Жизнь как есть

Я стоял пригнувшись меньше полминуты, и вдруг почувствовал внезапный страшный удар в правую ногу и, как подкошенный, упал в канаву. Казалось, что удар был нанесен железным ломом. Я сначала не понял, что со мной случилось, и осматривал себя. Когда я заметил, что бедро гнется, я понял, что ранен и что у меня перелом ноги. С момента ранения я чувствовал сильную, тупую боль в ноге. Я тихо сказал: "Я ранен", но бойцы уже заметили это, и комбат тоже.

Комбат меня успокаивал и достал бинты для перевязки, порезали брюки против раны и перевязали. Рана была маленькая, неразрывная пуля прошла навылет, крови было мало. Я вспомнил, что при переломе кости нужно накладывать шины. Шин, конечно, не было, вместо шин с одной стороны бедра прикрепили саперную лопатку, а с другой стороны – штык от моей самозарядной винтовки. Этот штык-кинжал я всегда носил при себе на поясе. Я тогда сразу понял, что меня сразил немецкий снайпер. Я не слышал звука выстрела, поразившего меня...

[Я был ранен по причине своей близорукости и отсутствия очков... Но впереди еще предстояли два года войны, и большинству воинов, находившихся на передовой, даже с нормальным зрением, предстояло быть убитыми или искалеченными...]

Через несколько минут после моего ранения пришло распоряжение командира полка – отойти нам к деревне и оттуда обойти немцев. Пехотинцы по одному уже отошли назад. Мои бойцы разобрали минометы и тоже отошли. Возле меня остались только два человека из моего взвода. Они попробовали меня поднять, но это оказалось им не под силу, а также неудобно, пригнувшись, тащить меня по канаве. (Я тогда имел приличный вес). При малейшем движении я чувствовал острую боль. Я велел бойцам уйти без меня и сообщить командиру роты.

Я остался один в канаве. Было пасмурное утро, около 9 часов, накрапывал мелкий дождь. Пулеметный обстрел закончился, только впереди, не долетая несколько сот метров, методически падали и взрывались немецкие мины. Я начал беспокоиться, ведь сюда каждую минуту могли прийти немцы. На всякий случай снял погоны и спрятал под гимнастеркой. Оружия при мне не было. Я подумал, что если немцы придут сюда, то, вероятно, убьют меня... В ноге была сильная боль, я издавал слабые стоны. Уже чувствовалась температура. Я хотел замаскировать себя, но не было чем.

Не знаю, сколько я так пролежал, час или полчаса, за мной пришли четыре человека из моего взвода. Они осторожно приподняли меня на плащ-палатке и понесли. На полпути к деревне меня вынесли на дорогу, там уже стояла присланная за мной повозка. Меня привезли в деревню, там переложили на санитарную повозку. Батальонный фельдшер наложил на ногу настоящие медицинские шины.

В это время ко мне подошел старшина роты и еще кто-то. Они позавидовали мне и сказали, что для меня война окончена. Я им ответил, что лучше воевать, чем получить такое ранение. Но в глубине души я был немножко рад...

Меня повезли в другую деревню. По указанию фельдшера меня повезли не по дороге, а по полю, [чтобы не попасть под обстрел.] При этом повозка на кочках подпрыгивала, причиняя мне нестерпимую боль. Я стал кричать и упрашивать санитаров выехать на дорогу. Они сжалились надо мной и поехали по дороге. Когда доехали до первого дома, меня сняли с повозки, занесли в дом и положили на разостланную на полу солому. Положили и ушли. Никого в доме не было, хозяева где-то попрятались. Слышна была отдаленная стрельба.

У меня поднялась температура, хотелось пить, но никто не приходил. Мне уже казалось, что обо мне забыли и никто не придет за мной. Была надежда на то, что к вечеру вернутся в дом хозяева. Наконец, через два часа пришли врачи из медсанроты. Они сняли прежде наложенные шины и стали выправлять раненную ногу (с момента ранения нога в колене была согнута под прямым углом). Я от боли чуть не заплакал, но ногу всё-таки выпрямили и укрепили в металлической шине. Стало немного легче. Они ушли и обещали за мной приехать. Через полчаса приехала повозка и повезла меня в деревню Заря, туда, где утром мы собирались завтракать. Деревня днем была освобождена от немцев нашим полком. Там меня оставили лежать в повозке. Ко мне подошла военфельдшер и принесла стакан молока с сухариком, и сказала, чтобы в случае надобности я ее позвал. Я был благодарен ей за оказанное мне внимание.

[Если я не ошибаюсь, то я со своей дивизией достиг территории Украины – моей родины, которую оставил в октябре 1941 года.]

Вечером на той же повозке, еще с одним раненым, меня повезли в тыл. На ночь повозка заехала в какой-то двор, сопровождающий и второй раненый ушли в дом, а я один остался на повозке под открытым небом. Спал я плохо...

Утром 30-го августа повезли нас в санбат, который располагался в Хатуше, в глубоких землянках. Там лежало много раненых. Подали еду, но я ни к чему не притронулся. В полдень приехала грузовая машина, меня и других, всего 8 раненых, положили в кузов. Ехать было трудно, при езде боль усиливалась. Вторую ночь я также лежал под открытым небом на автомашине.

[Я узнал, что в этот день, 30 августа наша дивизия вступила в город Глухов.]

[В дальнейшем 60-я армия освобождала города: Конотоп, Бахмач, Нежин, прошла с боями севернее Киева, потом – Коростень, Шепетовка, Тернополь, бои в Польше и Чехословакии. Дивизия закончила войну восточнее Праги.]

На следующий день, 31 августа, меня привезли в полевой госпиталь, положили в большую палатку. Позже меня отнесли в операционную, положили на стол, сняли шину, одежду. Я увидел свою ногу, бедро было сильно распухшее. Врач осмотрел и сказал, что нужно сделать рассечение раны. Я его просил обязательно дать мне наркоз. Врач был в веселом настроении, и он, наверное, так же спокойно резал человеческое тело, как на бойне режут скотину. Он сказал, что наши войска далеко продвинулись на запад, и что есть очень много раненых.

Мои руки и левую ногу привязали к столу, забинтовали глаза, лицо и начали лить эфир. Я сначала задыхался, не мог дышать, думал, что задохнусь, потом стало легче. Мне сказали, чтобы я вслух считал до ста, но я не стал считать, а просил врача: "Обождите, не режьте!". Когда я перестал задыхаться, мне стало как-то странно приятно, я чувствовал, что куда-то отдаляюсь, далеко-далеко. Что-то в голове шумело наподобие шума динамо-машины, что-то ритмично тикало… Я потерял сознание... Когда вернулось сознание, уже заканчивали перевязку. Чувствовалась резкая боль в бедре.

Вынесли меня на носилках [в коридор, и я забылся (заснул). Когда я на несколько секунд пришел в сознание, я увидел, что медсестра вытирает ваткой мое лицо. Верхний карман гимнастерки был расстегнут, мои дневниковые записи лежали на груди. Позже, когда я окончательно пришел в сознание, моих записок уже не было. Меня вынесли] во двор. На ночь меня занесли в помещение.

2-го сентября за ранеными приехали автобусы для отправки на ж.-д. станцию. Нужно было ехать километров 30. Меня занесли в автобус вместе с носилками и подвесили их. Подали нам обед и по кружке водки. Я чуть отпил водки и отдал ее соседу, и немного поел картошки. Сестра сделала тяжелораненым уколы для снятия боли. Мне также сделала укол, но, очевидно, то была вода, – совсем не подействовало.

Автобус тронулся, я крепко ухватился руками за носилки, сцепил зубы и приготовился терпеть. Но долго терпеть я не мог: от толчков возникала нестерпимая боль. Я весь вспотел, силы оставляли меня. Я попросил остановить машину. Отдохнул я и просил ехать медленнее. Мне не становилось легче, казалось, не будет конца моим страданиям. Я снова просил остановиться, но тут запротестовали раненые, которые торопили ехать. Я с обидой и злостью им что-то сказал. От боли я беспрерывно кричал. Наконец, в какой-то деревне машина остановилась. Нас сразу же обступили женщины и начали нас угощать. Я лишь взял у них соленые огурцы. Потом поехали дальше. Мучения мои продолжались...

Не то от бессилия или по другой причине, но я смирился, расслабил руки, ногу и без напряжения улегся. Мне сразу стало легче, толчки уже не так беспокоили меня. [Я полагаю, что острую боль вызывали осколки раздробленной бедренной кости, которые при толчках приходили в движение и вонзались в мягкие ткани ноги…]

Привезли нас на станцию и там положили в огромный зал, полным-полно набитый ранеными. Там я пролежал два или три дня. Почти не ел и не спал.

Для раненых подали товарный состав и меня положили в вагон. В вагонах были нары в два этажа, на нарах лежали соломенные матрацы. Меня положили на нижнюю нару, с трудом сняли с носилок на матрац. В дороге трясло, но не так, как в автобусе.

На второй или третий день я почувствовал в ране нестерпимую боль и зуд. Это была какая-то особая, странная боль. Когда я вытащил из раны кусочек ваты, то на ней оказались черви. Я испугался и почувствовал отвращение. Я их понемногу вытаскивал из раны, но, очевидно, червей там было много, боль и зуд продолжались... (Как мне сказали, эти маленькие черви выполняют полезную санитарную "работу": они поедают образующийся в ране гной). [Размеры этих червей - "санитаров": толщина 1 - 2 мм, длина до 8 мм. Первоисточник – мухи, которые откладывают яйца возле раны.]

Вечером 8-го сентября поезд прибыл на станцию Елец. (На эту станцию семь месяцев назад я выгрузился с батальоном целый и невредимый). В городе было полно раненых, поэтому с нашего поезда снимали только тяжелораненых, а остальных отправляли дальше. Меня сняли с поезда и в большом автобусе отвезли в госпиталь.

Меня кое-как обмыли и в полночь я оказался на столе. Меня совсем раздели, разбинтовали ногу, промыли рану марганцовкой и отнесли в другую комнату. Здесь меня положили на специальный станок, на который я опирался лишь затылком и левой ягодицей. Остальные части тела были в воздухе и поддерживались сестрами. Начали накладывать на меня гипсовые повязки. На раненую ногу, живот и грудь наматывали бинты, пропитанные жидким гипсом. Я испытывал сильнейшую боль, я стонал и кричал, но никто не обращал внимания. Продолжалось это около получаса. Когда закончили и меня положили на стол, я почувствовал большое облегчение. Сестры вышли, я молча отдыхал в холодной комнате. Позже обо мне вспомнили и перенесли в теплую комнату. Впервые после ранения я хорошо спал в эту ночь.

10-го сентября меня отвезли на станцию и положили в военно-санитарный поезд. В вагоне было чисто, тепло, уютно. По бокам вагона были подвешены койки. Поезд отправился на восток. Я себя чувствовал немного лучше, кое-что кушал. Двигаться на койке я не мог. Кроме рук, головы и левой ноги я весь был закупорен. Сильно отражались на мне толчки при движении поезда.

После недельного пути, вечером 16 сентября приехали в г. Троицк, Челябинской области. Ночь провели в поезде. На следующий день, утром меня на носилках отнесли в госпиталь, который находился недалеко от станции.

Состояние мое было плохое: высокая температура, в ране под гипсом скопилось много гноя. [Гипс оказался некачественным, поэтому не было хорошей фиксации ноги. Вдобавок – многодневный запор.] Я попросил вырезать окошко в гипсе против раны, чтобы вычистить гной, но это мало помогло. Температура доходила до 40 градусов, временами я был на грани потери сознания...

Впервые после ранения я написал Мане письмо в г. Котельнич, Кировской области. Я писал, что тяжело ранен, что бывают моменты, когда не рад тому, что остался жить. Сообщил свой адрес.

Врачи не решались делать операцию, и определили меня в другой госпиталь, где были более опытные врачи. 26 или 27 сентября меня на машине перевезли в госпиталь № 1731, в том же городе. Здесь мое состояние не улучшалось, бедро сильно распухло, и на 8 октября меня назначили на операцию. Перед операцией разрезали гипс и частично отделили его от ноги. Под гипсом ничего не было подложено, поэтому гипс отделялся вместе с волосками, что вызывало сильную боль. После осмотра ноги под рентгеном врач сообщила результаты: концы переломанной ноги зашли один за другой. Поэтому необходимо сделать прочистку раны, а потом положить меня на специальный станок для вытяжения ноги. Для этого в кости голени просверливается отверстие, туда вставляется стальной стержень, к которому через блок привязывается большой груз. Это было страшно, но другого выхода не имелось...

Меня положили на операционный стол и дали наркоз. Когда пришел в сознание, я увидел знакомое лицо, но не узнал, и снова потерял сознание. Когда вторично вернулось сознание, я увидел себя на кровати в небольшой палате и наклонившуюся ко мне сестру Маню. Мне не верилось, что это действительно она. Я очень обрадовался, и от счастья и длительного наркоза я заплакал как ребенок.

Я обо всём ее расспрашивал, о себе рассказал, потом дал ей в подарок привезенный с фронта платок. От большой слабости я вскоре заснул. Маню я не видел ровно три года. Она с большими трудностями приехала ко мне в тот самый час, когда я лежал на операционном столе.

На станок для вытяжения ноги меня не положили, так как во время операции выяснилось, что перебиты большие кровеносные сосуды. Врачи удивлялись, как это до сих пор не было сильного кровотечения. Моя жизнь была в большой опасности. Некоторые врачи предлагали ампутировать ногу, но я и слушать не хотел об этом...

Маня за мной хорошо ухаживала, всё что нужно, приносила. Беспокоилась очень, заставляла меня кушать. Когда я отказывался от еды, она начинала плакать, и я немного ел. Она пробыла возле меня целую неделю и уехала.

Мое здоровье постепенно улучшалось. Но с 6-го ноября стало хуже, – повысилась температура, я почти перестал кушать. Врачи предлагали ампутацию, но я не соглашался. 15 ноября приехала Маня, я снова, как и в первый раз, при ее появлении расплакался, но теперь уже от горя, – было мне страшно остаться без ноги. Маня тоже была против ампутации. Я рассуждал так: если я на фронте каждую минуту рисковал жизнью, то почему здесь, в госпитале я не должен рисковать? Маня, видимо, со мной соглашалась...

Длительное время сильно болела пятка ноги, – жгло ее как огнем. Вся нога сильно распухла, но врачи ничего не могли определить. Уже во время ампутации выяснилось, что возникло гнойное воспаление суставов ноги. Симпатичная врач моей палаты несколько раз уговаривала меня согласиться на ампутацию. Она доказывала, что это не так страшно для меня, я смогу работать по своей специальности, что протезы хорошие делают и т.д. В душе я уже был согласен на ампутацию, но не мог на это решиться...

Врачи решили прочистить рану под местным наркозом, но я настоял на общем наркозе. И вот, в третий раз, 19 ноября я оказался под наркозом, на этот раз я сразу заснул. Операция была кратковременная, из раны извлекли много костных осколков. Кости как будто уже начали срастаться, но общее состояние продолжало ухудшаться. Я совсем ослабел, перестал кушать. [После слезных уговоров Мани я пытался что-нибудь съесть, но организм пищу не принимал. Очевидно, гной попал в кровь, и началось общее заражение организма...]

[Если бы в то время были в госпитале лекарства сульфидин и пенициллин, то не пришлось бы ампутировать ногу...]

У меня появились невыносимые жгучие боли в стопе, я больше терпеть не мог, и 23 ноября согласился на ампутацию. [Я попросил Маню сообщить об этом врачу. Когда спустя полчаса в палату вошла врач, я понял, что она не знает о моем согласии…]

24 ноября меня в четвертый раз положили на операционный стол. В операции участвовала лучший хирург. (Маня принесла ей домой подарки). В операционной было холодно, Маня принесла горячую грелку. Сняли шину с ноги, прочистили рану, везде смазали йодом. Когда приподняли ногу, было заметно, что кости начали срастаться... Возможно, ампутация была необязательна, можно было сделать рассечение суставов, потом еще одну - две операции, но я уже больше не мог и не хотел мучиться... На этот раз мне дали внутривенный наркоз, я даже не почувствовал укола и незаметно заснул... Я проснулся ночью, попросил воды, пощупал ногу, – мне показалось, что нога целая, я этому удивился и снова заснул. Окончательно я проснулся на следующее утро, проспал более 20 часов. Как потом я узнал, операция продолжалась около двух часов, ночью я выпил очень много молока и воды. Утром я убедился, что ноги нет...

Первые дни после ампутации мое состояние не улучшалось: большая температура, слабость, отсутствие аппетита, сильная боль. Казалось, не будет конца-края моим страданиям. Но самое ужасное было впереди. Через три дня после ампутации меня повезли на первую перевязку. Вокруг стола собрались все врачи, – ампутации в госпитале делались редко. Начали снимать бинты с культи, бинты присохли к ране и к ниткам, которыми была стянута рана. Поливали рану какой-то жидкостью, но это не помогало. Врачи отрывали от живого мяса присохшие бинты, мне было нестерпимо, невыносимо больно. Временами казалось, что вырывают из раны жилы или нервы, всё мое тело вздрагивало, подпрыгивало, я с испугом смотрел на рану. Я всё время кричал. Вначале, когда я особенно сильно крикнул, врачи в испуге отпрянули от меня, но потом снова принялись за дело. Я просил прекратить мои мучения, оставить меня, я кричал, что не хочу жить... Но меня держали за руки и продолжали. [Мне хотелось крикнуть им: "Вы не врачи, а палачи!"] Маня стояла возле меня, очень переживала и несколько раз вскрикнула. Наконец, перевязка кончилась. Потом врачи говорили, что нужно было дать наркоз, при такой "перевязке" мог получиться шок…

Через несколько дней рана покрылась гнойными выделениями, и последующие перевязки проходили не так болезненно. Несколько раз мне делали вливание крови, под кожу накачивали глюкозу. Почти ежедневно брали кровь для анализа.

Мое здоровье понемногу улучшалось. Днем я кое-как терпел боль, а ночью, когда в госпитале становилось тихо, я особенно остро чувствовал боль. На ночь мне давали порошок морфия. На вкус он горький, и я чем-нибудь закусывал. Через 10 - 15 минут после принятия морфия начиналось его действие: постепенно утихала боль, во всем теле появлялось приятное чувство облегчения, возникало хорошее настроение, я чувствовал блаженство. Хотелось спать, но я старался не заснуть, чтобы продлить приятное состояние. Спал до шести утра. С каждым днем действие морфия ослаблялось, требовалась большая доза. Врачи с неохотой давали морфий, чтобы я не стал морфинистом, а через 20 дней совсем отказали.

Боль в ране я чувствовал лишь первую неделю после ампутации, а потом меня мучила боль в пятке, пальцах и голени отсутствующей ноги. [Такая боль называется фантомной.]

Маня уехала домой 2 декабря. К этому времени мое здоровье заметно улучшилось, меня перевели в офицерскую палату. Вечером 5 декабря, в день Конституции, пришли к нам шефы с угощениями. Я кое-что поел. Всем раздали конфеты, печенье. В общем веселье я не мог участвовать, я еще был очень слаб. Перед сном сестра принесла мне, как обычно, морфий. Я ее попросил приготовить на закуску печенье с маслом. На стуле оказался кусочек мыла, по форме сходный с печеньем, и она на мыло намазала масло. Я принял морфий, откусил "печенье", и когда уже начал проглатывать, почувствовал мыло. Меня тошнило, хотел вызвать рвоту, но жалко было потерять морфий. Весь день я чувствовал ожог языка. Сестра испугалась, но я никому не рассказал.

От долгого неподвижного лежания у меня образовался пролежень в нижней части позвоночника. Этот пролежень также немало помучил меня.

В середине декабря я уже поднимался с постели, но удерживался с посторонней помощью. Моя левая нога от бездействия так сильно ослабела, что не удерживала моего тела. Я, как маленький ребенок, учился ходить. Сначала приучал себя стоять: я осторожно слазил с постели и, держась за кровать, несколько минут так стоял. После нескольких дней такой тренировки я садился на табуретку, и вместе с ней рывками передвигался. Таким способом приближался к столу и там сидел некоторое время. Позже я начал передвигаться в палате вдоль кроватей, а в конце декабря уже ходил на костылях, и этому радовался. Постепенно уменьшалась температура, восстанавливался аппетит, я уже всё поел, что оставила Маня, впервые за четыре месяца я поедал госпитальную норму. Когда этой нормы стало не хватать, я попросил добавки. Несколько дней получал повышенную норму, но потом врач отменил. Врачу кто-то сказал, что я якобы продаю хлеб. Хотя это была ложь, я не стал перед врачом оправдываться. Последний месяц в этом госпитале я никогда не наедался досыта... [Я часто пишу о питании потому, что при длительном недоедании возникают навязчивые, неотступные мысли о еде. Кто этого не испытал, тому трудно понять голодного человека. (С августа 1941 г. до декабря 1947 г. я постоянно ощущал чувство голода, за исключением двух периодов: в мае - июне 1943 г., когда мы получали американскую тушенку, и в сентябре - ноябре 1943 г., когда я находился между жизнью и смертью).]

Рядом со мной лежал молодой парень Паша. У него было такое же тяжелое состояние, как у меня. Когда я начал выздоравливать, он мне очень завидовал и сожалел, что не согласился на ампутацию. (Он остался с ногой, которая не сгибалась в колене). Я с ним очень подружился. Мы весело проводили время, баловались, шутили, смеялись. [В той же палате лежал тяжело раненый в ногу молодой лейтенант Сергей. Он, как и я, не соглашался на ампутацию ноги. Но когда согласился, то через два дня после операции умер, – было слишком поздно.]

Рана постепенно заживала, гноя выделялось всё меньше и меньше. Для окончательного излечения меня переводили в другой госпиталь.

26 января 1944 года мне выдали обмундирование, белье, обувь. После пятимесячного перерыва было непривычно всё это надевать. Я со всеми распрощался, меня отвезли на вокзал и посадили в поезд. На вокзале люди с участием и жалостью рассматривали меня и других раненых. Мне было неловко.

На следующий день приехали на станцию Копейск, недалеко от Челябинска. На санях отвезли меня в госпиталь № 3032. Это был специальный госпиталь для раненых с ампутированными конечностями. Здесь мою рану лечили кварцевыми лучами, часто делали перевязки. Постепенно рана заживала.

Я ходил с помощью костыля и палочки. В дневное время я не лежал, как раньше, в постели. Читал книги, играл в шахматы, иногда в карты.

23 февраля шефы устроили для нас большой вечер, принесли много подарков. Я был рад, – несколько дней был сыт...

В середине марта рана совсем зажила, и с меня сняли мерку для протеза. Несколько раз я выходил в город на прогулку.

31 марта я получил протез. На нем было очень тяжело ходить, мне казалось, что никогда не привыкну к протезу...

1 апреля я прошел комиссию при госпитале, был признан негодным к несению воинской службы. Я был этому рад, так как с момента поступления в военное училище меня пугало то, что как офицеру мне всю жизнь придется быть военным… [Комиссия признала меня инвалидом третьей группы. Я провел в госпиталях в общей сложности семь месяцев.]

3-го апреля мне выдали новое обмундирование, продукты, проездной билет, и я самостоятельно отправился на станцию. Пригородным поездом быстро доехал в Челябинск. На следующий день сел в московский поезд. В Москву приехал вечером 8 апреля.

На Казанском вокзале познакомился с попутчиком, пожилым азербайджанцем. Он также ехал домой после ранения. Он плохо говорил по-русски и вообще терялся в московской обстановке. Он нес мои вещи, а я был в роли провожатого.

Нужно было переехать на Курский вокзал, и я решил ехать в метро. Опустились мы по эскалатору вниз на станцию метро и сели в поезд. Когда я осматривал подземные станции наподобие дворцов, движущиеся лестницы, изящные вагоны, – я изумлялся, радовался, гордился Человеком, сумевшим построить такое чудо...

9-го апреля я сел в тбилисский поезд и 15 апреля 1944 года приехал к сестре в г. Хашури[1]. [Поезд следовал через разрушенный Сталинград, Махачкалу и Баку. Когда проезжали Северный Кавказ, я видел на станциях выселяемых чеченцев, ингушей, балкарцев и др.]

Так закончилась моя военная служба…

[Я на фронте не совершил ничего героического. (Немало воинов погибли или были тяжело ранены, не успев сделать ни одного выстрела в сторону врага). Я втягивался в пекло войны постепенно, – так получилось помимо моей воли. На передовой, в неактивной обороне я был в общей сложности полтора месяца, в наступлении всего три дня. Я не успел втянуться в боевое состояние, при котором человек жаждет боя и совершенно не реагирует на смертельную опасность. Война не стала для меня привычным делом. Я привык к свисту пуль и артобстрелу. Для меня самым страшным была бомбежка, когда кажется, что бомбы летят прямо на меня...]

За годы моей военной службы я пережил всё, что может выдержать, вытерпеть человек. А человек очень вынослив, терпелив и живуч...

Я пережил трудности похода, когда приходилось идти днем и ночью, когда потертые до крови ноги подкашивались и не могли двигаться, когда дорога казалась бесконечной, и когда желал себе смерти, чтобы при этом отдохнуть...

Я пережил голод, когда по несколько дней не видел хлеба, не было соли, когда кружилась голова от слабости и темнело в глазах...

Я пережил холод, когда сутками находился на холоде и под дождем, весь коченел, и казалось мне, что самое высокое блаженство для человека – это находиться под крышей...

Я пережил вшивость, когда после тяжелого ночного похода вши не давали заснуть...

Наконец, я пережил физические страдания, нестерпимую боль и бесконечные мучения... (Многим людям на войне пришлось выстрадать больше меня).

Я знаю, человек всё забывает...

Я БУДУ СТАРАТЬСЯ ПОМНИТЬ ВСЁ ЭТО !..

***

Пусть К. Ворошилов больше не говорит, что наш народ умеет и любит воевать. (В речи на сессии Верховного Совета в конце августа 1939 г.)

***

[Почти вся Европа работала на фашистскую Германию. Против нас воевали: Германия, Финляндия, Румыния, Италия, Венгрия, Испания, власовцы из РОА (Русской освободительной армии). Немцы – высокоразвитая, дисциплинированная, воинственная нация.]

[Советский Союз понес большие потери в первые дни и месяцы войны. Сотни тысяч красноармейцев и командиров сдались или попали в плен. Страна и армия были ослаблены в результате массовых репрессий 1937 - 1939 гг.]

[Несмотря на всё это, Советский Союз победил. Так же, как и многими иностранцами, победа Советского Союза над Германией воспринимается мной как трудно объяснимое чудо…]