Жизнь как есть

Прощальная встреча

Приехал в отпуск, изнывая по безделью – а двор наш заняла тонна угля. Бич маленьких городков: заказал – привезут и свалят у ворот пыльной колючей кучей. И сердцу больно смотреть на опрятных старушек и девиц-красавиц с черпаком, тяжёлыми вёдрами и чёрными полосами на лице, как у современных солдат. Уголёк нам достался задёшево, крупнокусковой, и предлагал себя оцивилизовать. Кусок угля на кусок рельса – и сверху из всех сил молотком – осколки летят и жалят руки, и всё в тебе весело, зло и задорно. Потом переносил, ссыпал под навесы и представлял, будто я на затёртом во льдах «Красине» – и чтобы не вмёрзнуть совсем, нужно корабль раскачивать, перетаскивая запасы угля с борта на борт. Без таких картинок внутри трудно и скучно мне – не умею, как добрые люди, спаяться с работой в один бессознательный сгусток. Что такое простой от неё результат? – миг-другой, и растворится он в окружающем, как сахар в чае, даже если не перемешивать ложечкой.

Всё перенёс, подмёл, потом выкупался в летнем душе – он у нас из листового железа и накаляется после полудня как бык царя Фаларида. Но какая отрада в конце: распахнёшь дверцу – и врывается внутрь прохлада из сада, приглушённые вечерние звуки и ароматы от бабушкиного цветника. Я снова в прошлом, – его мне покуда ещё отмеряют по ложечке. Под волнами неги обтираюсь шершавым полотенцем и вдруг замираю: с навеса напротив изумлённо зырит на меня... нет, не прекрасная фея, а чужая котячья харя.

Утрами свежеет северный бриз, слабеет, вновь задувает, сместившись по кругу – и волны сменяет тихая рябь. Пора набирать радостный темп, перещёлкать домашние дела, как семечки, и чистить новое Место. Мокрый, с чекмой в руке, опять замираю: край городка на мысу в дымчатой дали – на разных концах дымят на нём трудолюбивые трубы, а дымы из них в разные стороны! Вот так чудит в эту пору благословенный антициклон. Всякий день с уловом – чищу, жарю и ем, а что остаётся – за летний душ, четырёхлапым гостям. Про то узнают всё новые таковые, берут в осаду сад и двор – кругом в кустах и на крышах видны их усатые физии – только задремлешь, бегут, завывают, дерутся, переворачивают мусорные вёдра и бесчинствуют, как настоящие демонстранты.

Пять пополудни, спадает жара. Пора отбывать, но кажется что-то забыл. Чёрный хлеб для подкормки! Но «и так сойдёт» теперь у меня не пройдёт. Седлаю стального коня: в один магазин, в другой – везде как сговорились: то переучёт, то недочёт, то всем почёт, но хлеба йок... Взлетаю на три квартала выше – булочная на углу, как оазис в пустыне: внутри прохлада, запах свежего хлебушка, молоденькая продавщица – маленькая, миленькая, пухленькая, в чистом белом халатике, с ножками как сдобные булочки – такими аппетитными, что хотелось потыкать в них вилкой...

***

В один из радостных дней поехал к дальнему берегу просто так, медленно и задумчиво, вбирая ауру этой поры. Небо запахнулось накидкой – и сразу посумрачнело окрест, окрасилось в синее с серым, зашумел ивняк, затрясся мелко маслинник, но листва осокорей молчала, будто ветер стелился у самой земли. Местами светлело за облаками, давило на них, желало прорваться – но сумрак пуще густел, неслось в сторонах что-то свистящее, рябь на воде не тянулась протяжно – порывчато билась, её резко и косо прочерчивали невидимые острия. Но что мне всё это? – завтра опять прояснеет, и покруживши для виду, ветер расчистит мне путь к моей потусторонней Тайне. Я быстро катил по ещё не заросшей дорожке, перед пологими буграми разгонялся и уносился от них в мгновения невесомости – сладкие, как последняя ложка сгущёнки.

Поодаль от кромки воды, среди лопухов, ровный прогретый песчаный намыв. Я спешился, растянулся на нём, – порывы притихли, баюкал внезапный покой. Я никуда не спешил, – жизни таких, как я, разгоняются туго, толкают взашей уже ближе к закату – и всё ещё трудно поверить, что можно куда-то спешить. Однако же все мы – и крепко спешащие, и байбаки – где-то к полудню находим вовне себя нечто главнейшее и соединяем его с таким же в себе. Утверждаемся в нём, костенеем и уже никому не даём себя переспорить. Удар нанесён, – ещё трепыхается шарик, скача по суконным стенкам, но время теперь ни о чём не жалеть. Позади перекрёсток, и надпись на камне «Налево пойдёшь... Направо пойдёшь...», и твой как будто продуманный выбор – да только уверенно ломим туда, «где и сам пропадёшь и коня потеряешь» Прожившие якобы жизнь, теперь ещё больше мы дети: тогда хотя бы мало что знали, а теперь знаем столько уже, что будь что будет оно... И всё то последнее, что мы хотим, и всё что по счастью и можем – это просто везде и всегда оставаться собой.

А те, кто хотел на нас повлиять, нас надоумить и перекроить – наши соседи по жизни – они разве что-то само по себе? Они сотканы из наших о них впечатлений и нами, по сути, домышлены. А вдобавок сигнально окрашены. «У этого внешность подкачала, зато душа у него Махатмы – само лазурное сияние. А этот с виду красавчик внутри весь бурый, клочковатый, как шерсть росомахи» Мы живём среди разговорчивых цветных указателей и символов, и всякое новое знакомство – очередная страница в чёрно-белом альбоме «Раскрась сам!» Нам должно по опыту лет людей вокруг нас принимать многоцветными, мозаичными, ни злыми, ни добрыми, а только иными во всякий момент и нас собой удивляющими. Пока не придётся нам что-то решать, к чему-то склоняться, кого-то судить. Тут и увидим, что этот подсудный давно уж нами помечен каким-то одним несмываемым цветом. Вот так всю жизнь веселимся мы с нашими ближними, обливая друг друга краской из вёдер, как на смешной рекламе немецких пряников. И только наверное так остаёмся взаимно терпимы. Иногда ощущаем тревогу и неудобство, будто чешется кожа то там, то здесь – это подсыхает и коробится краска, выплеснутая на нас нашими ближними. И от этого зуда не разобрать самое главное: кто же из них какой цвет для тебя подыскал?

Я очнулся от дрёмы оттого, что об меня чуть не споткнулся... Лебедь. Он шёл со стороны городка по той же тропе, что и я – и представьте себе, на рыбалку! В самую «подходящую» предгрозовую пору и с такими же как всегда у него удочками – только что выломанными с ближайшей акации. Сколько я всегда над тем потешался – но приходилось и затыкаться, как налавливал он больше меня. За счёт смекалки, победной воли и того неизъяснимого везения, что для настоящих мужчин то же самое, что неуловимая «изюминка» для внешности настоящих женщин.

Мы глядели один на другого и одинаково глупо молчали. Вертелись на языке остроты насчёт удочек и прочие – «Ну как там детишки? доходы? налоги?» – но с языка не сходили. Как и всегда, как подступит важное и нерешённое – и надо бы отвертеться, облегчить ситуацию – а она глядит на тебя сумрачно и в упор. Почему мы здесь и теперь не вместе? Это уже не впервой, это не лёгкий колик, а симптом чего-то. Ведь через миг разойдёмся по краям вселенной, хороня в себе то, что когда-то рождалось в каждом, чтоб тут же сделаться общим. И мы разошлись – каждый в свой угол вселенной. Сказали что-то друг другу – пожелали, что ли, «...и Вам не хворать!» – как два недалёких шапочных знакомых.

***

Назавтра был предотъездный день, и внутри копошилось тугое и муторное. Знал одно: не пойду к нему – встречаться, чтобы прощаться. И хотел бы, да слов не найти. Тех самых – верных, единственных, что поверх любой сигнальной окраски. Ведь это была пока ещё жизнь, а не литература, как в этих строках. Вместо того решил я под вечер сходить порыбалить – на том же месте, где повстречались. И не дать Лебедю обойти меня хотя бы в этом.

А день удался дурной: ничего не складывалось, не разрешалось – вдобавок я не оставался один. Все состоящие со мной в наземных и неземных связях словно выстроились ко мне в очередь на аудиенцию и забрали добрую часть дня. Кого только не приносил чёрт... – и всё знакомые дельные, заслуженные, доброжелательные, раскрашенные мною в самые тёплые тона. Внутри накалялось: как никогда, желанна была отрешённость, последняя дань сокровенному перед новой зимней чужбиной. И когда отвязывался и расшаркивался последний прекрасный гость, тут-то явился и Лебедь. Конечно не с удочками. Не ведая, чтó у меня внутри, прибыл он встретиться и тепло попрощаться – со всей мало ему свойственной добротою душевной. Кажется и на него подействовало нелепое наше намедни свидание. Заодно вспомнил он свой давний журналистский замысел – выведать у моего деда преданья старины глубокой, – и за сим расположились мы на дворе за столом под старою грушей.

Это было не просто здорово, а просто какое-то чудо! Вдруг, ни с какого сговора, нежарким июлем собрались для общей беседы трое старожилов Идеального мира. Как это было прекрасно – и сколь не вязалось с моим настроением. С тем глупо-упрямым, на что упрётся всякий из нас, решивший во что бы ни стало остаться собой. Чего тогда только не было переговорено... – и всё пропало, затёрлось, забылось. А после ничто не случилось такого, чтоб то возместить. Только и помню: пронзительно-пёстрый закат из лоскутов синевы, золотого и алого пронзал ползущие клубы и оторачивал яркой каймой.

Ночью, совсем одуревший, читал страшное место, где ломились в комнату оборотня Джекила-Хайда – и дрожал от холода и «литературного» ужаса. Как вдруг отошла внизу занавеска у открытой двери, и просунулась внутрь громадная харя с усищами и бакенбардами и уставилась на меня. Вся осанка была мощь и воля, глаза светились свинцовой ненавистью. Я обомлел – всё вокруг пошатнулось, куда-то поплыло – и как в детстве я заорал, и прыгнул, и пустился в погоню. По двору, по саду – по всему нелепому этому смертному миру – разгоняя хоть так несносный внутренний мрак. Ночь запнулась, умолкла, притихла, только без ветра дрожала листва. Но раз или два кто-то скрёбся в плотно закрытые двери и протяжно, тоскливо выл, будто на похоронах своего идеала.