Проза

Обычно Кацуба не оставалась до пяти, вот и теперь уже накидывала шубку, когда в триста пятую постучались.

– В учреждениях – не стучатся. Войдите!

Никто не вошёл.

– Хм... Ладно, девица-птица моя, – помахала она Гуле, – до завтра!

Двери приоткрылись и замерли, но никто не входил и даже не заглядывал.

Кацуба выглянула сама.

– Да кто там?.. Вы кого-то ищете? – попятилась она. – Постойте... – Прямо на неё шёл огромный, с пятнистой лысой головой старик. – Стойте же уже!

– Я ветеран...

– Ветеран?.. Гуля, это по твою душу! – обрадовалась Кацуба, обогнула старика, ещё раз помахала Гуле и упорхнула.

Старик беспомощно озирался.

– Здравствуйте! – дружелюбно сказала Гуля.

Казалось бы, с чего ей – низкорослой (154!) двадцатитрёхлетней девице – быть дружелюбной? Да, девице. Знала бы Кацуба, как близка она к истине с этой своей «девицей-птицей»! Вечно Гулю как-то прозывали. В школе почему-то – «китаёза». («Не китаёза, а Боева Галина, так им и скажи, Боева Галина», – бубнила мама.) В институте стали звать Гулей, тоже на какой-то восточный манер. Они тогда с Кашкиной сдружились, и та её много и весело поучала. «Кем хочешь, тем и будешь. Хоть Линой! Ты захоти. Говоришь «Галя», а получается «Гуля» какая-то. Ты захоти. И почётче, не мямли! Где позитив? где позитив?» – щёлкала Кашкина по плоскому Гулиному носу. Пальчики у Кашкиной были тоненькие, почти на каждом – колечко. И личико тонкое. Она попала под поезд. «Где позитив? где позитив?» – хлюпала Гуля на похоронах. Потом у неё случился срыв. Не пилось и не елось. Очень плохо спалось (мешал даже дождь, а дождя было много). Всё время рыдалось – могла разрыдаться, просто глянув в окно, просто рассчитываясь за проезд, – такое всё мокрое, и деньги, и окна, и обувь, и земля, – и Кашкина, там, в земле.

Всё это было очень не вовремя, сразу после диплома, когда Гуле надо было работу найти. Как выразилась мама, «трудоустроиться». «Иди и трудоустройся. Скажи им – денег нет». Кому «им»? Куда «иди»? «Инженеры-экологи» требовались, но вкупе с протекцией, опытом работы, каким-то мало-мальским, в конце концов, обаянием. Гуля еле на ногах стояла. И звонила, ходила, искала – в общем, рыдала.

Дошло до того, что она хлопнулась в обморок. Возле одной из кашкинских саун (кашкинская мать владела тремя) у прохожего мобильник зазвонил. Застучал. Стуком колёс поезда.

Очнулась – белые облака, синее небо. Натяжной потолок в сауне. И кашкинская мать ей давление меряет.

– Восемьдесят пять на шестьдесят восемь... А ты чего худая такая?

Кашкинская мать была женщиной трезвой, к мистике не склонной. Про стучащие колёса она сказала так: «Это дуре бы моей их услышать», – и никаких тебе слёз. А ведь ещё и двух месяцев не прошло... Гулю Татьяна Александровна не любила, считала, что дочь могла найти подружку получше. Чтобы не было такого диссонанса. Но теперь... Какие уж теперь диссонансы!

– Работаешь у меня, выходишь завтра.

– Кто?.. – спросила Гуля вместо «кем».

– Помощник администратора, вот кто. Деньги хорошие, бумаги оформим.

– И... что мне надо будет делать?

– Ничего, – пообещала Александровна.

Через три месяца Гулю уволили. Но по части хороших денег и «ничего» – так и было.

Поначалу Гуля боялась – даже не работы, а того, что трудно будет не вспоминать Кашкину работая у Кашкиной. Но всё оказалось по-другому, сауна не была местом для мрачных воспоминаний. Это тепло, запах, застывшие облака и приглушённые звуки. Звуки, получалось, всегда приглушённые – заказывали соседний зал, большой. С бассейном и караоке. Гуля обосновалась в маленьком. Заняться было нечем, клонило в сон. Александровна не появлялась, администраторша не нуждалась ни в какой помощи, более того – и она, и сутулая банщица Наргиса чуть ли не с «кышкышем» отгоняли Гулю от какого бы то ни было занятия. «Купайся, купайся», – тыкала Наргиса в подсвеченный бассейн. По-русски Наргиса практически не говорила... Администраторша тоже как в рот воды набрала. Здороваться она ещё как-то здоровалась, погоду комментировала, но на конкретные вопросы – ни на один конкретный вопрос – не ответила. Гуля перестала спрашивать. И однажды попробовала «купаться». Разумеется, ей понравилось! Наргиса улыбалась. Так и пошло: выходили посетители – заходили Гуля и Наргиса. Гуля плавала, Наргиса убирала, время от времени предлагая ей что-нибудь со стола. После большой компании – долго убирала и часто предлагала. Большие компании свинячили как в последний раз, а шумели так, что и приглушённый вариант впечатлял. Компании поменьше отдыхали потише, иногда совсем тихо, «камерно». Лучше всех вели себя семейные. Они не придуривались, были какими-то... стабильными, теми же. Гуле прекращало казаться, что всё уже хорошо и ничего не хочется. Ей хотелось. Замуж.

Однажды, немного «покупавшись», Гуля подтянулась к разноцветному забору из недопитых бутылок. Потом её привлекло невыключенное караоке... Разумеется, ей понравилось. Алгоритм изменился: теперь Гуля плавала, пила, пела и только потом уходила спать в свой маленький зал. Наргиса перестала улыбаться. Администраторша стала ещё молчаливей. В один прекрасный день Гулю позвала – пальцем поманила – внезапно возникшая Александровна и ткнула этим самым пальцем в ноутбук.

– Я ж хотела, чтоб ты отъелась. Дура...

На экране были какие-то пляски святого Витта. Плясала Гуля. Александровна включила звук, и истошный Гулин голос заорал: «А облакааааааа! Белагривыи лошааадки!..».

– Я не дура, – огрызнулась Гуля.

– Дыхни.

– Не дыхну. Я ж не виновата, что... – И Гуля рассказала обо всём, в чём она не была виновата.

О ногах, тенях, годах и замужестве. А ноги были короткие, и в длинноногой кашкинской тени она не нажила ни одного «каварера» (так мама их называла, «кавареры», и это мама всё время твердила – про тень) – за пять лет, ни одного! да и что вообще это были за годы, на кого, на что она училась, когда всего-то и надо, когда всего-то и хочется – замуж...

– В прошлый раз тебе денег хотелось, – напомнила Александровна.

– Не мне, а маме!.. Кто это снимал?!

– Ты с ними уже не работаешь.

И Александровна устроила Гулю в эту «ниишку» («Будешь бюджетницей, зато замужней»).

В понедельник Гуля стала бюджетницей, в среду ей сделали предложение. Случилось это прямо на учениях по гражданской обороне. Ну, или не прямо, почти...

У Гули не получалось надеть противогаз. К ней приставили двух «полудурков» (это Кацуба о студентах-полставочниках), но они ушли «за ватой для протирки» и не вернулись. Стоял глупый гул, запах резины и спирта...

 – И зачем мне этот противогаз? – возмутилась – правда потихоньку, правда в пространство – Гуля.

– Как зачем? Учения, девушка... – ответило пространство. Гуля обернулась.

Он был выше Гули, но ненамного. Меланхоличный, очень терпеливый, он никуда не спешил, и Гуля тоже перестала спешить, и всё у неё стало получаться. Даже понравилось. Это, во всяком случае, было лучше, чем вернуться в лабораторию и слушать Кацубу (шеф попросил её ввести Гулю в курс дела, но пока выходило как-то так, что нет ни курса, ни дела, зато есть астрология, хэнд-мэйд, ароматерапия...). Гуля стала помогать кому-то ещё – подцеплять, выдёргивать, переводить, подтягивать, – и сама не уловила тот момент, когда они – с этим меланхолично-терпеливым – начали действовать сообща, заодно, вместе... Гул затихал, резина рассеивалась. Вместе они собрали недособранное, сложили недосложенное. Кто-то пошутил:

– Ты, смотрю, Палыч, жениться собрался?

Палыч согласился:

– Женюсь.

В конце рабочего дня он зашёл за Гулей. Звали жениха Константин Павлович Можаров.

Они долго ездили по городу, Гуля говорила и говорила, и рассказ у неё получался какой-то странный – подробный, но выборочный. Про Кашкину она рассказала – вплоть до щелчков, вплоть до колечек, а про срыв – нет. Про сауну – да, а про «белогривых лошадок» – нет. Про «бюджетницу» – да, а про «замужнюю» – опять нет... Но Можаров как будто сам догадался.

– Замуж вам надо... – сказал он и остановил машину.

За окнами было черно и глухо, в машине холодно («Печка барахлит, завтра на промывку отдаю...»). Гуля вздохнула и рассказала, почему не любит, когда Кацуба её девицей называет.

– Мне сорок два года, – немного помолчав, сказал Можаров. – Вы моложе, но... вдумчивы. Не будете, знаете... бегать задрав хвост... Мне нужен чёткий ответ, понимаете?

Гуля сказала своё чёткое «да» и что у неё замёрзли ноги.

– Ну – давайте тогда по домам. Раз у вас ноги и... тем более, такие дела, – уважительно кивнул он на Гулин живот – как будто она беременна, а не совсем наоборот.

Дома Гуля отогрелась и сказала маме, что выходит замуж.

– За кого?

– Да какая разница? За инженера по технике безопасности.

На следующее утро Можаров попросил Гулю подписать открытки для ветеранов труда, надо было пригласить их на юбилей института. «Уважаемый», «уважаемая», «уважаемый», «уважаемая», – кругленько выводила Гуля, щурясь от горячего зимнего солнца. Глаза буквально заволокла золотистая пелена. Настроение было приподнятое. Если бы ещё не эта Кацуба... От Кацубы несло какими-то резкими духами, и она битый час пересказывала лекцию «про отношения вообще» (конкретно Можаров не комментировался, потому что никогда, никогда она не обсуждала ничью личную жизнь!).

– ...«Ваш муж вам не доверяет» – и это всё, переворот! Другой мир, другая история.

– В общем, всё по-другому, – заключила Гуля. – Пойду скину?

– Куда пойдёшь?! Для этого, птица моя, канцелярия есть. И, кстати, что за средневековье? Щас у любого Хоттабыча е-мэйл!

– А у этих нету. Не нашли...

– Значит, уже и забудьте про «этих». Открытки ваши месяц будут идти. А юбилей через неделю!

Но открытки шли куда быстрее. По крайней мере одна, та, что дошла на следующий день. Иначе откуда бы взялся этот ветеран? На Гулино «Здравствуйте!» он никак не отреагировал...

– Садитесь!

Направо – диван, кресло и низенький столик. Ветеран сел на стол.

– Его уже чинили! – замахала руками Гуля.

Но было поздно.

Ударился Полешек (такая у него оказалась смешная фамилия – Полешек) не сильно. Похоже, его даже рассмешил этот развалившийся столик. «Всегда... – покрякивал он. – Прямо всегда...». Что «всегда»? Падает? Ломает? Даты путает? И ещё Гуле показалось... Но нет, нет. Это вряд ли.

– Я же вам говорю: юбилей не сегодня. Не двенадцатого, а девятнадцатого. Вам домой надо. Вы где живёте?

Полешек только тёр лысину. Наконец, Гуля сообразила, что «так у нас же есть адреса»...

...Можаровский план был прост и относительно недорог:

– Шума мы поднимать не будем. Ну, выпил пожилой человек, сами понимаете... Отвезём, доедет.

– Отвезёте? – переспросила Гуля (подумала: не показалось...).

– Такси отвезёт. У меня промывка...

До такси Полешек добрёл благополучно, но потом стал говорить, что нет, не может, его укачает.

– Как это не можете? – не поверил Можаров. – Сюда же вы как-то... прибыли.

– Не могу.

– Не пешком же пришли...

Таксист занервничал и собрался уезжать, Полешек всё не мог и вдруг Гуля спросила:

– А если я поеду – сможете?

Полешек согласился.

Больше он не чудил, сидел и хлопал глазами, а ближе к дому, казалось, и хлопать перестал.

– Вас укачивает?

– Нет...

Гуля решила-таки довести его до квартиры. Таксиста, правда, пришлось отпустить – ему такое своеволие не понравилось, ведь договаривались, долго договаривались, что она только высадит Полешка, высадит – и обратно...

Жил Полешек один. В квартире не хорошей и не плохой – старообразной. С коврами, пылью, перекрашенными табуретками. Сразу как зашёл, он хлопнулся на диван. В пальто, в ботинках... «Засыпает или скоро заснёт» – рассудила Гуля, крутанулась напоследок по залу (пыль, пыль, грязные стаканы) и зацепилась взглядом за фотографию в рамке «под берёзку». Тонкое лицо, длинные волосы...

– Это кто?

– Сто лет... – приподнялся Полешек, – сто лет не интересно, кто. Нет никого. Жена моя покойная. Сто лет не интересно...

Жену звали Мотя – но не Матрёна, а Матильда. У неё были немецкие корни и фамилия «Майер», которую она, конечно, не стала менять на «Полешек». Она вообще не любила что-то менять, даже кушали они в одно и то же время, а если почему-нибудь не получалось – вовсе не кушали. Готовила она лучше всех, но всегда говорила, что это из-за Полешка, и если он умрёт раньше, она перестанет варить, ей будет хватать её чёрных сухариков с сушёной колбаской. Колбаска сушилась в вентиляции, на ней паслись огромные чёрные тараканы, Матильду ругали соседки, а она плакала – вот такими огромными слезами! Полешек смеялся, Мотя сердилась, тараканы носились... Теперь они ушли. Тараканы, соседки, Мотя. Не ин-те-рес-но...

– От чего она умерла?

– От рака лёгких. А ведь не курила... А выпила только раз. Но – сразу полстакана!.. Да, от рака лёгких... Это, говорит, Витя, очень лёгкий рак! Очень. А чего ж, говорю, ты тогда помираешь? Ах от любви, говорит. Шутили мы так – ах от любви. Что ни спроси – ах и всё тут. И вот так руками... Да вон там фотографии!.. И вон там ещё, и вон...

Полешек заснул часа через полтора. Гуля начала собирать фотографии, полезла за парочкой упавших и увидела под диваном бутылку.

Стакан мыть не пошла, сразу полстакана – получилось.

Стоял какое-то сумасшедше тёплый вечер, подтаял и чавкал под ногами снег. Улица была абсолютно пустая. Заболела голова, но не было никакой мути, всё чётко и ясно. Гуля нажала на «вызов», Можаров не сразу, но ответил.

– Наш муж нам не доверяет, – сказала она.

– Что? – не понял Можаров.