.

– Половина третьего.

  Я не заметил, как опять оказался в комнате. И опять не понял, как пролетел сквозь стекло.

– Баб, смотри, как я умею! – весело кричу я, и начинаю кружить вокруг люстры. Вокруг люстры летать интереснее, чем просто по улице.

– Осторожно, не упади! – беспокоится баба.

  А я смеюсь и весело перелетаю из одного конца комнаты в другой. Вперед – назад! Вверх – вниз!.. Мне становится тесно в нашей маленькой комнатке-кубике, я залетаю в комнату, где спит мама, непонятно как оказываюсь на балконе и, раскинув руки, устремляюсь ввысь…

 

                                                                       

КАРАНТИН

 

 

  Радио работает негромко и совсем мне не мешает. Радиоприемник стоит на кухне. Баба тоже там: я слышу, как она открыла и закрыла кран, как поставила на плиту чайник, как тихонько, совсем чуть слышно, подвинула стул.

  А еще я чувствую запахи. С кухни почти всегда чем-нибудь пахнет. Мне очень нравятся эти запахи: то жареной картошкой, то кипяченым молоком, пирожками, блинчиками, рыбой… Очень вкусные запахи.

  А сейчас пахнет щами. Они еще не готовы, но запах уже очень вкусный.

  Я потянулся и открыл глаза. Какое счастье провести весь день дома, а не в садике! В садике карантин, и я целую неделю буду дома. Мама на работе. Баба на кухне готовит обед.

  А я лежу и в такт музыке сам себе дирижирую правой рукой:

 

 

  Из кухни ко мне входит баба:

– Проснулся?

  Я зеваю, и сон окончательно улетучивается. Баба вытирает фартуком руки, достает меня из кроватки и ставит на пол около тапочек:

– Обувай тапки.

  Пока я сижу на горшке, баба возвращается на кухню.

  По радио звучит уже другая песня:

 

 

  Мне скучно сидеть одному на своем горшке, и я, сняв с ноги тапочек, начинаю выстукивать им по полу в такт песенке:

 

– Пошли умываться, – говорит баба, держа в руках кастрюлю с водой. Она нагрела ее специально для меня, потому что горячую воду у нас часто перекрывают. Да и холодную тоже приходится постоянно запасать. Поэтому баба всегда держит на кухне ведра с водой: мало ли что…

– Мы передавали песни композитора Аркадия Островского, – объявила тетя по радио.

  Сегодня мне нравится все: и вода не такая холодная, и мыло не попадает в глаза, и полотенце гораздо мягче, чем всегда. Потому что сегодня карантин и о садике можно не думать.

  На завтрак яйцо «в мешочке» и что-то еще.

  Стол стоит прямо у окна. Я сижу и смотрю на улицу. С нашего пятого этажа видно далеко-далеко. Хочешь – смотри вниз, хочешь – вверх, на небо. Ах, как мне сейчас хорошо! Рядом, тут же, на столе, работает радио. Баба готовит обед, и так у нее все ловко получается: туда-сюда, туда-сюда!... Плита, буфет, раковина… Буфет, раковина, плита… Я смотрю то в окно, то на бабу. На бабу смотреть даже интереснее, чем в окно. Она все успевает: только что резала моркошку, и уже картошку чистит, да еще следит, чтобы ничего не убежало из кастрюльки. То она сделает огонь в конфорках посильнее, то убавит. А кастрюля – как живая: пш, пш, пш!.. Плита похожа на маленький столик: тоже на четырех ножках. А еще там есть духовка и две конфорки. На одной конфорке уже стоит кастрюля, на другой только что закипел чайник.

– Опять ничего не съел! Доедай яйцо, сейчас чай налью, – командует баба, но не строго, а «по-доброму», и ставит на стол мой бокальчик с нарисованными ягодками.

  Она наливает заварку и кладет в маленькое блюдечко клубничное варенье. Это варенье – наше: баба с мамой делали его сами из нашей клубники, которая растет на нашем огороде. На огород надо ехать на автобусе, потому что он находится далеко от нашего дома. Летом я обязательно поеду на огород: надо же посмотреть, как растет клубника.

  И вдруг баба, только что крутившаяся на кухне, как белка в колесе (так про нее говорит мама), замерла с чайником в руке и, одними глазами показывая мне на окно, шепнула, словно боясь кого-то спугнуть:

– Лешк, смотри…

  По подоконнику, прямо напротив меня, прыгала серенькая птичка. Как завороженный, я уставился на нее, а она не обращала на меня внимания, прыгала, и от этого снег потихоньку сыпался с подоконника вниз.

– Воробей, – сказала баба, словно назвала заветное слово.

  А птица вдруг встрепенулась и улетела.

  Я вскочил на стул, положил руки на подоконник и начал искать своего воробья. Воробьев я видел много раз, но это были уличные воробьи, которые прыгали по дороге и сидели на деревьях. А сегодня воробей первый раз прилетел почти ко мне домой. Прилетел на минуту и сразу улетел. Он только раздразнил меня своим появлением. До этого я ни о каком воробье даже не думал, а теперь я никак не мог его забыть. На снежном коврике подоконника остались его следы. Даже если бы я попытался забыть воробья, следы не дали бы мне это сделать. Они убеждали меня: «Он прилетал! Он правда прилетал! Не веришь? Вот же его следы!»

  Я встал на стул, я даже захотел залезть на подоконник, но баба сказала: «Упадешь». Но когда она отошла к плите, я забрался на стол и шагнул на подоконник. Тут же я почувствовал, как бабины руки стали придерживать меня сзади. И как она успевает за всем следить? Я испугался, что на этом мое восхождение завершится, но баба почему-то не стала меня снимать. Она лишь придерживала меня, чтобы я не упал, и говорила:

– Все-таки залез. Что за упрямый мальчишка!

  По бабиному тону мне показалось, что она не ругается, а гордится мной. Не знаю, почему я так решил, но, видя, что пока все складывается хорошо, я, опираясь на раму, окинул взглядом улицу. У меня перехватило дыхание, и от восторга я вцепился в раму сильно-сильно.

  Вся улица лежала передо мной, как на ладони. Да что там улица – стоит мне только подпрыгнуть или встать на цыпочки, и я увижу весь город! Я так и сделал: вытянулся, как струна, и встал на одни пальцы. А чтобы удержаться, еще сильнее вцепился ручонками в раму.

– Батюшки, ему все мало, – услышал я бабин голос. Ее руки надежно держали меня. – Как воробей хочешь улететь?

  О воробье я уже забыл, но теперь, после бабиных слов, вспомнил опять. Мне так захотелось его подержать в руках! Я же знаю: стоит мне его найти, как он сам прыгнет мне в руки. Не просто же так он прилетал.

  Я искал его, но его нигде не было. Зато я увидел, как по дороге быстро, словно за ней кто-то гонится, пробежала кошка.

– Киска! – заорал я и ткнул пальцем в стекло. – Смотъи: киска!

– Кошка? – уточнила баба.

  Она часто уточняет некоторые слова, которые я произношу.

– Да, киска, – подтвердил я, что она правильно меня поняла. И в доказательство показал, куда надо смотреть: – Там! Смотъи!

  Я-то кошку видел, а баба стояла сзади и, конечно же, за моей спиной ничего не рассмотрела. А я очень хотел, чтобы и баба тоже посмотрела на нее.

  Кошка уже пропала, а я никак не мог успокоиться и повторял:

– Ты видела? Видела? Там киска! Видела? Посмотъи!

– Видела, видела, – сказала баба.

  Но я ей не поверил: когда она успела ее увидеть, если все время стояла сзади меня?

– Ты не видела! – доказывал я ей.

  Она ничего не ответила, потому что разрывалась между мной и щами на плите: она думала, что если она отпустит меня, то я упаду; а если она будет стоять возле меня, то щи «убегут» и зальют плиту. Наконец, когда она поняла, что со мной ничего плохого не происходит и падать я не собираюсь, она отошла к плите и стала помешивать ложкой в кастрюле. Потом попробовала на вкус и добавила немного соли.

  А я постоял еще немного, посмотрел на нашу кухню с высоты подоконника, а когда мне это надоело – сел на стул.

  Сначала я сидел просто так. А потом начал наблюдать за бабой. Она все время что-то делала и постоянно двигалась, «как белка в колесе»: то из буфета что-нибудь достанет, то воды из крана в кастрюлю нальет и на плиту поставит, то прибавит газ, то, наоборот – оставит маленький огонек…

  Смотрел я на нее, смотрел, и мне тоже захотелось чем-нибудь заняться, чтобы на меня тоже смотрели и завидовали, как у меня все хорошо получается. Но чем мне заняться – я понятия не имел, и начал переставлять свой бокал с чаем: то туда поставлю, то в другое место, то на прежнее место верну…

  Баба заметила, что я ерундой занимаюсь, и говорит:

– Лешк, играешь сидишь?

  Я засмеялся и ничего не сказал. Баба на всякий случай отодвинула от меня бокал подальше и опять подошла к плите.

  А я от нечего делать стал зевать. Один раз зевнул, второй раз… А потом свесил ноги со стула, начал ими размахивать и петь:

– Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!..

– Поешь? – не прекращая свои дела, спросила баба.

  Я на секунду замолчал, и опять:

– Ля-ля-ля-ля!..

– Скучно тебе? Давай будешь рис со мной выбирать.

  Баба высыпала на стол рис и показала, как его выбирать: куда откладывать мусор, если он попадется, а куда – хорошие зернышки. Мне эта затея понравилась: и интересно, и помощь, все-таки.

– А зачем? – спрашиваю.

– Рис-то? – уточнила баба. – Сейчас я рисовую кашу буду варить. Пока вода закипает, мы его выберем.

  Я так увлекся разделением рисинок на «хорошие» и «плохие», что даже забыл про свое «ля-ля-ля». Первый раз мне доверили такое серьезное дело. Я очень старался, и у меня получалось, как надо. У меня так хорошо получалось, что баба меня даже похвалила:

– Вот у меня помощник-то какой! Теперь мы вдвоем быстро обед сварим.

– И мама узнает, что я тоже обед готовил?

– А как же! Мы ей скажем, – отвечает баба. – Придет мама обедать, а я ей сообщу: «Кашу-то ешь? А рис-то мы вместе с Лешкой выбирали!»

  Я даже рассмеялся от радости. Как здорово, что в нашем садике карантин, и я сейчас дома! Дома все-таки гораздо лучше, чем в садике. В садике нам дают уже готовую рисовую кашу, а здесь я ее сам готовлю. Ну, и баба мне немного помогает… А воробей! Разве узнал бы я, что ко мне прилетал воробей, если бы я был сейчас в садике?

  И тут баба мне говорит:

– Лешк, что же ты мне не рассказываешь, какую кошку-то видел?

  А я уже и забыл про эту кошку.

– Какого она цвета была? – спрашивает баба.

– Сеово.

– Какого? Серого?

– Да. Она бежала, – добавляю я новую подробность. Я никогда до этого не видел, чтобы кошки так быстро бегали.

– За кем же она бежала?

– Не знаю, – пожимаю плечами я.

– Может, за мышкой? Мышку не видел?

– Не видел.

  Я никогда еще не видел мышек, только на картинках в книжках. А на улице не видел. Вот бы посмотреть хоть разок. А то я всех уже видел, а мышек – нет. И я начал вспоминать, кого я видел:

– Баб, а я знаешь, кого видел?

– Кого?

  Первым я, конечно, назвал воробья. А потом:

– … киску, собачку, голубя…

– Всех видел! – удивилась баба.

– Нет, я мышку еще не видел, – признался я.

– Ой-ой-ой! – Баба вскочила с табуретки и побежала к плите. – Вот и закипела вода. Сейчас буду рис варить.

  Баба взяла рис, который мы с ней выбрали, и высыпала в кастрюлю:

– Видишь, как мы с тобой быстро управились.

– А ты не води меня в садик, и мы всегда будем быстъо, – подсказал я бабе.

  Она начала смеяться и приговаривать:

– Ой, Лешк! Беда с тобой, чудак ты!..

   Мне тоже стало смешно, и я засмеялся следом за ней. Вдвоем смеяться еще веселее. Вдвоем все в два раза лучше: рис выбирать – в два раза быстрее, смеяться – в два раза смешнее. Это мое личное наблюдение.

  А потом, когда мы с бабой насмеялись, она стала варить рисовую кашу, а я сидел и думал про воробья. Он ведь прилетел ко мне, потому что я сегодня не в садике. Как мне повезло, что я сегодня дома! А то прилетел бы воробей в другой день, а я в садике. Вот бы он тогда расстроился!

  Думал я про него, думал, а потом спросил:

– Баб, а кто ему сказал, что я дома?

– Кому? – не поняла баба.

– Воябъю.

– Воробью? Опять прилетел? – Баба стояла у плиты, и рис почему-то ее интересовал больше, чем родной внук.

– Да нет! Тот, который улетел! – крикнул я так, что она, наконец, обратила на меня внимание и оглянулась.

– Ты чего кричишь? – удивилась баба. – Ну и пусть улетел. Я думала, он опять вернулся.

– А кто ему… воябъю сказал, что я дома? Он же ко мне пъилетал? Ко мне?

  Мне во что бы то ни стало понадобилось установить истину: воробей прилетал именно ко мне, но перед этим ему кто-то сказал, что я буду сегодня дома, потому что в моем садике карантин.

– Лешк, ты чего ко мне пристал? – отмахнулась баба. – Вот он еще раз прилетит – ты у него и спросишь.

  Я посмотрел в окно. Воробья не было. И я стал ждать, когда он вернется. Баба сказала: «спросишь», – вот я и спрошу у него, как он узнал, что я сегодня дома. Хотя мама с бабой и говорят, что я пока еще плохо разговариваю, а длинные предложения вообще произносить не умею, но мне почему-то кажется, что воробей меня все равно поймет. Как увидит меня, так сразу и догадается, чего я от него хочу.  Для того, чтобы тебя понимали, совсем не обязательно произносить длинные фразы. Баба меня прекрасно понимает. И мама тоже. А остальные – те, кто не понимают, – притворяются, что не понимают. А если они и на самом деле не понимают, то им мои баба или мама объяснят, и они поймут.

Недавно мы с бабой шли по улице и встретили одну тетю. Эта тетя начала разговаривать с моей бабой. Я стоял-стоял, слушал-слушал… А потом мне надоело, и я стал тянуть бабу за руку. Ничего не говорю, просто тяну за руку, и все. Она сразу поняла, что мне надо, и говорит:

– Сейчас пойдем. – И объясняет этой тете, которая рядом стоит: – Домой хочет.

  Вот я и думаю: совсем не обязательно говорить «по-взрослому», чтобы тебя поняли. Кому надо – тот и так поймет. А воробей-то уж меня обязательно поймет. Он прилетит, и я ему скажу:

– Как ты узнал, что у меня в садике карантин?

  А он ответит:

– Мне твоя воспитательница сказала: «Лети к Алеше домой. Знаешь, где он живет?» Я говорю: «Нет». Она мне: «Эх, ты, воробей, ничего-то ты не знаешь! Слушай адрес: дом сорок шесть, квартира тринадцать. Запомнил?» Я запомнил и прилетел.

  Я ему отвечу:

– Молодец, воробей. Прилетай ко мне почаще. Ведь теперь ты знаешь, где я живу…

  И только я приготовился у него спросить, где он сам живет, чтобы тоже приходить к нему в гости, как моя баба все испортила:

– Лешка, ты с кем это там разговариваешь?

  Я сначала чуть не ответил: «С воробьем». Но в последнюю секунду передумал: мне захотелось, чтобы это осталось моим секретом. И не стал говорить.

  И от того, что теперь у меня появился секрет, и баба о нем не знает, я, как маленький, стал улыбаться. Ничего не могу с собой поделать: улыбаюсь, и все. А баба смотрит на меня и тоже улыбается. Мне от этого еще веселее стало.

  Баба вытирает руки полотенцем, улыбается и спрашивает:

– Чего смеешься?

  Хитрая какая: захотела, чтобы я ей про свой секрет рассказал.  А я слез со стула и побежал в зал.  Добежал до своей кроватки, постоял около нее и опять к бабе прибежал. Стою и думаю: рассказать ей про мой секрет или нет? Постоял-постоял, и опять убежал. Потому что если бы я не убежал, то обязательно все ей рассказал бы. А рассказывать не хотелось: я уже привык, что это – мой секрет. А когда у тебя есть секрет, ты себя совсем по-другому чувствуешь…

   А ведь это уже не первый мой секрет. У меня есть секрет, о котором никто не знает: когда взрослые разговаривают, а я стою рядом, они думают, что я не понимаю, о чем они говорят. И напрасно, ведь на самом деле я все прекрасно понимаю. Они разговаривают, а я стою и слушаю, пока мне не надоест. Иногда они говорят про интересное, а иногда – нет. И еще они могут очень долго говорить про одно и то же: я уже все понял, а они все говорят и говорят, и никак не могут остановиться. Что за манера – повторять одно и тоже по многу раз? Мне в таких случаях становится скучно, и взрослые сразу это замечают и начинают делать мне замечания. И я же еще становлюсь виноватым. Как будто это я повторяю сто раз одно и то же, а не они. У меня уже терпение кончилось стоять и слушать то, что я только что слышал, а баба почему-то сердится:

– Леша, не ходи на дорогу: под машину попадешь! Иди сюда, дай руку! Стой рядом!

  Я возвращаюсь и, чтобы я больше не вырвался и не попал под машину, баба берет меня за руку и объясняет тетеньке, с которой разговаривает:

– Никак не хочет стоять на месте. Ему говоришь: «Не выбегай на дорогу», а он бежит.

  А тетенька на это только разведет руками, мельком глянет на меня, а у самой взгляд где-то далеко-далеко. Она, наверное, даже не разглядела меня, словно я божья коровка или муравей. Я думаю, она и посмотрела в мою сторону просто так, для приличия. А увидела или нет – для нее не важно.

– Ребенок – что с ним поделаешь…

  И опять за свое: бу-бу-бу, бу-бу-бу – об одном и том же.

  Для взрослых ребенок то же самое, что палка или горшок: они думают, что если я маленький, то ничего не понимаю. Но это же не так. Я и взрослым хотел об этом рассказать, но потом передумал: пусть это будет моим секретом. Пусть думают, что умнее меня, но я-то знаю, что это не так. Они, конечно, сильнее, я не спорю. И знают они побольше. Но когда я вырасту – тоже буду все знать. А в остальном – что маленький человек, что большой – одно и то же…

  В дверь позвонили. Я думал, это пришла мама. Но когда баба открыла, я увидел соседку.

– Петровна, у тебя лука не будет? Дай пару луковиц, я обед варю, а лук кончился.

– Лук-то? Есть.

  Я убежал в зал, а они прошли на кухню и, когда стали разговаривать, я по голосу вспомнил эту тетю: она однажды угощала меня яблоком. Как только я об этом вспомнил, мне захотелось еще раз посмотреть на нее, чтобы проверить: она это или нет? А если это она, то узнала она меня или не узнала? Я осторожно, на цыпочках подкрался к кухонной двери и стал эту тетю рассматривать. Она стоит спиной и меня не замечает. А баба меня увидела, изобразила на лице удивление и спрашивает:

– Чего подглядываешь?

  Тетенька оглянулась, и я сразу понял, что она меня узнала, потому что сказала, глядя на меня:

– Кто это тут стоит? Неужели Алешенька? А я и не вижу. Здравствуй, Алешенька!

  Я засмеялся и ответил:

– Здавствуй…

  И тут она начала меня хвалить:

– Какой вежливый мальчик…

  А я, когда меня хвалят, очень стесняюсь, поэтому сразу убежал. Но не далеко, а так, чтобы слышать, о чем они будут говорить. Поэтому я слышал все:

– Сколько уж ему?

– Три года.

   Она собралась уходить, но я не мог не поделиться с ней своей радостью: я выскочил в коридор и весело закричал:

– А у нас каантин!

  Наверное, я правильно сделал, что сообщил этой тете такую хорошую новость: она очень обрадовалась.

– Да что ты! Карантин? – Она так обрадовалась, как будто это не у меня в садике карантин, а у нее.

– Да-а! – крикнул я громко-громко.

  Мне стало так весело, что я не мог удержаться от крика: я всегда кричу, когда мне весело.

– Ну-по-здра-вля-я-яю! – Она растянула фразу, как гармошку, широко-широко.

  У нее получилось это так вкусно и сочно, что мне тут же захотелось попробовать на вкус это словечко. И я, как попугай, повторил даже интонацию:

– Ну-по-здра-вля-я-яю!

  Засмеялась соседка, баба тоже, а следом за ними – и я.

  Я уже давно заметил, что фразы бывают обычные и «взрослые».  «Взрослые» – это те, которые говорят мама, баба, дяди и тети. А когда такие фразы произношу я, взрослые всегда смеются. Они смеются, когда я говорю: «Да ты что?»,  «Не говори», «Действительно»… Когда я это говорю – всем сразу становится весело: и им, и мне. И на меня обращают внимание, и мне приятно, что я, такой маленький, умею поднять настроение «большим» людям.

– Спасибо за лук, Петровна.

– Этого добра не жалко. Если надо – приходи.

  Мы опять остались вдвоем. Баба пошла на кухню, а я не знал, чем заняться и сначала тоже пошел с ней. А потом – в зал. Там я залез на диван. Но что делать дальше – я не знал. Тогда я лег на спину и вытянул ноги. До другого конца дивана было далеко. И тогда я опытным путем вычислил, что длина дивана – это два с половиной моих роста. А когда я это вычислил, я снова вернулся к началу дивана (к тому началу, где оставил подушку), лег и начал думать.

  Я думал о карантине. Еще с утра, как только проснулся, я уже знал, что карантин – это хорошо. Но теперь мне хотелось это прочувствовать и растянуть это удовольствие. Ведь когда-нибудь карантин кончится, и меня опять потащат в садик. То, что время, проведенное в садике, отличается от времени, проведенного дома – это точно. Сейчас, дома, мне очень хорошо. Сейчас, дома, я был счастлив. И это счастье мне мешало сосредоточиться и решить, чем же заняться, пока я еще здесь, а не там. Но я так ничего и не придумал. Я просто лежал на диване, задрав ноги кверху, и балдел от счастья. И мне уже стало казаться, что так будет всегда, и карантин никогда не кончится. Сначала мне просто пришла в голову эта мысль. Потом, очень быстро я в нее поверил. А когда поверил – успокоился, и восторг от того, что я сегодня на карантине, прошел.

  Я слез с дивана и подошел к столу. Мы были с ним почти одного роста (или размера): его крышка на уровне моей головы. Я залез под стол и сел на пол. Мне нравилось сидеть под столом. Я сел, как всегда: поджал ноги в коленях и обхватил их руками. Я посидел так одну только минуточку, а может, и меньше. И мне этого хватило, чтобы по-настоящему почувствовать, что такое карантин. Мне стало хорошо-хорошо. Так хорошо, что лучше не бывает. Я протянул руку к ножке стола и стал гладить ее пальцем: вверх-вниз, вверх-вниз…

  На кухне работало радио. И там же что-то делала баба (она всегда что-нибудь делает). Скоро придет мама, и мы будем обедать. И всем сейчас хорошо. Как, оказывается, хорошо, когда всем хорошо.

  Я сидел под столом, гладил ножку стола и был самым счастливым человеком на свете. 

(Продолжение следует)