Жизнь как есть

Дорогие друг другу

Социальный аквариум прессовал наши с Лебедем мечты и метания. Я терпел и затаивался, а он без толку бунтовал, сжигая себя то в страстях сердечных, то в бутылочном синем пламени. Подходящего горнила – чтоб уж сразу дотла! – не находилось, ибо провинция и рутина. От его меткого, уже взрослого слова будто отвердевало всё нами раньше легко и по-детски выведенное – иначе быстро бы испарившееся из моего сознания. Всё нами лично пережитое – навязанное, импульсивно отстраняемое, но именно им, моим другом впечатанное на скрижали сарказма – всё пустое идейно-парадное, пионэрски трубящее-барабанящее и партийно-пронырливое – и в анекдотах про одряхлевшую «бровастую» власть, и в шаржах на наших сверстников карьеристов-комсомолистов, и в вопросах «Почему сейчас уже нет таких как Спартак – бросающих вызов зажиревшей эпохе?» – всё это оседало, копилось и безвыходно прело у нас внутри. А итог ироничен: к тому времени, когда мой друг помудрел и усёк, что вне людского мира не прожить, и надо вторгаться в сей разнобойный поток и в нём закрепляться, я вернулся в нашу детскую бескомпромиссность и стал с нею вечным подпольщиком – не по Фадееву – по Достоевскому! – никому не вредящим кроме себя.

Чтобы всё это сбылось, Лебедю предстояло отбыть армейский срок, а мне в областном центре грызть гранит ординарного технического ВУЗа. Мой друг сюда втиснется во фрагментах тогдашних писем ко мне – негодующим на женские козни.

«...Меня угостили крепкой оплеухой [Всего-то делов: любимая не вынесла разлуки – но разве это не высшая мудрость разлуки?] Ответь мне, Витька: где же тогда настоящие люди? Я словно вижу твои глаза и печальную улыбку. «Их нет возле нас» – говоришь ты (в который раз). Это хлёстко и больно: почему я так чутко принимаю эти удары, а для них это пустяки? Бороться? Смешно – я один. Уехать? – туда, где жизнь проста и сурова, без пошлых замысловатостей... Если нет настоящей любви и такого же счастья – может нет и нас с тобой на этой Земле? Мы – иносущества среди них. Где наша родина? Не по ту ли сторону жизни?..»

Над всем таким он размышлял между утренними кроссами с автоматом и в противогазе и вечерними «тёмными» от «дедов» – за бунты против армейских порядков. Всё это снёс он легко и никому не спускал. А «лучшая половина» – та оказалась грознее всего.

«Человечество глупо устроено и полно грязи. Но я хочу любить – боготворить другого человека, возвышать его и получать  взаимность. Когда человек любит, он кристально чист и избавляется от пороков – это моя аксиома. Я принял её, но итог печален... Сгоряча я написал ей: «Что ж, выходи замуж за другого – живи, радуйся! Сыгранной ролью ты нанесла мне глубокую рану. Но будет месть – жди её!» Знаю: унижу этим себя. Но поступлю как подскажет моё истрёпанное сердце...

Так говорю только тебе. Нас с тобой двое, а их миллионы, как саранчи! Что они сделали со всем прекрасным, с нашей земной природой?! Уже нет желания перевернуть общество, направить его в достойное русло. Вот если бы окончить юридический, кафедру прокуратуры... Уж я бы им всем тогда показал!

Я очень устал, буду закругляться и расшаркиваться. Да, Витёк, недавно на посту, под проливным дождём и с автоматом на боку я набросал вот эти строчки. Посвящённые Ей, проклятой. Выправить, довести не дают и минуты – ну сам понимаешь... Конечно, я не Пушкин и даже не Павло Грабовский…»

Не вполне я прав, приводя здесь черновые наброски – но сколько всего говорят они мне между строк...

Павло Грабовский – предмет наших с другом молодых и не очень умных остроумий. Угрюмый этот бородач был не без искры где-то там – почти всю жизнь провёл в темницах, отсиживая свои революционные убеждения и не будучи столь ловким как Ленин, чтобы совместить очередной ссыльный срок с чудным сибирским курортом. Зато красовался в советском учебнике – и мы заучивали его вирши и сдавали по ним экзамен, веселя душу хотя бы шаманским их бормотанием: «Вставайте-вставайте!.. На боротьбу з проклятими катами (палачами), за свiтле майбутне виддадимо наши життя... – щоб людиною став чоловiк!» (последнее – непереводимый в своём кошмаре украинский лингвистический парадокс). Но разве не ощущали мы в этих чуждых строках нечто ценимое нами – бесхитростность, жертву благами жизни ради недалёкого, но честного идеализма? А современных нам поэтов-лауреатов, прославителей линии Партии не почитали даже и насмешкой.

***

«Повзрослеть» не означает, что из армии мой друг вышел каким-то другим – расшитым и перекроенным. Такие как он (тщусь думать, что и я) приговорены только всё больше скрепляться в себе. Но это – внутри, про себя. А внешне волей-неволей нужна хоть какая-то маска. И труден вопрос: каким же он был для меня, оставшись незримо со мною всю жизнь? В том-то и дело, что не только разным, но едва порой узнаваемым в этой разности. И разве не все мы, люди, такие? Но далёко не все о таком не заботятся: сегодня ты как все, а завтра любой от тебя шарахнется – и этим, в твоих глазах, невольно похвалит тебя. Не премину и я здесь выставить моего друга донельзя широким и разноликим – уж так подсказывает моё трепетное к нему сердце.

Мечтал он после армии о лётном училище, а очутился в школе прапорщиков. Ценна она тем, что запрещено в ней слишком уж думать – а ему была в этом безмыслии экстренная надобность. Позже думать захотелось ещё и как – потянуло в «зеркало жизни» – журналистику. Пробовал себя в сатирических очерках, продвигал их в газеты – одобряли, хвалили, что-то платили. Помогли поступить в университет – но тут опять расхотелось думать, – и пройдя с полпути всё бросил и вернулся к нам в городок. Уже с женой и ребёнком. (В письмах он звал меня на свадьбу, но я и мысли о том не держал, видимо что-то предвидя). Зарабатывать было ему не проблема: всё умел когда хотел и руками и головой – а от природы обаятельному журналистика привила ему и некоторую светскость. Проблема была лишь в том, что он – Лебедь, мой стало быть друг. Не прошло и трёх лет, как отослал жену с маленькой дочкой наподобие почтовой посылки – туда, откуда к нам и привёз.

Бывало, мы с ним о том толковали, я что-то ему высказывал. Потом понял главное и перестал. Зашли как-то мы с ним на почту – получил он издалека конверт с документами. «Так-так... это про алименты – понятно... А где же справка на развод? – ага, вот она – отлично! Ну что же, начнём с чистого листа?» Он мне поведывал всё: поступая дрянно, того не таил – как случалось ему залепить оплеуху жене – согласно его же стихам «любимой так, как никто до того не любил!» Когда они оба всё уже поняли и между собой порешили, он отыскал меня и попросил сопровождать их всех вместе в областной аэропорт. Мы с ним в автобусе сидели рядом, а жена с дочкой с другой стороны от меня: я был как пропасть или смягчительный буфер между двумя молчаньями и отчужденьями.

Слышал я и такое: «Тётя и мать выговаривают мне: «Знаешь, ты настоящая свинья после этого!» А я им шучу в ответ: «Да я знаю: мне вчера звонили со свинофермы». Подразумевалось при этом, что поскольку я как друг всё понимаю глубже, то и осуждение моё, если есть, какое-то не такое, как у этих глупых женщин. Но оставшись один, я отлично видел, что не только оно есть, но и точно такое же. И что мой друг – свинья свиньёй. Но нет смысла ему это растолковывать, потому что...

Нелегко это понять. Не потому ли, что он как друг был для меня более выгодным именно таким? Не оттенялся ли я тем самым в лучшую от него сторону? Такое вот болотное подсознание... – но и не было ли оно у нас обоюдным, только по разным поводам? Я был мешковат и дрался неважно, а он лучше всех в городке. В школе мне, бывало, доставалось. Вступиться за себя я бы не позволил – и он это отлично знал. Но зная о том, никогда не предлагал мне тренироваться с ним в боксе – вместо вольной борьбы на равных. Возможно, я как друг был для него выгоднее именно таким? Через десятки лет, из поздней нашей переписки я с изумлением узнавал, что когда у него портилось настроение, он отыскивал тех, с кем я давным-давно малоуспешно дрался, и не называя даже причин «начищал им репу – за тебя!»

Теперь сужу об этом так. Не дело пытаться что-то менять у тех, кто тебе духовно дорог. Уже не дружба это будет, а попытка первенствовать. А первенство возможно только у неравных по духовным «весовым категориям». Равные же учатся быть дорогими друг другу, закрывая глаза на то, что в другом непонятно, неприемлемо, неисправимо. Со временем мириться с этим труднее. Дружить нужно спешить – как и во всём, что делается нами в полную, но постепенно слабеющую силу. Некогда неразлучные начинают примерять дистанцию. Но всё же в урочный час дорогое тебе обнаружится в друге внезапно, ошеломительно. В случайную встречу или в ответном письме вдруг что-то услышишь, прочтёшь – и проскочит искра: «Неужто он это запомнил и думал над этим?! Я ведь тогда это сказал невзначай, почти в шутку...»

Он язвил умельцев добиться чего-то в жизни, обхитривши других. Очередным моим откровением было узнать, что это свойство присуще и ему самому. Но был он странный умелец: чего бы ни добился, тут же всё растеривал и оставлял другим подбирать. Не единожды достигал он поста главного редактора провинциальных газет – и для того даже вступил в партию коммунистов! Но раз за разом пропуская в печать идейно «не тот» материал (назло, что ли, верховным партийцам?), отовсюду уходил со скандалом и мордобоем – это его фирменный стиль. Все весомые ценности утекали от него быстрыми весенними ручейками. Но одеваться так, чтобы «выглядеть» – это умел он ещё и как. Придавал этому значение и всегда находил для того средства. И встречали его везде, и ценили по одёжке и внешности – когда нужно самой неотразимой.

А я был просто исчадие насчёт всего этого. Вспоминаю, жалею мою бедную маму: как она заботилась обо мне – по знакомству доставала дефицит – какое-то модное пальто – приносила, уговаривала примерить, обещала подправить где нужно... Как ей хотелось, чтобы я нравился девушкам, озадачивал других парней и всяко повышал свой жизненный статус! Но обновок я сторонился, и тягостно было притягивать взоры – я к той поре тоже усёк, чтó мне нужно от жизни.

Значит, вот такой он, мой друг – чуть ли не кровопивец в красивой одёжке – и такой вот честный, скромный и неказистый рядом с ним я. Тут два варианта для нашего паритета. Или длинный список добродетелей друга – что, впрочем, ставит его в один ряд со всеми. Или несколько немыслимых злодейств с моей стороны. Но я всё больше по мелочам. Вспоминается из любимого моего романа «Идиот»: чёрная душа Тоцкий, поломавший всю жизнь своей малолетней содержанке, участвует в конкурсе – рассказывает про самое плохое, что он сделал в жизни. А именно: прислал одной даме букет камелий раньше своего соперника – задел того лучшие чувства, заставил уйти на войну и погибнуть! Вот и я на данный момент наподобие этого выкручусь.

Вначале лёгкая разминка, из детства. Как-то зашёл я после школы в магазин – а в него только что привезли лотки с хлебопродуктами. На одном из них, вровень со мной, свежеиспеченные горячие булки. В магазине как раз толчея. «А что если, – подумалось мне, – взять и украсть булку? Ну просто так, из прикола...» Тихонько положил одну в карман, пришёл домой и с аппетитом съел – и хоть бы что-то погрызло внутри! А сколько перетаскал я в саду чужих соседских фруктов! И меня удивляет, как мог Блаженный Августин в своей «Исповеди» комплексовать и каяться по такому же точно детскому поводу. Видно, совсем он забыл, чтó это такое «в первый раз увидеть запретное» – или же видел он его только в разрезе своих богоугодных задач. Но даже и Бог на небе вступился бы за меня перед всеми: «Да ну что вы... – это же он чисто ради прикола!»

А как-то позже, зимой бродил я в замёрзших плавнях и наткнулся на экскаватор – он копал канал для прудового хозяйства, завяз в болоте и остался там до весны. Я залез в кабину, осмотрел всё интересное, а уходя, захватил с панели гаечный ключ. Он был совсем новый, с блестящими буквами «hrom-vanadium». Придя домой, я рассказал обо всём деду и протянул ему ключ, ожидая похвалы за домовитость. Дед как-то странно посмотрел на меня... Не понял я тогда его взгляда, и что потом сталось с ключом, убей не помню. Но не смотрел ли я временами на друга, а также и он на меня, таким же примерно взглядом – ни весёлым, ни грустным и до поры непонятным? И что заставляет меня, и друга – а может и многих из нас – в урочную пору что-то такое с нелёгкостью вспомнить?..

(продолжение следует)