Жизнь как есть

Интервью и ноктюрн

Через год в конце лета пришли к нам знойные суховеи, вода в лимане цвела от жары, а листья на старой груше прежде срока побурели и свернулись в трубочку. В доме, уже без матери, всё ещё было пусто и тихо. Одним раскалённым полуднем я ковырялся с чем-то во дворе – как вдруг увидел Лебедя. Он заходил во двор, низко сгибаясь под притолокой в воротах, – только перед косными вещами позволял он себе такую покорность. Он давно уже промышлял журналистикой и носился по городку и району в поисках материалов. После той поездки вчетвером в аэропорт мы давно не встречались.

«Здрасьте та не пхайтесь... Пошли со мной!» – так он всегда меня встречал, когда не хотел быть один. Но теперь и маршрут его лежал к дальнему концу канала – как раз мимо меня. Время было середина восьмидесятых – ещё советское, но уже обречённое. В тех местах наладили прудовое хозяйство, рисовались перспективы и копился материал для газетного очерка в духе издыхающего энтузиазма советского строя. Нам с другом было по двадцать пять – и жгучий жар от неба, и пыльный ветер по сторонам только раздували наш природный энтузиазм, без всяких советов и строев. Как в детстве вырваться в неизвестность... увидеть хоть краем глаза, что там такое – на краю света, хоть бы и местного разлива... По пути, в селе Папушое, зашли в сельмаг – а там... Только что завезенные с холодильника поллитровки местного розлива, с красным «Столовым домашним»! Набрали их сколько могли в заплечные сумки; за селом перебрались через канал по броду и долго брели по обрыву средь плавней и жаркого неба от края до края, освежались из бутылок и горланили песни. О чём пели, мечтали? – видно, неважно всё это, если вижу сейчас пред собой только катящиеся волны на камышовых гривах, – ветер порядком свежел, и застоявшийся зной пронзало первыми струями осени.

Начальница хозяйства была крепкая деловая молодуха. Из-за моего смущённого вида она решила, что мы пришли выклянчить рыбы – и по-советски нахмурилась. Но разузнавши, отлично подобрела и повела нас в свой офис – чуть подновлённый дырявый сарай. Что за удовольствие интервьюировать людей некрупных, работящих, да ещё застигнутых врасплох! Не из тех они, кто рад и газетной о себе заметке «Попал под лошадь» (у Чехова). Но бесконечно они далеки от тех, кто сегодня оперативно позвонит в редакцию, всё закажет, оплатит – чтоб только превознесли до небес их новенький, с пылу и жару многозначительный офис. Похожий на изумительное китайское блюдо «кошка под кролика».

Для скромных советских тружеников всякие нежданные дивиденды – похвала, известность, шумиха – была приятная мелочь, повод вежливо сказать пару слов о себе и подивиться, что эти слова что-то кому-то могут сказать. Это не начинающие писатели – унылые зодчие собственной славы, и не первые космонавты, приговорённые к славе как к невесомости и перегрузкам. Однако страна узнавала про советских трудящихся не столько из-за их скромных успехов, сколько за счёт интуиции и нюха газетных редакторов и репортёров. Если те и другие такие же скромные труженики, как и герои их очерков (примем это как рабочую гипотезу), разве не чуять им за версту материал, придающий очеркам совершенство жизненной правды? Потому всё оказалось в советское время как нельзя совершенней – и в труде, и в газетных ему похвалах. Да только всё больше шатался уровень жизни трудящихся, и мрачнело их будущее – чёрт его знает, отчего и зачем. И пришли мы из того времени к нашему сегодня. Когда в новостях услышишь скорее про космический туризм миллионеров, чем про победы скромного творческого труда. А уровень жизни трудящихся знай себе отстаёт от такового у нетрудящихся – да что ещё наконец ему нужно?..

Уж кто-кто, а Лебедь скромностью и трудолюбием не особо страдал. Но мог зажечься с одной искры, если видел перед собой дело для нашего родного и рыбного края исконное и корневое. Без рисовки и «встреч по одёжке» за четверть часа он набрал от хозяйки самого первостатейного материала. И с каким же достоинством докладывала она о проблемах и перспективах своего дела! – сидя, как подобает начальству, за письменным столом, ободранным и без единого на нём предмета и пряча под стул босые и грязные, но красивые ноги. Даже захотела нас угостить своей продукцией, от всей скромной души. Но куда нам было тащить мокрые мешки взамен этой знойной минутной свободы, последних приступов детской дружбы?

Купы деревьев на дальнем берегу дрожали в бледном мареве, будто взаправду на краю света. Мы продвигались к ним вдоль изгибов канала, удаляясь от городка, огромнейшим крюком – как возвращались когда-то со школы домой. Достали последнюю бутылку с уже нагревшимся «красным» – но сами только свежели от него и накатов завернувшего и снова пекущего ветра. Пасмурнело, тускло-стальные волны тянулись вдоль кромки песка, не ударяясь, не взмучивая, а бесшумно выглаживая её и ровняя. В стороне намытые песчаные пригорки расступались, пропуская ерики, затянутые зеленым цветом – и дальше их будто всасывали в себя иссушённые, в белёсой пыльце, камышовые чащи. Пошли остатки глинобитных стен, погребов, загородок, обвитые одичалым виноградом – сельцо Мокрые Чаиры, захиревшее от наводнений и давно покинутое. Нам с Лебедем надо было побыть вместе и посудачить, как раньше, о чём-то главном – на какой-то неясный для нас последок. Наши пути расходились, мы отдалялись как части вселенной – тем быстрее, чем слабее различали друг друга на новых темнеющих рубежах. Он шёл навстречу новизне и жизненным встряскам – а я к покою, ровному обустройству жизни и неясным ещё исканиям духа. Нам предстояло растранжирить свою молодость и жизнь – и обоим впустую. Ему – на не состоявшиеся семьи, карьеры. Мне – на вполне состоявшиеся писания «в стол». И оба мы посмеялись над этим – не слишком весело, но и не горько – с понятным только русскому люду бахвальством перед всеми расчётливыми и удачливыми.

***

Эта газетная статья состоялась по всем статьям и даже слегка прогремела в округе. Через много лет я вспомнил о ней в письме к другу и спросил: что было там дальше? «Как и повсюду тогда: поначалу вкалывали, сбывали выгодно всё без остатка. Потом всё больше затратнее, убыточнее... Наконец забросили всё и свалили» «Куда?» «Да всё туда же – за шмотками за бугор»

Давно переживши ту пору, вижу её всё уже разобравшим и пристрастным взглядом. Всё пуще разносился окрест шум и треск от ломаемой, выдираемой, распродаваемой мебели ещё недавно общего государственного дома. Ломальщики не пыхтели в своих трудах, не кричали «А ну разом навались!» – и духа их не было слышно сперва, не то что насмешек над всеми скромными и работящими и жизни на то растранжирившими. А среди скромных и работящих проникал, всё убыстряясь, дурманящий прилив – что-то неслось по умам, сердцам и превращало людей в скользкие сгустки энергии: всё привычное бросить и бежать – не отстать от прочих – зацепиться хоть за поручень чумазого паровоза, что несёт тебя в толпе с порожними мешками туда, а потом с набитыми обратно. Но спросить меня теперь: «А что было бы лучшее, если б не развалился Советский Союз?» – я бы не имел что предъявить. Что там винить в развале тогдашних верховных шишек, виновных разве что в собственной серости, недалёкости, да отзывчивых к лести и сладкой всемирной славе. Не переведутся на самых сложных верхах те, кто сродни зоологическому классу «простейших». Но по-своему последовательна история, хотя поборникам справедливости видится она постылой заменой плохого на худшее. Виновны по закону откровенные воры; морально уродлив стяжатель, насадивший закон на взяточнический крючок. Но как не воровать, не стяжать, если в одночасье легла им под ноги бесхозная, идейно опустошённая, ярких вождей не дождавшаяся страна – а с боков подзуживали, потирая щупальца, «добрые» соседи по планете? Приходит отчётный период – и история всё приемлет, и все перед нею равны. Что партийно-номенклатурный «социализм», что его внезапный наследник – дикий капитализм с волчьей мордой – оба красуются на проспекте истории неприбранным собачьим дерьмом. Скользкий студень отхлынул и сволок в безобразную кучу бессчётно надежд и трудов поколений и светлых умов. Не то досадно, что своевластна и самодурна история. Но то, что так часто похожа она на фабрику по производству собачьего дерьма – добротного продукта, исчисляемого по твёрдой себестоимости.

Ветер чуть завернул, и волны заметно вздыбились, и тяжело заколыхались на них ковры куширей. Здесь они под стать дикому побережью – раскидистые, искристо-зелёные, с синевой в глубине, почти без прорех, но уже без высоких соцветий над ними. Мы привычно спорили, где обоснуемся, когда придём сюда завтра на рыбалку – нет ведь причин, чтобы не посидеть на бережку, не высказать своего и не услышать в ответ нежданное, а может и поразительное. Но уже завиднелись за песчаными перекатами купола городского собора. В той стороне какие-то люди – наши близкие и наши далёкие, и любимые нами, и любящие нас, и любящие себя за счёт нас – все они ждут не дождутся нас – чтобы не отпустить нас вместе назавтра. Чтобы мы в чём-то им помогали, чем-то их утешали или просто сидели рядом – и торопят они нас, подёргивая оттуда за невидимые, но крепко привязанные к нам верёвочки.

***

И рыбалить назавтра пошёл я один. В середине ночи вскочил, взобрался на лестницу, проверил ветер: тянет как будто отовсюду – хороший знак. Ещё полежал без сна в темноте. Сквозь дремоту вдруг обступят об эту пору здравые житейские мысли – и дивясь им, даёшь им на себя воздействовать. На чужбине второй год в заводском общежитии: уж какое страхолюдное, немного оно уже ко мне притерпелось. И не так чтобы сильно я там тосковал. Ещё было нескоро до нового домашнего очага и семьи. После работы самообразовывался в городской библиотеке, ходил на курсы энглиша. Читал кое-что в подлиннике; пробовал переводить стихи и прозу с детства любимого и по-свойски мной прозываемого «Эдгара Аллановича». В кинотеатры допустили наконец безыдейного и упадочного Феллини. Были также свидания с одной особой – мы с ней работали в одной конторе и в разных комнатах. Раза два провожал её домой и как-то пригласил (а может она меня?) в кино. Смотрели «В джазе только девушки» – очень рекомендую для первого пробно-романтического знакомства. Прекрасно после сеанса вместе идти под руку в тёплых летних сумерках, смеяться и вспоминать, как переодетый Тони Кертис шкандыбал на высоких каблуках и жаловался: «У этих женщин центр тяжести совсем в другом месте!..»

Собираясь вставать и собирать рюкзак, я вдруг понял, что имею виды на эту особу (так и не несостоявшиеся) и даже не особо грущу, что вот-вот отбывать на чужбину. А удачи знают, когда приходить – когда имеешь на кого-нибудь виды, не грустишь ни о чём и дары принимаешь промежду прочим, как разъевшийся от даров раввин.

Четыре утра в конце августа – глухая прохладная ночь. Вспомнил о псах на подступах к Чаще – не с боязнью – с протяжной ленцой, – хотелось чего-то близкого и уютного, как бы не выходя почти из дому. Налево от тупика в конце Плавневой есть проём в камышовой стене и за ним полуостровок. На нём лодочные стоянки браконьеров – иной раз виден там до утра отсвет костров. А поодаль небольшой бетонный мол и вмурованная в него поворотная лебёдка, в виде виселицы. У мола на дне глубокий узкий желоб – как изловчишься и проскочишь его, пойдёт мелководье, невысокие мягкие заросли – до уклона в настоящую, до середины лимана, глубину. Пробираться там надо сторожко, себя не выказывать, но и не красться как ночной вор. А главное не провалиться с головой в тот желоб – и за дарами дело не станет.

Ночь не отступала, ровно и мягко плескала вода о мол. Я давно пришёл сюда и как можно медленнее разбирал экипировку. Чуть задрёмывал в безлунной тьме, вздрагивал, без нужды перекладывал вещи и снасти. Над верхушками зарослей чернота сменялась фиолетово-серым, и была уже различима невдалеке лебёдка-виселица, почему-то на миг развеселившая. И счастье просто быть здесь – ничего почти что не видя, не слыша – было частью чего-то, с неслышным шелестом пронёсшегося мимо – оно обняло меня, подняло и опустило, и шепнуло, чтобы помнил о нём, сколько мне ещё ни осталось.

Что это было? – я слегка дрожал от смеси догадки, утренней прохлады и страха оступиться в воде, привычно засунутого в задний карман. Всё так же тянула ночная низовка, и тишина казалась специально сочинённым для этой поры музыкальным ноктюрном. Счастливое бытие не бывает однородным и длящимся, ибо станет тогда незаметным. Оно распадается на струйки, созвучия разных тональностей – чтобы одни попеременно оттеняли другие и мешались с обрывками мыслей, немыми вопросами, видами на кого-то, печалью о ком-то... Пространство над лиманом наливалось светлеющей синевой – вдруг зажглась в нём бледно-алая изогнутая полоса и медленно раскалялась как спираль гигантского калорифера. И крупная звезда наверху в том же темпе теряла яркость и словно напутствовала: «Замечай всё вокруг... запоминай...» Но я артачился и не слушал – уже забрёл в глубокие хляби, и было не до того. Вчерашний восточный ветер нагнал с моря тьму холодной воды – знакомый брод не прощупывался, резину едва не заливало сверху – надо было брести в обход, в чреватую неизвестность. Из камышей вырвалась спугнутая лысуха, побежала по воде, топоча лапками, взлетела и будто растаяла в редкой дымке восхода.

Пока добрался до Места, настал светлый день – но поплавков почти не было видно в светотени изжёлта-зелёных стеблей. Но и не шалили поплавки, как умеют они, то ложась, то подскакивая на волнах; не вертелись от волн удочки; ветер не махал в лицо камышинками; не досаждал бычок-недомерок. Как никогда сгущалась вокруг удача – и стучало что-то внутри, и подступало к самому верху, и распирало, и саднило, и подташнивало – будто наелся мыла или продуктов питания из «светлого» нашего подземельного будущего. Из-за прихода морской воды крупняк не брал как обычно, солидными лёжками, а краткими нервными уводами – тоже как бы не того отведавши. Но порадовал, и не раз, удивительной своей манерой тут же ловиться второму, как только вытянул одного – когда не разошлись ещё круги на воде, не говоря о глубинных первопричинах...