Проза

 

В какие-то моменты жизни мне удается отчасти как бы уходить из нее. В чистую почти созерцательность.

          То есть, не чистую, откуда чистая? Но все же. Созерцание (за неимением иного) становится главным. Нет, я не теряю, конечно, при этом способность есть, пить (и спиртное тоже!), спать, ходить по улицам… И вожделенное созерцание перемежается хищной, жадной, пустой, простой и глупой мечтательностью и постепенно почти совершенно вытесняется ей 

          Вот и теперь стало выходить что-то подобное.

 

А потом стала потихоньку наступать весна.

          Но… Странная весна…

Как известно, по определению, всякая осень начинается весной.

          А этой весной и осень как-то не начиналась. Медлила? Такая странная весна!

 

Уже и Пасха прошла. Ранняя, правда в этот год, но об осени и не думалось.

          Только это не всегда радовало.

 

Почему? А от многих причин.

 

Во-первых (Хотя, не во-первых, конечно!), у Елены Львовны возникли неприятности.

          Она стала уходить в себя и по 2 месяца не давала зарплаты.

 

Во-вторых, на меня напало нехорошее какое-то настроение.

          И страна наша, увы, в беде.

          И ей, вероятно, грозит и предстоит дальнейшее раздробление и распад, внешнее и внутреннее разложение.

          И, может быть, на этот раз уже окончательное.

          Хотя про окончательное и неокончательное мы, конечно, ничего не знаем…

          Хочется, все же, чтобы это произошло не при мне, не пока я еще здесь буду жив. Но и умирать, как в песне поется, пока не хочется…

          Я не только сумасшедший, я еще и страшный эгоист. Может быть, именно, потому что сумасшедший – почти все сумасшедшие, сколько я их знаю, страшные эгоисты. Или наоборот: сумасшествие происходит от эгоизма. Какая-то дурная бесконечность и замкнутый круг.

          Но, во всяком случае, боясь за страну, я, прежде всего, за себя боюсь: как я при этом, при ужасе распада буду?

          Как остаться хотя бы относительно честным перед друзьями, родными, близкими, перед этой самой страдающей, разваливающейся родной и любимой страной?

 

У нас, ведь, большая и, может быть, не худшая часть населения по определению относится к «бедным» (другие-то уже давно смотались), а по «бедным», все возможные и невозможные страсти и чюдеса наиболее катастрофическим образом, скорее всего и ударят…

          Я ведь не просто так, а просто астрономически беден: асоциален, деклассирован и люмпенизирован, вне всего и вся: кроме только социальных программ, пока они еще есть, и охранной службы у Елены Львовны… 

          И какой стране я буду еще сколько-нибудь нужен, когда и этой никак?

          Наивный я человек и нахальный: и к большей, и к не худшей части населения себя причислял…

 

 

 

          Со мной стало происходить новое и небывалое.

          Я стал вспоминать.

          Прежде категорически отказывался: вот еще! Мне же еще не 70  лет!

          А теперь вот стало само собой неотвратимо накатывать.

          Хуже того.

          Я стал записывать свои воспоминания.

 

«… Воспонинания стесняют, но не объясняют…»

 

Страна «развивалась». Жила и радовалась. По крайней мере, выборочно, частично и фрагментарно.

         

… Мне рассказывали позже, что в одном из посольств нашей страны на банкете, посвященном 50-летию Великой Октябрьской социалистической пили коньяк 50-летней выдержки…

И внутри страны многое менялось. Новые дома теснили старые. Новые были светлые белые и блестящие, а старые – темные, серые, красно-кирпичные и даже деревянные, гулящего, пропащего и пожарного вида («избяной обоз»).

 

Но в старых домах уже (или еще?) жили и при том давно, а в новых еще как бы только собирались жить. «Тренировались». Начинали «по-новому», даже если переехавшие, вселившиеся были уже вполне почтенного возраста…

 

Лучше всего (из новых домов) чувствовали себя дети (до определенного возраста). А в старых – наоборот.

          «Новые дети» радовались новизне и перемене места, а «старых» детей отчасти подавлял внешний блеск новых домов, людей, машин (да, у многих прибывших были собственные автомобили), они понимали это как свою неполноценность, завидовали и прочее…  Дети…

 

У остальных (начиная с какого-то возраста) между свежепереехавшими и туземцами иногда складывались по началу (пока не привыкли) не вполне однозначные отношения.

          От взаимного же (с обеих сторон) низкопоклонства до взаимного (с обеих сторон) пренебрежения и до драк с колами и велосипедными цепями. До ножей доходило редко, а колы для драк жили прямо на новых улицах: провели однажды субботник, посадили деревья (липа, береза, каштан) и утвердили их в вертикальное положение, привязав к обычным березовым кольям. Эти-то колья при случае и пускали в ход…

 

Если обратиться к нашим традиционным «Западно-Восточным» географическим и культурологическим аналогиям, можно было бы сказать, что приезжие были гораздо более «западные», даже если прибыли из Сибири, Казахстана, Узбекистана, Туркмении, Киргизии и даже (были и такие) из Китая.

          А аборигены (местные) казалось более «восточными», хотя иные из них бывали и в Варшаве, и в Праге, и в Берлине, а некоторые (были и такие) даже в Париже, в Канаде, в US, и даже в Латинской Америке (и не только на Острове Свободы).

          Дело было не только и не столько в реальной физической географии, сколько в душе, в мозгах, еще не пойми в чем…

 

 

Кроме того, вновь прибывших было больше…

          Хотя пока и не слишком.

          Это казалось странным: новые дома, большие и многоэтажные, должны были бы существенно больше вмещать, но в старых домах жители были значительно плотней упакованы, теснее жили, чаще в коммуналках…

          Беднее жили…

 

 

Рита была из «новых». Она приехала с родителями из Казахстана. Я – из «старых», хотя тоже совсем не абориген.

 

Новой школы еще не было, старая была далеко. Рита училась на год старше меня, и поэтому мы не очень общались, хотя жили рядом и ходили в школу одной дорогой, осенью грязной, зимой снежной, такой снежной, что снег вокруг был гораздо выше нас, и мы в этот снег то и дело падали, снег набивался в рукава и в портфели.

 

А потом мы познакомились и в школу стали ходить вместе.

          Знакомство наше началось с того, что я Риту «спас». В полном соответствии с «законами жанра».

 

Новый магазин тогда еще не построили, еду и прочее возили «из центра» в переполненных автобусах или брали (что было) в старом деревянном доме, называемом почему-то СЕЛЬПО.

 

Возле этого СЕЛЬПО стоял когда-то деревянный дом и сад с яблонями, дом снесли, яблони, кажется, еще и до сих пор живы, хотя и заметно состарились.

Но когда сломали, сравняли дом, погреб (он был большой) почему-то не закрыли, или кто-то растащил доски: тогда доски были большой «дефицит».

 

Дождями погреб налился водой, а от удаленности фонарей «невидимый бассейн» представлял особенную опасность. К тому же поверху его затянуло тонкой ледяной коркой.

 

Однажды поздно и в темноте я был послан за хлебом и пробирался к СЕЛЬПО мимо бывшего дома, ставшего водоемом.

          Неожиданно я услышал плеск и громкое дыхание.

          В воде была Рита и не могла выбраться. Ее тоже за хлебом в СЕЛЬПО послали.

          Грех сказать, как я был счастлив, что мне случилось ей помочь.

          Да, что там счастлив! Я до неведомо какого неба восхищен был!   

          И выходит, увы, что причиной моего счастия было то, что Рита провалилась в глубокую холодную воду и не могла выбраться… Беда, то есть.

          Увы, таково часто бывает наше счастие: на несчастье других…

 

          Когда я ее вытащил и вел домой, заставляя идти скорее, почти бежать, чтоб не замерзнуть на ветру в мокрой одежде, она так трогательно доверчиво держала меня за руку…

 

Потом мы вместе учились, ходили в школу, получали двойки (и даже не только двойки), гуляли по полуобжитым окрестностям…

 

 

Позже наши отношения немного расклеились: разность хода… Или – разные направления.

Рита уехала в свой Казахстан.

          Ее папа устроился там на какую-то ответственную работу.

А я оставался пока тут.

          Мы грустили и переписывались…

 

А потом и я уехал надолго.

          Кончил школу, тот самый технологический ликбез, и уехал, не отработав даже положенного (3 года) «по распределению».

 

Ветер странствий меня гнал? Или насущная необходимость? Или просто повезло в жизни?

          Или просто потому что сумасшедший?..

 

Летом я в геологии трудился, рабочим «в поле», а зимой бесславно и бездарно работал в школе учителем… 

Сумасшедший!

 

 

… К слову сказать, с Еленой Львовной наше знакомство ровно по-другому состоялось, наоборот: она меня спасла.

          … Когда, жутко завизжав, возле нас затормозил совсем ненужный и неприятный автомобиль она сказала (и убедила!), что это не я, демонстрируя и доказывая свое сумасшествие, разбил витринное стекло, а какие-то пьяные хулиганы, уже убежавшие налево и вдаль.

          К слову, там вдали еще раздавался чей-то хохот и топот… 

 

 

… Потом Рита вернулась.

          Уже взрослая и уже одна – без родителей.

 

За время наших разлук у нее было два мужа, а сколько чего и кого у меня было!...  Сумасшедший!

          А впрочем… Впрочем, не так и много было…

          Вернее, совсем мало…

И я всегда страдал от неразделенной любви.

Сумасшедший!

 

Просто, видно, я слишком сам себя любил…

А сумасшествие – это эгоизм (извиняюсь за грубое слово), или эгоизм – это сумасшествие? –

          Этот вопрос, кажется, еще сумасшедший гр. Л. Толстой задавал…

 

         

Из трубы, говорят, идет дым…

          Какая глупость! Он из нее не идет, а вываливается и выползает…

 

… Когда мы снова встретились с Ритой, я должен был с сожалением признать, что она стала, кажется еще прекрасней, а я порядочно опустился и повзрослел.

 

В Казахстане у нее было поочередно два мужа, и с обоими она «не сошлась характерами».

          Первый был школьным учителем, второй бандитом… То и другое в Средней Азии должности почетные…

Ружья, заботливо развешенные по стенам в первом акте, в последнем обязательно должны стрелять.

          Классики не ошибаются.

          Поосторожней бы нам быть с развешиванием ружей.