Жизнь как есть

Развлекаловка и серьёзное

Я начал жить в стабильные и оптимистичные советские шестидесятые годы. Точечные уколы ракет в толстокожий Космос всем казались тогда небывалым прорывом: все исполнялись счастливой надеждой и не вникали, чтó истинной было тому причиной, и насколько достанет на всю эту роскошь государственных прибылей. Ведь была уже не первая четверть века, не бредни Циолковского о массовом заселении планет, – тот ещё мог мечтать беззаветно, в такт с пролетарской поступью эпохи и не считая реальных затрат. Но с первым зримым успехом мечты накалялись – и люди в скафандрах казались зодчими какого-то нового вселенского храма! А не тем, кем они, в сущности, были – нового сорта военными, с Землёй на дрожащей мушке прицела. Мечтательное космическое поколение быстро разварилось в котле новейшей истории – вместе с молодёжными бунтами Запада и «пятилетками за четыре года» Страны Советов. Ближайшие потомки уже знать не знали, с какими чувствами можно глядеть в ночное небо, угадывая первый спутник среди звёзд, или перечитывать Ивана Ефремова и Станислава Лема. Близилась и всходила новая деловая заря, и нужно было чутко прислушиваться – ловить первые сейсмические толчки Перестройки – а потом и Перестрелки, и Перекройки, и перетаскивания к себе в норки всего сколько было в Стране Советов добра, почитавшегося всенародным...

***

Но пока до всего этого далеко. Я учусь чему учат в школе и роюсь в школьной библиотеке – ищу каких-то дрожжей, чтобы пойти на них в духовный рост. И, конечно, держим об этом «совет старейшин» с моим Лебедем. Он жил не так далеко от меня, в недавно застроенном крыле городка. Возле нашего дома улицы были старинные, с названиями простонародными: «Плавневая», «Заливная», «Огородная»... А новой лебедевой улице советским указом присвоили звание «имени Островского». На наш с другом литературный вкус не очень смотрелся этот жутко идеологичный «беллетрист-металлист». Мы порешили иметь вместо него в виду его однофамильца-классика – тот по крайней мере «не в свои сани не садился».

Для обсуждения важных вещей наши с другом дома не подходили. Являясь для этой цели к нему, я заставал его на улице в клубах пыли – за дворовыми играми, в компании со всем их кварталом. Засидевшись дома за книжками, я нырял в эти серые тучи – и перед высокой беседой мы с ним хорошенько взмыливались и собирали на себя немало добра из подножья родимых улиц. Обычно устраивали игру «футбол (или хоккей) на песке», смотря по наличному инструментарию. Этот наш уличный песок – скорее крупнозернистая пыль, продукт выветривания лёсса – местной осадочной породы. Все наши окраины полнились им, кроме моей улицы, транспортной артерии, и городского центра – эти места исстари были замощены плотно пригнанными булыжниками. После изрядного числа голов мячами (или консервными банками) в ворота из палок (или предметов одежды), перебранок и воплей азарта компания рассеивалась – а мы с Лебедем уединялись. Для наших дискуссий избирался «лицей» – так мы прозвали пустынный пригорок за околицей, на краю непроходимых плавней.

Как многим известно, как раз такое важное и высокое в памяти и не держится. Зато сущие пустяки – о школьных делах, собаках, девчонках, мировой политике – всплывают настолько свежо, будто занимали нас тогда несказанно! Обидны даже такие выкрутасы Мнемозины... Помню только, что в замышленной нами литературной эпопее должно было уместиться всё, кроме повседневного быта: путешествия и подвиги, фантастика и мистика, романтика – и очень много женского коварства. Вот разве что последнего в жизни оказалось с лихвой – да и то лишь для одного неудержимого в чувствах моего соавтора.

После словесных диспутов – сеанс вольной борьбы. Драться с Лебедем не отваживался никто в городке – только приезжие грубияны спешили отхватить от него свою порцию синяков и скукожиться. Однако в борьбе наши шансы уравнивались. Он был выше меня, костистей, мощнее в руках – а моя сила была в «мёртвом блоке» ногами, натренированными дома на мяче и «вертячей» коробке. Потому всегда у нас выходила ничья. Но мы жаждали определиться и как-то сцепились азартно, на спор – на пачку сигарет «Прима». Я курить тогда ещё только пробовал – из познавательного интереса – а мой друг мефистофельски меня поощрял. Исход состязания остался тёмен, тут же порос быльём и стал темой препирательств и подколок на всю остальную жизнь. Уже с седыми головами мы при встречах вдруг вспоминали: «Да, так ты что же?.. Ты же мне «Приму» должен!» «Ну да, сказанул... Это ты мне, а не я тебе!»

Придя пыльный и вдохновлённый домой, я вспоминал всё обсуждённое и прочитанное и примерял к нему своё видение сюжета и проблематики. ...Бесстрашный советский «землеход» пронзает планету насквозь: вгрызается в недра, долбит гранит и базальт, плывёт сквозь жидкую мантию, упорным призраком пересекает центральное ядро... И где-то в мирной и тихой американской провинции вдруг вздыбливается земля – и вырывается из неё вестник мировой справедливости, с красным серпом и молотом на изъеденной жаром башне. А перед тем водитель-пролетарий допытывается у учёного профессора: «Как по-Вашему, что нас ждёт в центре Земли?» А тот ему: «Представьте себе, коллега, совершенно уника-а-альные условия! Одновременно: и жуткая жара, и... э-э-э... – леденящий холод! Нда-с...» Я верил книжным строкам, воодушевлялся до спазм в душе и переболивал фантастикой, как корью, метаясь в мечтаниях и пытаясь избредить своё – сколько-то связное.

Мне подарили точилку для карандашей – в духе времени в виде звездолёта. Я назвал его «Вестник правды» и стал развивать свой космический сюжет. Экипаж составляли положительные герои из всех прочитанных книжек – мальчики, как и я, но сплошь вундеркинды, а к тому же умелые на все руки. Было среди них и научный работник с особыми полномочиями – красивая девушка с длинными золотыми волосами. Одну придуманную мною техническую подробность помню: «Звездолёт имеет несколько разведочных ракетопланов. Они располагаются в наружных ангарах так, что конец каждого после посадки закрывает вход и становится частью теплостойкого корпуса».

...И вот прилетели они на далёкую планету, а там... Был такой «Словарь начинающего фантаста», и в нём точно про таких, как я:

«Жизнь на других планетах: там обычно обитают огромные крысы, жабы, пауки... Каждый автор населяет их теми, кого сам больше всего боится»

Но здесь повстречались моим героям стаи кровожадных роботов: те взбунтовались и одолели своих создателей – самоуверенных спецов по искусственному интеллекту. Битва была неравна: кто из землян испарился от лазерных дротиков; кого, спеленав проводами, уволокли в бездушные техногенные подземелья... И мою златовласую пассию тоже. Ведь как я ни был к ней неравнодушен, но не мог же погрешить против главного – правды жизни! Чеканная концовка растворилась в веренице вариантов, – помню только свою авторскую мораль: если взаправду она научный работник, то не пропадёт, как-нибудь выкрутится... – из любых проводов!

***

О повседневном быте стóящих книг не было и быть не могло. Но как-то подвернулся нам почти что шедевр по этой части, за авторством Всеволода Нестайко. Про двух друзей – двойников меланхолического меня и моего холерического Лебедя. Из этой детской книжки почерпнули мы первые сведенья о тайной связи литературы и реальности. Первая, как известно, загадочно первична – а вторая непринуждённо или же топорно и неуклюже спешит ей подражать. С этими книжными друзьями то и дело что-то случалось: то откроют необитаемые острова на ближней речушке, то возьмут в плен бандитов с оружием, то заблудятся в зарослях высоченной хрущёвской кукурузы... Желая перешедеврить, мы искали сюжетные ходы для своей собственной эпопеи. Как-то одним утром решили отыскать, где оканчивается моя улица, с мостовой из булыжников. Собрались, потопали: улица вырывалась за городок, пронзала окрестные сёла, потом тянулась грунтовкой, петляла, сужалась в тропу, ведя к какому-то тайному месту... Им оказался заброшенный коровник, – под вечер, пройдя километров двадцать и доев последний сухарь, мы поковыляли назад. Дома я два дня парил стёртые ноги в горячей воде, а Лебедь получил очередных «горячих» от матери.

Всё в книге Нестайко солнечно, счастливо и безыдейно – как и положено детству даже в самые подневольные его дни. Но одна сцена вряд ли входила в чистые помыслы автора. Друзья блаженствуют на своём необитаемом острове, варят уху после рыбалки... И вдруг бесовское наваждение: «...с радостным шумом, с песней весёлой...» – с трубным воем и барабанным боем высаживается невдалеке адский шабаш – десант городских пионэров. Лучший, я думаю, способ натянуть нос идейно-партийным назидателям и цензорам – придать такой вот «бесноватый» оттенок навязанному ими повороту сюжета (скорее уж завороту его кишок). И отлично вышло: отчасти пародируя былинные сказы о набегах татар на тихие украинские сёла, с «садком вишневим коло хати».

***

Тут уместны два примечания – о серьёзном.

Первое – техническое: во всей книге фразы в кавычках – цитаты, часто без указания авторов.

Второе – политическое. Эти строки писались после того, как Украину оторвали от добрососедства с Россией – и потом во время войны. Зловещий клин был окончательно вбит в 2014-м году, общеизвестно также и кем. И хоть не со зла к обеим нациям, а «токмо корысти ради» всё это делалось, моей личной враждой эти деятели себя обеспечили – и советую им про то помнить. Я, наполовину русский и украинец, считаю себя носителем всего лучшего, что было в отношениях этих народов. И почитаю эти народы, вопреки всем раскольным влияниям, кровопролитиям и злостным наветам исконно братскими. Но если один брат творит отчаянные дурости, другому не худо пройтись дубиной по его бокам. Действия России полностью и безоговорочно одобряю. Нападение – лучшая оборона от загребущих лап Гегемона и всей этой западной своры, привыкшей науськивать других, а самим блаженствовать на своих «золотых миллиардах». И от вещаний некой Кондолизы и иже с ней, что успели не так уж давно распорядиться Сибирью, как будущей всепланетной собственностью. Простые украинцы допустили в свою страну американских указчиков, напрочь при том забывши про уроки истории и реалии геополитического соседства. Многие из них искренне хотят быть ближе к Западу, чем к России – и имеют на то свободу волеизъявления. Да только мне и многим таким как я с ними не по пути. И суждено нам искать не общий с ними язык, а общее поле битвы. Ужас войны въестся в людские души чёрным налётом... Но над ним прорастёт и пребудет навечно та правда, что всякий видит её в конце пути – и побеждая или проигрывая, сохранит её в себе и завещает потомкам.

Неслабый пол

На контрольных работах в школе мне приходилось несладко. Нужно было успеть решить свои задачки (а я вообще-то медленно соображаю) – при этом в мою спину летели комки бумаги от Лебедя, сидевшего через парту позади. Обернувшись, на фоне склонённых голов я видел его отчаянно-умоляющий лик. Понятно, отчаянием он не страдал – но что стоило его изобразить? Мне надлежало достать комок с полу, развернуть, прочесть, всё решить за него, нацарапать ответ и отправить обратной связью, не теряя из виду нашу математичку Еву Исааковну. В это же время моя соседка по парте Зинка Б. пихала меня локтём и подсовывала свои задачки. Если я не спешил, она делала страшные глаза и тянула вверх руку, чтобы заложить Еве наши спецоперации.

Зинка была толстая, рыхлая, ленивая, неуклюжая... – но лучше скажем об этом как один учёный немец: «Грации не стояли у её колыбели...» Как у всех девчонок у неё была тетрадь с модными тогда анкетами. «Какой музыкальный ансамбль Вам нравится больше всего?» «Вы хотели бы дружить с N. при условии, что он (она) навсегда прервёт отношения с M.?» Сии памятники каллиграфии поглощали все запасы фломастеров, подаренных родителями дочуркам на день рождения. Довольная, видимо, моими экспромтами и эпиграммами в её альбоме (сколь мало надо было для того стараться!), она как-то предложила мне оценить свою коллекцию. Это была широкая как и она сама коробочка с кучей всяких колечек, брошек и бус – всем тем, что ученицам в современных школах дозволено цеплять на себя. Поразмыслив, она высыпала содержимое коробочки на подол своего платья. Я брал оттуда по одной все эти блестящие штучки, клал обратно, перебирал, доставал другие из-под самого низа... – мне казалось, что её платье из плотной материи накрывает собой жарко натопленную печку. Она ждала, пока я пересмотрю всю эту дребедень – на удивление терпеливо.

***

Дизайнерам по советской школьной форме я бы присудил какую-нибудь «Брежневскую» (но только не «Горбачёвскую»!) премию. С формулировкой: «За полное и всестороннее подчёркивание цветущей юности и не в большой ущерб для скромной нравственности» Моим одноклассницам полагалось носить платье длиной до колен, плюс-минус сколько-то вниз или вверх, уширенное книзу, со складками-гофрами, тёмно-коричневого цвета и с блестящими пуговками спереди или же на спине. Сверху надевался передник на широких бретельках: чёрный по будням; белый с рюшами на праздники. То и другое одинаково шло к платью и смотрелось чертовски красиво. Особенно если с двумя бантами по бокам головы, как можно огромнее. В обуви допускался разнобой, по вкусу и средствам. О колготках, кроме грубо-шерстяных, в то время мало кто в нашей стране был в курсе дела. А настоящие чулки, со швом позади и застёжками вверху, могли позволить себе или отпетые бунтовщицы, или кто мог их достать специально для экзаменов. Тут уж было не до форса: резинки застёжек отлично удерживали под собой ворох шпаргалок.

В итоге – во всём соразмерность и плавное обтекание «формирующихся форм» (по выражению одного литературного персонажа, лакомого старичка). Но за годик-два или материал «садился» от стирки, или что-то другое... – а покупать новый размер недешёвое дело! «Ну, пусть до лета походит» – решала мамаша красавицы. И довольно уже длинноногие чада щеголяли в самом сокрушительном виде – хотя умели приноровиться и не слишком смущать ни школьное начальство, ни кого бы то ни было.

Форменное платье без передника означало затрапезный, даже провокационный вид. Бывало, оставались мы всем классом после уроков, обсуждая, к примеру, вечеринку назавтра. «У кого?.. Во сколько?.. Кто организует музыку?.. Что будем есть... и пить?» (но пили только лимонад и были с верхом довольны). Всё это тесно касалось до всех – и каждый из нас вдруг странно умнел, делался свежим, рисковым, находчивым, – и весь класс становился как одна сошедшаяся вместе семья. И вдруг смотрим: девчонки в одних платьях, без передников и с распущенными волосами – и когда они только успели? Сидят, говорят нам что-то обычное и смеются – но собирают и укладывают при нас волосы, закинув назад руки, с заколками в губах. И тогда вдруг казались они нам вместе и «своими в доску», и какими-то тайными и недоступными для разгадки...

***

Уловив на уроке географии что-то о розе ветров, Зинка однажды поведала нам у доски про какой-то новый «северо-южный ветер». Но как же была она права! Как часто теперь осеняет меня дыхание этого ветра из прошлого... И какое же – вижу это только теперь – было у меня хорошее, доброе чувство к соседке по парте. К этому неповоротливому существу, что всякий день рядом с тобой – и всегда тебя выручит какой-нибудь вещной или денежной мелочью – а рассмешить её не труднее чем чихнуть. Так ни разу она нас с Лебедем и не выдала на контрольных работах, хотя двойки получала хоть с моими подсказками, хоть без них. А всё такое подобает ценить и сколько достанет, по-братски любить. И это было тогда во мне, – как же иначе, если оно теперь в памяти? Помню, как ненавидел я злую учиху: та перехватила записку Зинки к другой девочке и прочла при всём классе. И что же там было плохого? – просто поздравление с Днём Рождения. И что тут такого особенного, что вначале там шло: «Желаю тебе удачно выйти замуж...», а потом «...и дружить с хорошим мальчиком!» Ведь так было это тепло, трогательно – и даже не без тайного смысла.

Была у нас в классе ещё одна особь, глубинного происхождения и первозданных повадок. Плотненькая, крепко сбитая, налитая, как резиновый мячик или ненадкушенное яблочко – но увы, с ещё меньшим, чем у Зинки, количеством ума в мозгу. Мальчишки, собравшись толпой, позволяли себе с ней ужасные вольности – а она только отскакивала мячиком от одного к другому и притворно визжала. Как-то на перемене остался я в классе один и сидел за партой с новым интересным учебником. Как вдруг вошла эта самая Ирка С. – увидев меня, она схватила стул и ловко задвинула его ножку за ручку двери (ох уж этот наш русский язык!) Потом с восторгом на расплывающемся, круглом как луна лице, втиснулась за парту ко мне... Я ощутил вблизи какое-то грозное стихийное бедствие – самум или цунами из учебника географии... Хоть всегда нерешительный, здесь я ни мига не колебался – не оставил шансов ни ей, ни моим предвкушающим читателям – одолел стихию, вырвался (а она не пускала!) и убежал.

Рискну сказать за всех мальчишек: мы ощущали что-то вроде потаённого долга перед девчонками. Смогли догадаться, насколько им важно наше внимание, и что это не тот случай, когда можно переборщить. Только не знали, как всё это лучше оформить: строили планы, не решаясь исполнить, сносили насмешки, терзались и злились на себя – и вдруг сам собой подвёртывался случай. Как-то зимой намело огромные кучи снега – а на урок физкультуры нужно было переходить из школы в спортзал через дорогу. Всё началось с весёлой игры в снежки между ними и нами – потом состязание, потом перестрелка, всё воинственнее и злее – наконец вакханалия: мы окружали девчонок по одной, по двое и топили их в снежном шквале. Они уже не отстреливались, не отворачивались, не обзывались – шли медленно, прямо и нарочито гордо, снося от нас всё. Необычаен был вид их лиц: залепленные белым до неприличия и только бросающие искоса странные взгляды на нас. Что это были за взгляды! «Твои глаза как два тумана... Полуулыбка, полуплач...» Кругленькой Ирке напихали снега за шиворот и в пазуху – и хоть она визжала громче обычного, все знали, что это ей только на пользу.

Как же им не остаться довольными нами, если, никому не наябедничав, изобрели они, как нам отмстить? Через пару дней всякий из нас узнал от одной из них – да ещё и с самой чарующей улыбкой – о скорой «такой ещё не было!» предстоящей вечеринке. «Организационные вопросы» были очень «тонкого свойства» – их надо было обсудить с каждым из нас «конфиденциально». И всякий из нас, польщённый безмерно, увлекался поочерёдно в пустынный класс, где лучшая половина притаилась всем скопом за партами. И что характерно: всякий из нас, вылетая оттуда избитым, изодранным, исцарапанным, спешил оправиться и окликнуть другого, убеждая его войти: «Да-да, в самом деле очень важный вопрос!» И потом с наслаждением наблюдал из-за угла очередной «вынос тела».

«Дрион» выбирает землю

На этой школьной фантастике я впервые испробовал мой особенный метод чтения книг – с наугад взятого места и вразброс. Опять настою, что приличная литература – это самодостаточный мир, параллельный (а может перпендикулярный) окружающему. Чтобы постичь всё что вокруг нас, начинать можно откуда угодно – начала-то у него нет! Но рядовой писатель рождает и развивает сюжет с некой завязки – хотя, подчиняясь этой традиции, всего лишь подлаживается к читателю. Бывают и непокладистые писатели-грубианы, и среди них несколько сногсшибательных, вроде автора «Улисса» – они сносят все шлюзы для своего потока сознания и пускаются по нему без руля, ветрил, дренажа и фильтров для нечистот. Однако это срабатывает – и читатель согласен барахтаться в густой жиже чужого мировосприятия (если только ему не сказали, что это гениально поскольку лишь модно и у всех на слуху).

И всё же нормальный – не гениальный, но дельный писатель – это прежде всего добросердечный и участливый наш сосед по жизни. Он не пыжится нагрузить нас своими видениями и испарениями; он склонен докопаться, в чём проблема или болезнь читателя-современника – и пособить ему чем горазд. Но и читателю – к тому же активному, творческому – полезно проявлять встречную готовность. Всегда правый пешеход, переходящий улицу в положенном месте, должен же помнить, что автомобиль обладает инертной массой и не остановится вдруг. И ценитель литературных изысков будет морально на высоте, захоти он проникнуть чуть дальше сюжета – к «сюжету» чьих-то творческих мук над ним. А для того не спешить читать с начала! Сперва примериться к книге, взвесить её на руке, вникнуть во внешнее оформление... Потом развернуть и бегло листая, попробовать оценить то, что не на виду. Всё то, что даже и самым сметливым писателем отброшено и сметено в отмершие кучи когда-то живых, но быстро увядших побегов замысла и сюжета. Принять к соображению, что этот новоиспеченный мир имеет кроме парадного и какие-то скрытые, чёрные входы. Поиграть возле них на задворках, потыкать туда и сюда, поглядеть на просвет... Примериться, причитаться к написанному, – глядишь, и выйдет от этого что-то не предусмотренное ни авторской волей, ни литературной парадигмой эпохи. Не говоря о потребительской стоимости издания.

***

В тот первый мой раз примерки вышли сами собой. Эта вещица печаталась в советской газете «Пионэрская правда» – а я тогда лежал в больнице со своей проблемной носоглоткой. Помню, первый попавший мне номер был смятый – в него завернули принесенные из дому гостинцы. Он содержал середину повести, – потом по моей просьбе отыскивали и приносили другие номера – то ранние, то поздние. Уже дома я собрал всё в кучу, но всё же неполное – и отдал двойную дань закрученному в двойной узел – и автором, и слепым случаем – сюжету.

Заведующий отделением больницы был милейший, интеллигентнейший «ухогорлонос» Фрадин. Не только для нашей семьи он был в городке житель нужный и трепетно уважаемый – но всё же я был у него на особом счету. Единственный из врачей он распознал мою душевную хрупкость – и бывши видно и сам когда-то таким, щадил меня и ограждал от всякой лечебной скверны. Мне полагалась процедура «прокол гайморовых пазух» – такая ерунда, что наплевать на неё любому, кроме меня. Привели меня на неё – а он, завидев мой ужас, сухо сказал персоналу: «Нет, вот этому (мне) ничего делать не будем! Перерастёт и так» И оказался прав, – ну не божественный ли пророк среди врачей?!..

Потом он опять угадал желанное мне – перевёл меня из общей палаты с шумной и шальной детворой в тихую двухместную. В ней я делил свою участь с председателем колхоза из нашего района. Того почти не бывало на месте – горела весенняя страда. Вскоре его прооперировали, но уже на следующий день прибыла группа его подчинённых и устроила в палате технический совет. Должно быть, очень серьёзный: начали расстилать на столе газеты и опорожнять набитые сумки, а меня выставили за дверь. Когда я вернулся, все уже были красные и весёлые, а председатель рассказывал как всё было на нашем сочном южном суржике: «Втягли мене в якийсь загашник iз лампами... Поклали як кабана на лавку, зв’язали, почали рiзати коло вуха... Рiжуть собi та й рiжуть... – ну шо Ïм зробиш?..»

Слушая это, я вспомнил, как бабушка раньше держала в сажу здоровенного кабана, носила ему лохань с месивом и лупила его мешалкой по загривку, когда он высовывался в открытую дверцу – а он только радостно похрюкивал. С ужасом я увидел однажды изжёванную как бумажную алюминиевую ложку, попавшую в эту лохань. Когда того кабана закололи, меня пустили посмотреть: тушу, ногами вверх, уже обшмаливали горящими снопами камыша, а из груди против сердца торчал кукурузный кочан. «А это зачем?» – спросил я у усатого дядьки-распорядителя. «А щоб не дихав (не дышал)!..» – был энергичный ответ, повергший меня в самые ошеломительные предположения...

В свои отлучки из больницы председатель оставлял на столе свои личные вещи: радиоприёмник, спички, складной ножик, блокнот. Я нашёл им всем применение. Выкраивал из бумаги и складывал самолётики и фонарики, под ночь открывал форточку, поджигал их спичками и запускал один за другим планирующими огненными привидениями. Надеюсь, это зрелище успело порадовать не чуждых романтике пациентов этажами ниже, – вскоре ворвалась старшая медсестра и пообещала открутить мне башку. Несмотря на мои личные связи с зав. отделением!

Вволю крутил я и приёмник и даже ловил западные голоса. Много там было про культурную революцию в Китае и тревожные вести с тамошней границы. Я узнал, что китайские школьники-революционеры восставали против своих учителей, брали их в плен, судили и даже жестоко наказывали: заставляли глотать пойманных мух – и всё такое невообразимое... Мне со школьными учителями не повезло – но всё же с рожденья любитель порядка, я тут же зачислил Китай в планетное зло и исчадие ада! Разве могло быть когда-то такое в моей стране?! В этот праздничный «день седьмого ноября, красный день календаря»? А что всемирная наша история в сущности и состоит из таких вот бунтов против устоев и их долгосрочных эпидемий – это предстояло мне осознать ещё не скоро. Но повесть про «Дрион» в чём-то к тому приуготовила.

***

Отведав гостинцев из дому, я развернул смятую газету и увидел чёрно-белую, с резкими тенями, картинку-иллюстрацию. Стройная молодая женщина в космическом комбинезоне держала что-то в руке – и оттуда вырывался сноп света, как из-под облака против солнца. Я тут же вспомнил про златовласую пленницу из моего собственного опуса – правда, здесь была брюнетка – и стал вникать в конкурентный замысел. Но тут измышляли жарко, не чета мне. Научно-красноармейская экспедиция в знойной и отсталой, но перспективной Средней Азии отражает атаки несознательных элементов в чалмах, на конях и с винтовками. В это пекло вдруг спускается с небосвода огромный серебристый шар, а в нём инопланетянка по имени Миэль. Что-то не сложилось при посадке: героиню в глубоком обмороке извлекли из шара и оказали ей первую помощь. Слабо улыбнувшись в ответ, она объявила, что может мановением руки рассылать волшебные лучи – животворные, миротворческие и прочих дружественных назначений. Это была Миссия. Посланница предъявила землянам космическую видеозапись нашей всемирной истории: одни за одними войны, революции, бунты против устоев, их подавления и казни, непослушание учителям... Посему наша Земля подлежала лученосному врачеванию. Однако автор повести крепко стоял за своих. Какие ни есть, мы хороши как есть – но станем и лучше, когда «в борьбе обретём мы право своё!» Как написал в своём сочинении один вдумчивый школьник (не я): «Чтобы на Земле настал мир, все хорошие люди должны собраться вместе и поубивать плохих!»

Правда, в повести было наоборот: всего один выживший в стычках с басмачами хороший человек улетел вместе с Миэль на Сириус, – и какая разница, что это была не концовка, а только последний из найденных мною номеров газеты? Моя методика чтения живо связала все концы и начала: хоть малосознательно, но где-то во мне отложилось, что люди враждуют скорее от нежелания понять, чего хочет ближний – и как зачастую мало он хочет – и сколь просто решить проблему, поделив между всеми людьми наличные земные ресурсы. Последняя прочитанная строчка несла ледяной фатализм и бесстрастие, – но пробуждала она и что-то личное, уже изведанное – вроде недавно испытанного страха смерти и мощного от него житейского антидота. «Что ж, подождём, потерпим...» – так звучали эти слова, когда почти все герои погибли, и где остальные неясно – и всё, чем жили они, и само это видение серебристого шара с протянутой женственной доброй рукой – всё это будто нависает над стылой пропастью, готовое к погребению в прошлом... Сколько страстей, и страданий, и самых чистых чувств – и как это всё может исчезнуть?! Но всё-таки исчезает, оставляя взамен наше глухое безмысленное смирение. И разве автор повести думал об этом? Всё это «вычитал» я сам – герменевтически разгерметизировал чужую сюжетную выдумку – и долго потом утрясал её в себе, сидя за уроками перед окном и уносясь в его тусклое занебесье.

И точно так же сижу пред окном и теперь – хотя давно уже нет ни школьных уроков, ни нашего дома и сада, ни вкусных гостинцев от мамы, ни сладких бездельных детских болезней. И тянет холодом с заоконных просторов – и холодно-голубой Сириус глядит поверх меня и не спешит хоть кого-нибудь выслать ко мне в утешенье...

(продолжкение следует)