Жизнь как есть

 

 

 

Таблетка

Когда мне было пять или шесть лет,

У меня умерла бабушка – мама моего отца.
Меня взяли на похороны,

и я в первый раз в жизни увидел,

как человека закопали в землю.
И я понял, что мы все смертны, и что все мы умрем.
Что я умру, и никуда от этого не деться.
Это было так страшно, так ярко, так пронзительно,
что прямо там,  на кладбище, у меня случилась истерика.
Я рыдал и орал, рыдал и визжал, рыдал и орал.
Рыдал…
Меня откачивали, обливая холодной водой из кладбищенской колонки.
Ночью я не мог заснуть, и тогда папа сказал мне,

Папа сказал мне:
что когда я вырасту, изобретут такие таблетки,
чтобы люди могли жить вечно.
Жить!!! Вечно!!!
Я успокоился и заснул.
А в шестнадцать лет я понял, что папа обманул меня,
и таких таблеток не будет.
Это озарение случилось на трамвайной остановке
в тот момент, когда передо мной закрылись двери трамвая.
И я снова плакал ночью.
Плакал ночью от горя.
Как победить смерть?

С тех пор я решил себя не беречь.

Не беречь...

Не беречь.

 

 

В детстве я очень плохо ел

Особенно ненавидел манную кашу.
Мама мучилась, чтобы меня накормить
И придумала 2 педагогические истории.

 

 

Вариант номер 1

Мама моя родилась в Питере.
И, когда я отказывался кушать,
Она начинала рассказывать про питерскую блокаду.
Про то, как люди голодали и умирали.
Про то, как они ели крыс, кошек, собак и друг друга.
Мне становилось страшно.
Я представлял себе, что я блокадном Питере.
Вокруг все умирают от голода,
а у меня есть хлеб с маслом и каша.
Тогда у меня появлялся аппетит,
и я съедал мерзкую кашу за 2 минуты.

 

Вариант 2

Мама говорила:
А ты знаешь, что когда тебя не было дома
к нам приходил мальчик Саша и говорил
Отдайте мне Борин любимый пистолет.
Что за мальчик Саша? – пугался я.
Хороший мальчик, который хорошо ест! – отвечала мама.
Ну а ты что ему сказала? – с ужасом спрашивал я.
А я ему сказала: уходи мальчик Саша!
Я не отдам тебе Борин любимый пистолет,
Потому что Боря тоже хорошо кушает –
отвечала мама и напряжение спадало,
и я начинал быстро поглощать пищу,
чтобы оправдать мамины слова.

 

Детская травма

 

Мой папа Френк Заппа.

А моя мама Будда Гаутама.

Нет.

На самом деле папа Корчной, а мама Елена Образцова.

Это я дал им такие клички, потому что мама музыкант – концертмейстер оперных певиц и певцов, а папа очень любит играть в шахматы.

Несмотря на всю свою интеллигентность, в молодости

мои родители были психологическими садистами.

Когда я был маленьким, как ребёнок,

и плохо себя вёл, родители устраивали мне такой спектакль.

Меня ставили в угол, и папа садился за стол писать заявление в детский дом.

А мама диктовала: Просим забрать нашего сына, Бориса Бергера,

в детский дом, потому что он не слушается и плохо себя ведёт.

А я стоял в углу и рыдал от горя.

Жили мы в двухкомнатной квартире на пятом этаже львовской хрущёвки.

Однажды я не выдержал и убежал в другую комнату.

Открыл окно.

Поставил тапочки на подоконник.

И закричал:ААААА-АААА-аааааа-ааааа!

Таким затухающим криком, как будто я выбросился в окно.

А сам спрятался за шкаф и сидел тихо, как мышка.

Я был мал и наивен и, конечно же,

папа быстро меня нашел и надавал ремнём по жопе.

Но в детский дом меня больше уже не сдавали.

Так я остался жить дома и вырос в семье, как полноценный ребёнок.

Только папа не разрешал меня целовать никому.

Ни маме, ни бабушке, ни дедушке. Вообще никому.

Чтобы я, не дай бог, не вырос пидарасом.

Как сказал Игорь Клех:

«За творчеством любого известного писателя всегда стоит какая-то детская травма».

Мне всегда казалось, что меня недолюбили в детстве,

и я вырос недолюбленным ребёнком.

Поэтому всегда искал любви и ласки.

Когда я вырос, любовь и ласка обрушились на меня как снежная лавина.

Поэтому я и вырос Дон Жуаном или Дон Хуаном или Дон Хуяном,

что по-русски значит – блядуном.

 

P.S.

Были у меня ещё 2 детских травмы.

 

Первый случай в 4 года летом.

Гулял я с бабушкой в трусах, потому, что было очень жарко.

Рядом был скверик и горочка. Я залез на горочку и побежал вниз.

И так разогнался, что не смог затормозить и упал в заросли крапивы.

Я ревел как раненый бизон, я орал как бешеный марал, я визжал как свинья, которую режут.

Я весь покрылся пятнами и волдырями.

А бабушка слюнявила лопухи и подорожники и облепляла меня с головы до ног.

Второй случай тоже в четыре года и там же, но только зимой.

В скверике была детская площадка и детская горка, чтоб съезжать вниз на жопе.

Старая горка без перил на стартовой площадке наверху.

Вместе с нами гуляла еще одна пара.

Тоже бабушка со своей внучкой.

Девочка была моей ровесницей.

Мы одновременно залезли наверх и сцепились в смертельной борьбе – кто съедет вниз на жопе первым. Борьба была напряженной и мы, схватившись друг за друга,

упали вниз с трехметровой высоты в снег, а наши Бабушки в этот момент упали в обморок. Никто не пострадал.

Но, когда мы приземлились, девочка оказалась снизу, а я сверху, и в полёте я её опИсал.

Теперь я воспринимаю это, как свой первый сексуальный опыт.

Как сказал Игорь Клех:

«За творчеством любого известного писателя всегда стоит какая-то детская травма».

 

 

Бог, в Которого никто уже не верит.

Когда мне было 15 лет, я занимался в театральной студии Татьяны Малиновской.
Почему-то она решила поставить пьесу ВОЛЬФГАНГА БОРХЕРТА «ЗА ДВЕРЬЮ».
"Пьеса, которую не поставит ни один театр
и не захочет смотреть ни один зритель".
Мне досталась роль Бога (старика).
Бог выступает в образе беспомощного и слезливого старика,
"в которого никто больше не верит"...
Но стариков у нас в труппе не было, и режиссёрское решение Малиновской было такое:
Бога должен играть самый младший – маленький – мальчик, которому никто не верит.
И я играл.
И говорил такой текст в начале пьесы:
Мастер. Ого, да ты кто?
Старик. Бог, в Которого больше никто не верит.
Мастер. Ну и чего ты плачешь? Эк ведь! Извиняюсь!
Бог. Потому что не могу это изменить. Они стреляются. Вешаются. Топятся. Они себя убивают: сегодня сотнями, завтра – сотнями тысяч. И Я, Я не могу это изменить.
Мастер. Мрак, мрак, папаша. Полный мрак. Но сейчас в тебя никто не верит, точно.
Бог. Полный мрак. Я – бог, в Которого никто уже не верит. Просто мрак. И Я не могу это изменить, дети Мои, Я не могу это изменить. Мрак, мрак.
Мастер. Эк ведь! Извиняюсь! Как мухи! Эк ведь! Неладная!
Бог. Ну что Вы все время так мерзко рыгаете? Просто ужас!
Мастер. Да, да, отвратительно! Совершенно отвратительно! Профессиональная болезнь. Я – Похоронных Дел Мастер.
Бог. Смерть? – А ты прекрасно выглядишь! Ты теперь новый бог. В тебя они верят. Тебя они любят. Тебя боятся. Ты реальна. Тебя никто не отрицает! Тебя никто не хулит!
Боммм!
Прошло 30 лет.
Иногда я думаю, что это всё в этой жизни неслучайно.
Что-то такое есть или, по крайней мере, есть какое-то смутное ощущение.
И вспоминаю слова из этой роли:
Я Бог, в Которого никто уже не верит и Который никого уже не интересует.

 

 

«Мне было лет 16, носил я брюки клёш»

А друг мой, бас-гитарист из львовской рок-группы Проспект работал в морге санитаром.
Там и случилась эта страшная, но поучительная история.
Мы встречались и пили кофе на «Армянке».
Это было такое типа культовое кафе во Львове на улице Армянской, как Сайгон в Питере. Кофе варили в джезвах, в раскалённой песочнице и можно было с чашкой выходить на улицу и курить, сидя на ступеньках.
Там пили кофе, Миша Сапалаев-Лейзерман, басист и просто классный чел, и его красавица жена Галя Лозянко, похожая на звезду того времени певицу Анну Веске.
Вот в те далекие времена мы встречались там – в этом кафе.
Это была такая альтернативная жизнь, хиповая тусовка и т. д.
Внезапно у Миши появились деньги, и он стал закатывать пиры.
Секрет денег скрывали от дочери Роксоланы.

Потому, что Миша устроился санитаром в морг в больницу скорой помощи.
Там в актовом зале больницы случился первый и последний рок-концерт группы и звучал хит «Карлсон, милый мой Карлсон».
Туда устроился и я в погоне за длинным рублём.
Огромное здание больницы на окраине города. Рядом – пристроечка одноэтажная, патоанатомия и в подвале морг.
Несколько персонажей потрясающих.
Огромный санитар Миша У., каратист. Он все время тренировался.
В одной из комнат подвала висела груша и стояли тренажеры.
Врач Лёня, который все время пил и трахался и его невозможно было увидеть – единственный специалист после мединститута.
Стасик – санитар со сложной судьбой. Сидел в тюрьме долго.
Употреблял все виды химических препаратов и смешивал из них коктейли.
Тётя Вера – пожилая, толстая добрая женщина – санитарка и уборщица.
Миша бас-гитарист, назовем его так. И ваш покорный слуга.
Пили мы все время понемножку, иногда экспериментируя с химикатами.
В первый день нужно было пройти присягу.
Экзамен – страшилка.
Привезли мертвую старуху. Бесхозный бледно-жёлтый труп.
Она умерла, и никто не отреагировал. Значит – в морг.
А через какое-то время в крематорий.
И вот труп старухи с пластырем на ноге передо мной.
На пластыре надпись. Пономаренко Нина Петровна.
Давай, спускай её в холодильник – сказали мне.
Холодильник в подвале. Грузовой лифт. Носилки на колёсиках.
Мёртвая старуха смотрит на меня – я застрял с носилками на колёсиках в грузовом лифте.
Внезапно погас свет. Я решил закурить.
Я понимал, что это экзамен.
Я был молод, весел и слегка пьян.
Я щёлкнул зажигалкой, чтоб прикурить, и увидел, что старуха улыбается.
Это было настолько страшно, что когда свет и лифте включили, у меня не было сил положить старуху на стол в холодильнике и я с криком перевернул носилки.
Старуха упала, ткнувшись головой в угол с батареями-рефрижераторами, которые создают мороз.
Я выскочил и побежал пить с ребятами.
Все смеялись.
А через три дня вдруг появились родственники из Закарпатья.
Где наша бабушка Пономаренко Нина Петровна? – спросили они.
Я спустился в холодильник.
Старуха лежала, как-будто так же, как я ее тогда оставил.
На животе. Лицом в батарею.
Я перевернул её и ахуел от ужаса. Очевидно от удара о батарею лицо её исказилось перекорёжилось и было страшно кривым с ужасающей мёртвой улыбкой. Челюсть перекосило. Ну Квазимодо или что-то такое.
Я в шоке. Всё. Пиздец. Сейчас меня посадят за глумление над трупом.
Я бегу к врачу и его как всегда нет. Миша басист пьян и не знает что делать. Миша каратист на соревнованиях. Стасик спит в наркотическом дурмане.
Разбудили Стасика. Он опытный. Он выслушал и приказал не бздеть.
Дальше было невероятное.
Стасик достал огромный деревянный молоток и раздробил старухе челюсти и кости лица.
Затем быстро придал лицу благообразный вид – вылепил новое нормальное лицо, в рот засунул ватные тампоны и обколол формалином для формы и сохранности.
В этом и был весь заработок морга – незаконное бальзамирование формалином.
В селах было принято, чтоб покойник 3 дня лежал в хате.
Стасик накрасил старуху французской косметикой и она стала красавицей.
Мы одели её и выкатили родственникам.
Родственники напряженно молчали, а потом тихо сказали: это не наша бабушка.
Как же не ваша? Удивились мы. Вот пластырь, Пономаренко Нина Петровна, номер 74.
Да говорят, все правильно, Нина Петровна, только наша-то всю жизнь кривая была,
вот такая и тут они скорчили такие страшные рожи, как ночью мертвая старуха в лифте.
Сознание моё дрогнуло.
Мне показалось, что семья вурдалаков пришла за мной отмстить за свою бабушку.
Эта какая-то не такая! Эта какая-то нормальная! А наша ТАКАЯ была! – твердили они, наступая на меня.
Мне стало страшно и я промямлил – хотели как лучше.
Так в 1983 году в городе Львове была еще раз доказана народная мудрость:

 «Горбатого могила исправит».