Жизнь как есть

11 января миллионы людей во всем мире вышли на улицы и площади своих городов, продемонстрировав небывалое единение в защиту свободы слова и против насилия.

В России в этот день не было ни стихийных, ни организованных митингов. Страна сидела по домам.

Размышляя, как многие, над этим печальным феноменом, я то и дело натыкался в Интернете на страстные высказывания интеллигентных соотечественников, в которых звучал призыв к СОЛИДАРНОСТИ.

О, это понятие для нас не нуждается в толкователях, пропагандистах и защитниках. Еще мои ровесники впитывали его, можно сказать, с молоком матери или, как минимум, со школьной скамьи ‒ вместе с образом неказистого Акакия Акакиевича Башмачкина, горькими песнями Некрасова и толстовским "Не могу молчать". "Я брат твой!" ‒ вот что криком кричит со страниц чуть не всей русской классики, от Радищева до Чехова и далее. Так что слово «солидарность» для образованного русского слуха священно...

Но что-то в эти дни, когда я на него натыкался, вызывало раздражение, словно оно произносилось не по делу, не так и не теми, словно его где-то бесстыдно стащили или позаимствовали на время.

Я приглядывался к именам авторов. Вспоминал недавнее прошлое. И многое вдруг начинало проясняться ‒ не в отношении этих большей частью достойных и искренних людей, а в собственных смутных переживаниях и в причинах тягостной немоты, охватившей страну.

Начать хотя бы с той самой русской классики. В пору памятных перемен, около четверти века назад, чем-то она многим моим интеллигентным соотечественникам не угодила. Вроде как именно слезы по бедному Башмачкину довели страну до ручки и закончились кровавым большевистским переворотом. А потому классику крепко перетряхнули, многое из учебно-воспитательного процесса изъяли, а остальное перетолковали по-новому. Первым делом пострадали, понятное дело, мотивы сострадания, справедливости и равенства (то самое "Я брат твой") ‒ они не укладывались в парадигму нового режима. Старой интеллигенции припомнился еще один грех: она не учила сотрудничать с властью! Восполнить этот пробел энергично взялась (среди прочих) литературовед Мариэтта Чудакова, весьма удачно выбрав в начале 90-х объект для полюбовного сотрудничества ‒ кучку властных мародеров, сложившуюся из отсевков бывшей номенклатуры и откровенных уголовников...

Таковы были первые уроки "солидарности", преподанные населению "новой России". Само слово, кстати, начало стыдливо исчезать из обихода ‒ вместе с пресловутыми равенством и справедливостью. Помилуйте, о какой солидарности можно было говорить осенью 1993-го ‒ с кем, с этими "тупыми негодяями", которые "уважают только силу"? Какую солидарность могла проповедовать почитаемая тогдашними интеллектуалами кровожадная газетка "Сегодня", из недр которой, кстати сказать, вышел так пугающий интеллектуалов нынешних Миша Леонтьев (он был там замом главного)? Или журнал "Новый мир", где тот же Леонтьев с компанией печатали свои безграмотные, но крепко смердящие опусы?..

Слушайте, Леонтьев-то ведь один и тот же. И даже, прости Господи, покойный философ Ильин за эти годы не менялся. Ну кто же виноват, что его с подачи высоколобых пропагандистов принялась штудировать команда Путина! Так что я не уверен, что интеллектуалы тогдашние, для кого сам дух солидарности был нестерпимой крамолой, и нынешние, безнадежно вопиющие о ней в пустыне, ‒ это всегда разные люди... Просто мы забываем самих себя. И в трудной для себя ситуации растерянно оглядываемся, ища (и требуя!) поддержки, уже не помня, сколько пакостили тем, от кого требуем.

Перефразируя Чаадаева, можно сказать: в 1990-е годы с Россией произошло громадное несчастье, отбросившее страну на столетия назад. И это несчастье состоит прежде всего в умышленном разрушении самой сердцевины нации ‒ ее солидарной культуры, складывавшейся на протяжении как минимум двух веков. Октябрь 17-го, конечно, не был неизбежным итогом русского Просвещения. Что делать ‒ в истории иногда случаются несчастливые флуктуации. (Не стоит забывать, что во Франции за Просвещением также последовала кровавая революция, а между тем французский народ не отрекся от ее предтеч.) Но даже большевизм, при всех трагических эксцессах, не смог вырвать нашу страну из солидарного поля Европы, а притом многому саму ее (Европу) научил. Между Россией и Западом все советские годы продолжалось сближение, пускай и отмеченное мрачноватым кладбищенским юмором: "Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы", ‒ несмотря ни на какие холодные войны и "железные занавесы". Настоящая пропасть разверзлась как раз в 90-е годы, когда Россия, по заверениям возглавившего ее преступного клана, зашагала в ногу со всем человечеством. Европа сумела наконец утвердиться в своих "свободе, равенстве, братстве" и стать преимущественно социалистической, ‒ Россия же...

У меня не хватает слов и фантазии, чтобы описать, на что похожа сегодня наша несчастная страна, какую болезненную смесь эпох, режимов, заблуждений и суеверий представляет она в результате очередного насильственного эксперимента последней четверти века.

Не думаю, что население России – в том числе и в самых дальних, глухих ее уголках – не испытало никаких эмоций при известии о зверской расправе над журналистами французского издания. Испытало, конечно, и в массе своей это было искреннее человеческое сочувствие. Люди не перестают быть людьми. И в том, что они не выходили на улицу с плакатиками «Я – Шарли», проявлялось, может быть, вовсе не безразличие, а свойственное русским стыдливое целомудрие, не позволяющее выставлять глубокие переживания напоказ. А может быть, подзабытое слово «солидарность» показалось им в контексте далекой трагедии неуместным и фальшивым, очередным звеном бесконечно длящейся цепочки лжи и глумления… Доверие к этому понятию, как и ко многим другим, как и вообще доверие как таковое – утрачены. Боюсь, нам предстоит выстраивать солидарное общение почти заново. Это будет длинный и, по всей видимости, небескровный путь. Что бы следовало загодя понять нынешним думающим людям, так это ‒ что солидарность не бывает выборочной. И начинается она с ближнего, с ответа на его отчаянное "Я брат твой!"