Жизнь как есть

 

 

 

 

 

 

 

Кто не помнит, в конце 1980-х – начале 1990-х была такая «Московская трибуна» — дискуссионный клуб интеллигенции, созданный академиком Сахаровым.

С годами у «демократической» власти отпала нужда в дискуссиях, но использовать интеллигенцию — особенно в преддверии переворота 1993 года — власть, по своему обыкновению, не прекращала.

В начале той весны, перед референдумом о доверии Ельцину, меня спросили, готов ли я наряду с другими членами «Московской трибуны» поучаствовать в просветительской работе среди населения. Надо сказать, что я открыто высказывал свое неприятие Ельцина и его окружения. Что тут объяснять? Как только осенью 1991 года стало видно, какая власть пришла, — кто из обладавших элементарным нравственным чувством мог ее поддерживать? И можно ли было прекраснодушно рассчитывать, что нагло обираемый и обманываемый народ после всего «возьмется за ум», «заработает»?.. Главная и единственно возможная миссия интеллигента-демократа, как я ее понимал тогда и продолжаю понимать сейчас, — это убеждать своих соотечественников делать твердый выбор, исходя только из своих опыта и здравого смысла, не поддаваясь ни на чью пропаганду. Наша же «демократическая» тусовка действовала все эти годы ровно наоборот, то есть брызгала ядовитой слюной и охмуряла массы в традициях доктора Геббельса, а когда народ сопротивлялся — требовала отменить всякую демократию и ввести диктатуру.

Так что я с чистой совестью согласился потрудиться на благо демократии, зная, что в любом случае не удержусь от публичного высказывания своих взглядов, и меня внесли в какой-то рабочий список. То, что организаторы акции и я понимали это благо несколько по-разному, меня не смущало: на то и демократия. Вероятно, это в конце концов смутило их, потому что никто меня так и не потревожил.

Но перед самым референдумом коммунистическая «Правда» напечатала фотокопию разоблачительного, по мнению редакции, документа. Публикацию предваряло задорное: «Не забудьте включить телевизор. Вас будут обрабатывать по списку». Дальше перечислялись 39 деятелей культуры, с указанием должностей, званий и номерами домашних телефонов. И там под номером 14 — я. И мой домашний телефон.

Странное положение! Большинство в списке действительно (с теми или иными оговорками) поддерживают Ельцина, а я-то требую его немедленной отставки, и всем это известно! (Кроме газеты «Правда», где не знают или сделали вид, что не знают.) Но — как опровергать, перед кем оправдываться? Перед этой газетой, мнений которой я никогда не разделял и которая совершила в данном случае откровенную пакость?

Через полгода случилось то, что случилось. Расстреляли из танков Верховный Совет, разогнали местные органы власти, протащили авторитарную конституцию. Пролилась кровь, оскорбленная толпа кинулась под крыло Жириновского. Россия (об этом я писал в те дни в «Независимой газете») была отброшена в своем демократическом развитии на много десятилетий назад. Помню, вернулся поздним вечером (в Москве — комендантский час!) с прямого эфира на «Эхе Москвы», где приходилось отбивать яростные атаки новоявленных пиночетовцев, заснул далеко за полночь — и был разбужен телефонным звонком.

— Это Сергей Ананьевич? — спросил хрипловатый вкрадчивый голос.

Я машинально взглянул на часы — была половина третьего.

— А я — Леонид Алексеевич Седов, — неторопливо продолжал незнакомец.

— Простите, — вымолвил я, — мы как будто не знакомы.

— Да что вы, Сергей Ананьевич! —  ласково пропел голос. — Неужели не помните?

Спросонок в моей голове все смешалось. Совпало так, что я о социологе Седове слышал, читал его заметки, но никогда с ним не общался и не знал голоса. Может быть, запамятовал, где-то все же пересекались?

Голос был, конечно, лукавый, хамоватый, пропитой, явно – шута и проходимца, но знаете: в ту пору у многих «демократических деятелей» были такие голоса.

— Как вам не стыдно! — напористо увещевал собеседник.

— Сейчас половина третьего, вы подняли меня с постели, — не выдержал я. — Если хотите поговорить — позвоните завтра.

Седов он или не Седов — я, в конце концов, имел на это право.

Но не прошло и пяти минут, как раздался повторный звонок.

Это снова был, конечно, он. Но разговор принял другой оборот.

Поскольку анонимный злодей все равно знает правду, я не хочу скрывать ее и от читателя, как бы ни была она для меня постыдна.

— Мы только что беседовали по телефону с Еленой Георгиевной Боннэр, — сказал он. — Она очень тепло о вас отзывалась. Кстати, не подскажете телефончик Марка Захарова? Уж его-то, надеюсь, знаете? Ему мы тоже хотели бы позвонить, поздравить.

С Боннэр я был едва знаком, еще при жизни Андрея Дмитриевича. И мне вдруг стало приятно, что почтенная дама спустя много лет меня вспомнила.

Ну, что тут скажешь? Затмение нашло.

— Спасибо, — промямлил я. — Но кто это — «вы»?

— Сергей Ананьевич, вы меня поражаете! — сказал голос. — Я уже вам представился. Рядом со мной Наталья Борисовна Иванова, ваша добрая знакомая, а неподалеку за столом — Фазиль Искандер. Ага, Фазиль тянет рюмку! Мы пьем за вас, Сергей Ананьевич! Ах, Сергей Ананьевич, если бы вы знали, какой у нас праздник…

И тут я, надо признаться, растаял. Потому что знал и уважал Фазиля. Потому что действительно считал Наталью Борисовну своей доброй знакомой. Разве они не могут собраться вместе, что-то обсудить в писательском кругу? Что за беда, если звонят среди ночи — это говорит лишь об их расположении ко мне!

Седов, правда, не слишком вписывался в этот круг. А попросить передать трубку Наташе Ивановой или Фазилю я почему-то не додумался.

— Кланяйтесь от меня всем, — сердечно сказал я. — Вы, наверное, в Переделкине заседаете? А что за повод у вас?

— Ну, как же, дорогой Сергей Ананьевич! Ведь мы с вами победили! Мы раздавили красно-коричневую гадину! Так что, назовете телефончик Марка Анатольича?..

В ту ночь я больше не уснул. Не сразу, но пришла на ум подзабытая уже история с публикацией списка. По счастью, та газета была при мне, и я тут же принялся ее изучать. Непосредственно передо мной в списке шел Леонид Седов. Чуть раньше — Елена Боннэр. А после, подряд, — Наталья Иванова и Фазиль Искандер!.. И против Марка Захарова как раз не было номера телефона.

Кем бы ни был тот шутник, он был хорошим психологом и умел, нащупав крохотную брешь, на какое-то время целиком завладеть человеком. Впрочем, едва ли кто-нибудь еще из списка подставился ему с той же доверчивостью, что и я.

Вскоре после этого меня на заседании «Московской трибуны» познакомили с настоящим Седовым.

— А знаете, — сказал я ему, — мне звонили среди ночи и назывались вашим именем!

— Какое совпадение! Меня тоже недавно разбудил какой-то Яковлев. Я еще подумал: неужели вы?..

 

 

 

 

Эта — из самых тяжких и непростительных.

Но сначала об атмосфере, в которой такое стало возможным. Процитирую свою заметку под названием «Интересы минус идеалы» из «Независимой газеты» от 25 марта 1993 года:

«Центральный дом литераторов. 18 марта. Собрание московской интеллигенции в поддержку политики реформ…

Г. Старовойтова (депутат, в недавнем прошлом советник президента России) предлагает вспомнить сахаровскую формулировку, относившуюся в свое время к М. Горбачеву: «условная поддержка»…

Слово берет искусствовед А. Нуйкин. Задыхаясь от нахлынувших чувств, сообщает новость: «Белый дом пал!»… В такой обстановке, по мнению Нуйкина, президенту нужна безоговорочная поддержка, безо всяких там условий. Заграница тоже все ставила условия да выжидала с оказанием помощи, вот и доигралась!

Выступает М. Салье  — депутат РФ, профессиональный политик. Поддержка Ельцина, вторит она Старовойтовой, должна, конечно же, базироваться на строго оговоренных условиях, иначе страна может получить диктатора.

И снова на трибуне неполитик: известный в ученом мире А. Панченко. В голосе ученого неожиданно начинает звучать металл. Разве не мы, интеллигенция, подводим нашего президента? Разве не мы держали его за руку, когда он после путча решил закрыть «Правду», «Советскую Россию», «День» и прочую нечисть? Надо еще разобраться с теми, кто помешал тогда президенту…

Можно согласиться с заявлением А. Панченко, что интеллигенция подводит президента, но никак не отсутствием угодничества, скорее наоборот. Ибо кто, как не образованные люди в президентском окружении, готовили и подсовывали Ельцину запретительные противоправные указы?.. Кто как не ангажированные пропагандисты «демократии» окончательно замарали в глазах народа демократические принципы, с которых начиналось освободительное движение в стране и которые цинично дискредитировала в последние полтора года воровская власть?

Когда-то, в первые годы перестройки, публицист А. Нуйкин учил читателей за любыми «идеалами» пропагандистов видеть их грубые материальные «интересы». Не с тем ли самым случаем мы сталкиваемся теперь?»

Я был доволен, что мне впервые удалось публично объясниться с недавними как будто единомышленниками, упорно не желавшими видеть, на какой путь вступила страна с воцарением Ельцина. И тем, что случилось сразу после выхода статьи, был поначалу раздосадован как мелкой неприятностью.

Началось со звонка незнакомой мне женщины. Она сказала, что точно знает, что академик Панченко находился 18 марта в своем родном Петербурге и ни на каких московских собраниях не присутствовал.

Вся штука в том, что я не имел чести встречаться с Александром Михайловичем, не знал его в лицо. И когда объявили выступление Панченко и на сцену вышел массивный бородатый человек с громоподобным голосом, у меня как-то не возникло на его счет сомнений — все легендарные косвенные признаки присутствовали. Других выступавших знал, его — нет. А речь была такова, что я не вынес, поднялся и ушел, не дождавшись завершения… Как не упомянуть такую запашистую речь?

Конечно, можно бы усомниться, сопоставив другие выступления Александра Михайловича, его творчество, саму его личность, но, с другой стороны, — кто в ту пору оставался безупречен? Надо ли напоминать, какие обращения даже Дмитрий Лихачев, даже Виктор Астафьев подписывали? Иное дело, как их подписи туда попадали…

Позвонил одной всезнающей литературной даме, и она меня с лукавством (слух-то разошелся!) просветила: в ЦДЛ выступал другой Панченко, московский поэт Николай Васильевич. Дама была из «демократок». Им даже нравилось, что я запачкался в скандале, — через это вроде бы и критике моей грош цена.

Что говорить, тяжкая ошибка, но в тогдашнем моем полемическом настроении — едва ли не оправданная высокой разоблачительной задачей.

Моим редактором в «Независимой» был Юрий Буйда. Я тотчас известил его и попросил как можно скорее дать опровержение, составив текст такого содержания: по вине автора статьи произошла ошибка, имеется в виду не уважаемый филолог А. М. Панченко, а поэт Николай Панченко, автор приносит извинения…  Мне показалось, что Буйда глядел на дело легкомысленно и даже с юмором, но я настаивал, и опровержение пошло в печать.

И тут — уже не помню, до или после выхода газеты с опровержением — позвонил из Петербурга сам Александр Михайлович.

Я извинился. Сослался на опровержение. Что-то бормотал, объясняясь. Потом мы оба замолчали.

— Ну, что же вы? — сказал вдруг он. — Кайтесь!

А я не знал, как еще каяться. И начал снова говорить про то, что перед ним я шибко виноват, перепутал его с другим, и все же речь-то была — жуткая! Не мог я пропустить такую, не высказать своего к ней отношения! Не его, конечно, речь, другого Панченки, но тема-то слишком важная, чтобы отмалчиваться! Даже, помнится, призвал Александра Михайловича в свидетели, что тема — важная…

Он не дослушал, повесил трубку. Больше мы не встречались и теперь уже не встретимся.

Но у меня в ушах по сей день гремит его:

— Кайтесь!

 

 

 

С Леней Гозманом мы состояли в правлении «Московской трибуны». Он служил на Старой площади под началом тогдашнего руководителя ельцинской администрации Филатова.

Однажды я, многие годы мыкавшийся без жилья, собирал подписи сочувствующих мне людей под очередным квартирным прошением. Леня встретился мне возле гардероба мэрии. Я посвятил его в курс дела и показал коллективное ходатайство, под которым уже стояли солидные и достойные имена. Мне казалось, что он охотно присоединится, и более того, что не уведомить его — значило бы выказать недоверие, нанести обиду.

Леня внимательно изучил подписи.

— Мы должны посовещаться на правлении и выработать согласованную позицию, — вымолвил он.

Подумав, добавил:

— К тому же я тороплюсь в Кремль.

Надев куртку, Леня действительно заспешил к выходу, но тут в нем что-то шевельнулось.

— Я на машине, — сказал он, помявшись. — Вас подвезти?

Не умея выходить из неловких ситуаций и сразу расставаться с людьми, которые поступают со мной дурно, я из одного лишь сострадания к Лене согласился:

— Разве что до метро.

До метро было каких-нибудь двести метров — дойти быстрее, а главное, приятнее.

А Леня вдруг задумался.

— Вообще-то нам не по пути, — сказал он. — Кремль не в той стороне. Ладно, я высажу вас возле другой станции.

И я потащился за ним, не желая ставить его в совсем уж глупое положение и бросать с двойным грузом на душе.

На улице была осенняя распутица. Пока мы шли к стоянке, какая-то «Волга», пронесшись вплотную к тротуару, облила Леню Гозмана водой из лужи.

Леня, а с ним и я, подошли к постовому с жезлом. Леня назвал ему номер автомобиля.

— Здесь круговая развязка, — успокоил постовой. — Сейчас он вернется.

И точно: показалась та самая машина, постовой махнул жезлом — и оставил Леню Гозмана и меня наедине с водителем, разбираться.

 Вы окатили меня с ног до головы, — сказал водителю Леня.

Водитель что-то бормотал в свое оправдание. Но рядом был свидетель — я. Леня вынул из дипломата аккуратный блокнотик и стал педантично переписывать в него данные из предъявленного ему водительского удостоверения.

А я, наконец, оправился от шока и подумал, что за это время давно бы преодолел свои двести метров до метро. И, собравшись с духом, тронул Леню за плечо и сказал:

—Пожалуй, пройдусь пешком, здесь близко. Увидимся!

И пошел, чувствуя затылком растерянный Ленин взгляд.

Так и не знаю, чем кончилось у него с шофером.

Та бумага, конечно, ничего для меня не изменила и не могла изменить. Может быть, Леня это предвидел и был по-своему прав? Да и не обязан он, в конце концов, ходатайствовать за чужого и, скорей всего, чуждого ему человека. Но тогда, может быть, и мне не за что себя корить? Ведь я в кои-то веки поступил прагматично!

 

 

 

Я настоящий совок, потому что десятилетиями верил в конституционное «право на жилище». Бился как муха в тенетах, писал прошения в инстанции вплоть до ЦК КПСС (в которой никогда не состоял), качал права. Обивал пороги жилкомиссий. Бывало, в районе снизойдут к бедственному положению, поставят на учет, — Моссовет отказывается подтвердить право на очередь. Только уломаешь городские власти — райисполком начинает артачиться… Футболили так много лет. А я не догадывался, что за игра такая. Не знал, сколько нужно дать и кому, не умел давать, да и не с чего было.

Надо признать, что даже при советской власти таких совков, то есть чайников, было совсем не много.

Мучил все эти годы еще один вопрос, который до сих пор остается для меня открытым: великие мира сего — они не могут или просто не хотят ничего для нас сделать?..

Однажды приходит ко мне в редакцию «Нового мира» круглолицый, курносый, подтянутый молодой человек (моего примерно возраста), предлагает маленькую рецензию. Отчего не взять? Подправляю, где надо, и пускаю в печать.

А через пару лет вижу моего автора, с багровыми от важности ушами, в телевизоре. И он там, на Съезде народных депутатов, общается с самим Михаилом Сергеевичем.

Тут как раз приходит очередная глумливая отписка из инстанций. А Станкевич — депутат от моего района! Наудачу набираю знакомый номер телефона, что-то бормочу…

— Слава богу, я знаю вас не первый день! — успокаивает он.

И скоро у меня в руках появляется ходатайство на именном депутатском бланке: чтобы приняли меня, кому положено, выслушали и разобрались.

И я отсиживаю в Моссовете недлинную очередь вместе с каким-то важным генералом и архиереем в шелковой рясе, после чего оказываюсь один на один с обходительным сановником и сразу понимаю, что в этом кабинете — не отказывают. На мое заявление кладут резолюцию: «Эту просьбу обязательно удовлетворить!» И самая главная жилкомиссия тотчас принимает соответствующее решение.

На деле, однако, это ничего не меняет. Кто-то где-то «тормозит».

А через месяц-другой обходительный сановник освобождает свой роскошный кабинет, и въезжает туда — Станкевич!

Тут бы, кажется, и разорвать дурную бесконечность. Но ни дозвониться по прежним телефонам, ни попасть к нему на прием уже невозможно.

И как раз приостанавливается деятельность жилищных органов — должно быть, в видах дальнейшей демократизации.

Проходит еще пара лет, в течение которых уже никто не может внятно объяснить, каков порядок получения жилья в Москве, хотя кто-то в новые квартиры все-таки вселяется. В эти годы я с упорством сумасшедшего продолжаю отправлять в несуществующие органы безответные прошения и мечтаю повидать Станкевича только ради одного: чтобы провести его пешком по городу и окунуть в грязь и вонь, затопившие Москву. Мне почему-то кажется, что он об этом не догадывается, а если б знал — прислал бы санитаров и поливальные машины. Он ведь такой круглолицый, подтянутый, чистюля!

Но жизнь идет своим чередом. Я учреждаю литературный журнал «Странник», а Станкевич неравнодушен к изящной словесности…

После меня спрашивали и даже упрекали: как это мог я не заметить Станкевича, мелькнувшего на презентации «Странника» в ЦДЛ и даже листавшего в фойе, присев на край стола, мой журнал? Как мог не позвать его на почетное место в президиум?

Да вот так, не заметил. А он приходил не с пустыми руками: принес мне очередное постановление возрожденной жилкомиссии, еще раз согласившейся удовлетворить мою застарелую просьбу. Скромно пустил бумагу по рядам, приписав на ней: «Квартирный вопрос, испортивший, как известно, москвичей, скоро перестанет портить Вашу жизнь.»

С полгода после этого я пребывал в эйфории — пока не убедился, что цена новому постановлению та же, что и предыдущим.

Что было потом? Больше я не напоминал о себе Станкевичу. Он ушел из Моссовета на повышение, а затем при таинственных обстоятельствах пал.

 

 

 

Однажды мне позвонили из Политиздата и предложили отредактировать смелую, прорывную книгу.

Дело было в 89-м, я тогда вместе с очень многими жаждал перемен, готов был работать на прорыв хоть даром, а сотрудничество с солидным издательством сулило к тому же деньги и полезную практику.

Мне вручили рукопись, я с ней познакомился — и заявил, что вынужден вернуть ее обратно.

Беда не в том, что труд неведомого мне доктора экономических наук Руслана Хасбулатова пестрел затертыми цитатами из Маркса, Энгельса и Ленина. Беда в том, что кроме этих беспорядочно накиданных цитат в нем (на мой взгляд) ничего не содержалось. Говоря строго, в содержание рукописи просто невозможно было вникнуть, потому что написана она была не по-русски, хотя и русскими буквами. В толстенной пачке машинописных страниц не было ни единой фразы, которая не требовала бы кардинальной переработки. А особый фокус состоял в том, что предъявление элементарных требований орфографии неизбежно меняло смысл написанного на прямо противоположный!

Искушенные редакторы, надеюсь, понимают, о чем речь, всех остальных прошу поверить на слово.

Мой мотивированный отказ, однако, произвел в издательстве некоторый переполох. Меня попросили не торопиться и пригласили на встречу с заведующим отделом.

Я был еще достаточно молод и горяч. Вернув заведующему рукопись, я откровенно выложил ему все, что думал об авторе, не обращая внимания на человека, сидевшего в сторонке. Человек был черен, молчалив и непрерывно курил трубку.

Заведующий мягко возражал. Да, рукопись непростая, потому ее и доверили мне, закаленному новомировцу. Автор не враг перестройки, совсем даже наоборот. В конце концов, если я основательно переработаю эту книгу, не исключается соавторство…

Меня это ничуть не прельщало. Как можно быть соавтором того, в чем не видишь никакого смысла?

— Сколько он получит за работу? — вмешался, наконец, человек с трубкой.

Хозяин кабинета спохватился и представил мне Руслана Имрановича Хасбулатова. А затем произвел расчет: выходило что-то около пятисот рублей.

— От себя я даю вам столько же! — рубанул Руслан Имранович.

Заведующий подлил елея:

— Мы же знаем, что вы редактировали Шмелева, Клямкина, Нуйкина…

А Руслан Имранович:

— Конечно, Нуйкин — громкое имя! Но я тоже демократ. Хочу, чтобы вы это показали.

И оба в один голос:

— Подумайте!..

Все это действовало. Но не скажу, что я утратил волю; нет, моя уступка была вполне осознанной и имела тайную причину, какую именно — скоро станет ясно.

Короче говоря, я согласился еще подумать. Руслан Имранович хлопнул себя по колену и сказал:

— Другое дело! А теперь я приглашаю вас обоих пообедать в ресторане.

Но от этого я отказался наотрез, сославшись на занятость, и отправился думать, а точнее — договариваться.

Дело в том, что в те дни в Москве гостил мой друг, уральский писатель, изнывавший от скуки на каких-то полезно-принудительных курсах. Ему-то я и притащил рукопись, предложив потрудиться над ней сообща и честно поделить двойной гонорар.

Как сейчас его вижу: лежит на диване с перлами Хасбулатова в руках, добродушная ухмылка на лице… В силу прирожденной снисходительности и богатого воображения он оценил творчество Руслана Имрановича более мягко, нежели я, сказав, что чувствует за всем этим некий обширный, хотя и непрозрачный, замысел. И обработал рукопись в каких-нибудь две или три недели. К тому времени я получил в издательстве аванс, рассчитался с другом, и тот укатил восвояси.

Он был добрым малым и отличным писателем, но отвечать-то предстояло мне. Я должен был пройтись по рукописи после него. Так мы с ним уговаривались, к этому обязывал меня долг перед издательством. Каждое утро в течение многих дней я выкладывал завязанную папку перед собой на столе, намереваясь за нее приняться, и… проявлял малодушие. Не по лени или беспечности, упаси бог! Да я бы целый год трудился в поте лица, только чтобы снять с себя мучительные угрызения, которые испытывал в те дни! Просто мне было страшно. Я понимал, что если открою папку, то все начнется с начала. Я не смогу примириться с тем, что там есть, но не сумею и поправить дело, и мне останется принести в издательстве покаяние, вернув аванс и заплатив вдобавок за исчерканный экземпляр.

А Руслан Имранович тем временем периодически мне названивал, интересуясь ходом работы и обещая доставить выписки из Сократа, Аристотеля, Демосфена, Гельвеция и прочих великих мыслителей, для которых я должен был отыскать в его книге подобающие места…

Сколь бы скудной ни была почва для оправданий, увертливый ум всегда что-то найдет. Вот послушайте. Я решил, что если серьезный, облеченный учеными степенями и званиями автор (кто-то ему эти степени и звания давал!) пишет книгу, и ее принимает крупнейшее издательство (тогдашние тиражи Политиздата — предел мечтаний лучших перьев!), а мой близкий друг, в уме и порядочности которого я не сомневался, находит в этом труде нечто и не гнушается приложить к нему профессиональную руку — какое у меня право всем им не доверять? Кому нужны мои въедливость, сухая логика, жалкий педантизм, требующие того, чтобы слова подходили одно к другому, чтобы из них складывались внятные фразы, а из последних — разумные мысли? Разве это нужно читателям (если, конечно, данное издание вообще предполагало читателей)? Разве читатели сами не живут в логически разрушенном, бессвязном мире, куда более им привычном, понятном и даже интересном? Разве не воспитаны их вкусы на отчетных докладах, передовицах «Правды», ученых сборниках разнообразных институтов и академий, астрологических прогнозах, анекдотах из жизни политиков и эстрадных звезд, бульварных романах, а также созданных умельцами практически из ничего «Малой земле», «Целине», «Записках президента» и других прошлых и будущих хитах, — всем том, что говорится и пишется только для того, чтобы ничего не сказать? Разве труд Руслана Имрановича выпадает из этого бессмертного ряда? Зачем подгонять всех под мой аршин?

Руслан Имранович был точен, как король: на другой же день после сдачи рукописи в издательство он принес мне на работу деньги. Уж если говорить правду, то всю: в комнате в это время были посторонние, я покраснел как девушка и прикрыл конверт с деньгами на столе листком бумаги, не пересчитав. По-моему, последнее обстоятельство раздосадовало Хасбулатова, которому хотелось, чтобы я немедленно удостоверился в его честности. Но я не мог, я чувствовал себя почти преступником…

После пережитого в те дни скорое явление Хасбулатова в должности ельцинского заместителя, а затем и председателя Верховного Совета России уже не было для меня чем-то сверхъестественным — скорее, явилось закономерным продолжением непрозрачно-обширного замысла, угаданного моим иррационально мыслящим другом. Я стеснялся наводить справки, но книга та, судя по всему, так и не вышла — она уже не отвечала задачам момента. Правда, и Сократа с Аристотелем я не удосужился туда вставить: переданные Хасбулатовым выписки до сих пор пылятся где-то у меня в архиве.

…Где теперь Руслан Имранович? А дело его живет и побеждает.

 

 

 

Про журнал «Новый мир» и Андрюшу Василевского я понаписал столько, что пора бы, кажется, если не отдохнуть, то хотя бы ограничиваться дежурными фразами. По примеру древних: Карфаген должен быть разрушен, и точка.

Но есть занятный сюжет, который не вошел в анналы и о котором всю правду знаю только я один.

Когда после изгнания Залыгина Василевский переместился в кабинет главного редактора, редакция жила страхами. Особый ужас вызывала сплоченная команда в составе бухгалтера, кассира и завхоза. Даже отважная Ирина Бенционовна Роднянская называла их имена только шепотом. О сосунках вроде Миши Бутова, который время спустя так расхрабрился, уже и не поминаю. Говорили, что хитроумный завхоз, когда-то служивший в милиции, установил прослушку, и бухгалтерия получает информацию о сотрудниках в режиме реального времени. А закрытые заседания редколлегии, где обсуждается тревожное положение в редакции, они будто бы демонстративно включают в коридорах по громкой связи…

Василевский тоже боялся — несмотря на то (а может, именно потому), что взлетел не без помощи этой команды. (См. об этом в моем романе-хронике «На задворках «России». — «Нева», 2001, № 1 — 2.)

В один из тех дней, придя на работу и сев за стол, я услышал в кабинете непривычный звук: равномерное тихое попискивание. Звук исходил от компьютера, стоявшего по левую руку, но странным образом плыл и перемещался… Я изучил ящики стола и все укромные поверхности. Приподнял и осмотрел компьютерный блок. Въедливый писк продолжался именно оттуда и стал еще пронзительнее! Не знаю, почему я тогда решил, что подслушивающее устройство должно себя как-то обнаруживать (вероятно, в результате технического сбоя?), но сомнений не осталось. В самом деле, что может быть проще и надежнее — спрятать вечерком, когда меня нет, жучок под крышкой компьютера? В панике я заметался по кабинету, ища что-нибудь колюще-режущее, чтобы немедленно вскрыть крышку, но когда догадался вставить в прорезь монету и уже открутил пару винтов — звук потух.

В тот день писк не повторялся, и я понемногу успокоился, отвлеченный другими, более реальными неприятностями.

На следующий день я зашел к Василевскому для обсуждения какой-то журнальной проблемы. Говорили, наверное, минут пять, не больше, и когда я собрался уходить и поднялся с кресла — раздался тот самый звук!

— Вы слышите? — спросил я Андрюшу.

— Что? Ничего не слышу. —  Он явно всполошился.

— Звук! — сказал я. — Точно такой я слышал вчера в своем кабинете. Они и за вами следят.

Василевский побледнел.

— Может, это на улице? — с надеждой спросил он. — Автомобильная сигнализация?

Но я только махнул рукой, после чего писк заполонил, казалось, весь огромный кабинет главного редактора и не слышать его было уже невозможно.

А на другой день был выходной, мы с женой отправились на машине за город, и загадочный звук застал меня на оживленной трассе.

— Черт! Надо бы встать, осмотреть машину. — Такой была первая реакция.

— Часы на руке, — сказала жена. — Ты забыл выключить будильник.