Проза

Эссе

Пожилой отец, которому тесно и не привычно внутри лабиринта с приторно-белеющими стенами, от каких режет глаза, - в последнем отсеке Вайлдберриз стоит, не зная, куда деваться.

Он может прочитать Ангелуса Силезиуса, но это никому не нужно.

Несколько молодых людей, работающих в Озоне и других пунктах выдачи, их тут гроздь, всё время хихикают так, будто ни Достоевского, ни Бергмана никогда не существовало.

Не говоря о Бахе, запускавшем токкату ре минор свидетелем дней творения.

Их и не существует для них: сложно сосчитать сколько их, забегающих и выбегающих, одна брюнетка сидит на лиловом диванчике, парень подсаживается к ней.

Для них не существует ничего, кроме секса, вечеринок, пива, энергетиков, компьютерных игр, и точек, типа Озон и Вайлдберриз, где сейчас жена покупает вещи сынку – позднему мальчишке, которой в кабине меряет пару за парой обуви.

-Ну? - Мама склоняется к нему, словно частично проваливается в кабинку.

-Тесно, мам.

-Давай другие.

Напольное растение касается руки отца, точно успокаивая, - всё пройдёт.

Тесно и душно.

Хохот несётся из-за стойки, за которой выдают товары, избыточная белизна стен контрастирует с лиловыми пуфиками и диванчиками.

Лиловый – цвет католичества.

Игнатий Лойола, укоризненно взирающий из недр памяти отца на обилие товаров: рекомендует всем свои духовные упражнения, но никто не воспринимает всерьёз: технологический век на дворе.

Отец, кстати, устав от молодёжного смеха и цветового контраста, выходит во двор, достаёт сигарету из полупустой пачки, закуривает, щёлкнув зажигалкой, прищемив хвостик миниатюрному дракончику.

 Язычок пламени, как драконий писк – коли до рёва дорасти не успеет…

Здесь во дворе, как и по всей Москве, декабрьский снег переливается изумрудно и рубиново, не нуждаясь в есенинских прялках; он переливается, кипенно блестит, завораживая, обещая Новый год, когда-то даривший мандаринные дольки счастья, а теперь, когда мамы нет, просто ещё один этап в продвижение к смерти.

Воздух игольчато прокалён морозцем.

Детская площадка, где столько гуляли с малышом, пустынна; хитрым хитиновым существом закрученная горка, из которой льётся вниз, жестяно посверкивая, труба.

Алчное чрево…

Из него вылетает мальчишка, вдруг ставший пятиклассником, и меряющий сейчас разную обувь в оборудованном закутке под присмотром мамы.

Отец отщёлкивает от себя окурок, который, разбросав искристый хвост малиново и дробно, пропадает в рельефах белых, как огни звезд над бездной.

Или внутри её.

Каждый дом здесь высок, как Троя; а остовы тополей, достигающих восьмых-девятых этажей – будто скелеты никогда не существовавших существ.

…здорово было в Зоологическом музее советского детства, столько раз бывал, не мог наглядеться; а с мальчишкой ходили только один раз – в музей вооружённых сил, четыре этажа которого оказалось не осилить, как слишком высокую гору.

Вниз – четыре ступеньки, и, справившись с упрямо-тугою дверью, отец снова проваливается в пастозную белизну, обжигающую близорукие глаза: избыточная книжность даром не проходит…

Ветерком проносится по коридору девушка, книжностью не обременённая никак, кричит: Закрываемся…

Двое парней, оба в чёрном и весёлые настолько, что точно сейчас перекочуют в кафе, базирующееся в этом же доме, радостно ухают в ответ.

Сова времени взлетает, но они не видят её, обречённые на жеребячество нынешних времён…

Пухленькие губки одной из девушек выпускают в пространство красную, как помада, шутку.

 Курчавый молодой блондин, смеющимися глазами намекая на чудесное продолжение вечера, отвечает похожей…

 Кружение внутри помещения Вайльдберриз: мальчишка выбрал, наконец, пару кроссовок, перчатки, что-то ещё, жена расплачивается, переводит деньги, пустые картонки громоздятся у стены, напольное растение протягивает острые пальцы свои пожилому отцу, будто просит прочитать похоронную элегию дона Хорхе Манрике, погибшего при штурме крепости, и не могущего и предположить окраса нашей современности.

Брюнетка – симпатичного варианта – на лиловом пуфике пересмеивается с парнем…

Порхают смешки, как птички, напоминающие бабочек.

Мальчишка, неся коробки, шествует впереди, за ним – мама, замыкает семейную процессию папа, - обречённого вида, несущий мамину сумку, недовольно ворочающуюся в руке.

Выходят во двор, присоединяясь к прозрачно-темному декабрьскому воздуху, снежным белилам, пространству с кустами ежатами.

Или медвежатами.

Машины блестят, некоторые немного запорошены.

Отец снова вспоминает бессчётные прогулки с мальчишкой, пену детских восторгов, летящие кругляши снежков, и, глянув зачем-то на пестреющий квадратами окон собственный дом, думает, что ещё один день ухнул в бездну.