Жизнь как есть

Эссе

Круг яблока медов и золотист…

Сшивая небо и землю, срываются они, спелые, и воздух дачного сада вибрирует, кажется…

 В почти осенней тьме под наплывами дождливой влаги ветвь, отягощённая плодами, может слегка касаться стекла…

 Сыровато в комнате, давно когда-то бывшей верандой; потом пристроили лёгкую, другую, и эта, бывшая, стала считаться первой комнатой.

Печка, сложенная некогда хозяином, дядей моим и крёстным же отцом, протоплена, еда готовится в ней, обещая другой вкус: слишком отличный от той пищи, что созревает на хризантеме конфорки.

 Двоюродный брат вытаскивает сковородку картошки, затем последует чугунок с тушёным мясом; грибная плоть на столе…

 Вспыхивает память: звонок, расколовший московскую квартиру в четыре утра: телефонная трель, не предвещающая ничего хорошего: разбуженная мама, захлёбывающийся её голос трубке, и – мне: Саш, Гена умер…

Гена, дядя, ничем не болевший, 64 года…

Пар идёт от еды, водка, мерцая огнями предстоящего счастья, наполняет старые-старые рюмки…

Где-то за рекой, на основном берегу Оки громоздится Калуга – с нелепо белеющим зданием обкома, с поднимающимися колокольнями церквей, оврагами, частными домишками, точно накрошенными в низину, со всем разнообразным скарбом быта и достопримечательностей, что знакомы с самого ранья детства.

Вибрирует Каменный мост…

Интереснее всего – перетекающие один в другой переулки, путаные, кривые, хранящие тени былого, как меты необходимости, переходящие в фантазиях в волшебство ирреального смешения времён.

Говорить-то не обязательно: тем более – что до Калуги теперь сложнее добраться: почти стар, и, потеряв маму, похороненную в родной Калуге, рядом с бабушкой, сестрой и братом, не можешь вернуться к обыденности ощущений.

 Они распадаются, никакой связи с мамой не ощущаешь, и, так надеясь на тот свет, прячешься то в опьянение, то в забытьи сна, чтобы как-то тянуть – неизвестно зачем, непонятного для чего, словно умирая по несколько раз каждый день.

 Жена продала тёщину квартиру в Калуге: маму потеряла на несколько месяцев раньше тебя, и квартира, долго не продававшаяся, была всё же куплена.

Не очень было на что вам тогда жить: остались одни.

Совсем-совсем одни, крепко продутые ледяным онтологическим ветром бытия, готовым уничтожить всякого.

И ещё – ваш мальчишка: так любивший, казалось тебе, Олю, засыпал у неё, всё в прятки тянул играть, приносил ей цветочки с прогулок; и даже не вспоминает её.

Ты хотел бы, чтобы он рыдал, как ты?

Нет…

Тогда чего?

Онтологический ветер не подразумевает ответов, и тем более никто не объяснит необходимость смерти, равно горя, смалывающего тебя в порошок.

Жена продала квартиру, было удобно останавливаться там, потом идти к родственникам, друзьям: тем, кто остались.

 Так, что никакой дачи нет: для тебя, взявшего на московской кухне тугое яблоко в руку, а мальчишка на кухонном диване, накормленный только что ужином, болтает с другом по телефону.

 И яблоко это – их круг медов – рождает ассоциации, щекочущие разной болью твоё внутреннее устройство, как-то связанное с физиологией, а как – не объяснить.

 …и где-то на даче под Калугой, вероятно в это время, двоюродный брат, хранящий в себе код своего отца, твоего дяди-крёстного, вытаскивает из печки еду, и, переживший уже отца на несколько лет, накладывает её, наливает рюмку, глядя в телевизор, что-то вспоминая, или – не думая ни о чём, просто наслаждаясь мигами бытия – что редко тебе удаётся…