[6. В артиллерийском полку]

Мы пришли в городской военкомат. Нас направили в 1-й запасной артиллерийский полк. Полк располагался в деревне, в 14 км от города. После четырехчасовой ходьбы мы прибыли к месту назначения.

Нас построили в общей колонне. Каждого опрашивали, что-то записывали и направляли в разные группы. Как имеющего среднее образование, меня направили в учебный дивизион. Пока производилось распределение людей, наступил вечер. Мою группу повели в расположение дивизиона. Нас в темноте разместили в большом амбаре. Спали на соломе. На второй день нас разбудили в 6 часов утра.

Началась у меня военная жизнь. Я из самостоятельного человека и свободного гражданина должен был превратиться в маленький винтик огромного военного механизма, предназначенного для уничтожения, истребления и разрушения. Я должен был стать послушным, исполнительным, нерассуждающим подчиненным...

В этот день я был зачислен в батарею связи (телефон, радио). Но для обучения никаких приборов и аппаратов не было. Не было даже оружия. Позже на всю батарею достали одну винтовку.

На следующий день, 28-го августа, командир батареи повел новоприбывших на речку, где мы искупались и оделись в новое военное обмундирование. Каждый как бы преобразился, все стали похожи друг на друга.

Началась регулярная красноармейская жизнь. Рано утром по сигналу подъем, быстрое одевание, физическая зарядка. Потом утренняя поверка и саносмотр. Потом все строятся и с котелками следуют на кухню. После завтрака начинается учеба: политзанятие, строевая подготовка, изучение винтовки. В три часа – обед. Вечером политрук батареи делал политинформацию. Перед ужином давалось полчаса личного времени. В 10 вечера проводилась вечерняя поверка и объявлялся отбой. Все ложились спать.

Питание было неплохое – мясной обед, на завтрак и ужин какая-нибудь каша и чай. Для меня выдаваемая норма была недостаточной. Приходилось на кухне получать лишнюю порцию, обманывая повара. Вообще, с первого дня призыва в армию у меня появился настоящий сильный аппетит. Очевидно, это объясняется тем, что я всё время находился на свежем воздухе и в движении.

Политруком у нас был украинец, плохо говоривший по-русски. Его объяснения происходящих событий были примитивными и неумными. Я его мало слушал. Он всё время твердил, что мы немцам каждый день наносим большие потери, что мы их бьем, уничтожаем, и скоро будет наша победа... Это он говорил в то время, когда немецкие войска быстрыми темпами продвигались вперед.

В начале сентября нам был зачитан секретный приказ, в котором говорилось о сдаче в плен нескольких наших генералов. Они назывались изменниками и объявлялись вне закона. Позже нам было зачитано воззвание Военного совета Юго-Западного фронта. Военный совет призывал красноармейцев и командиров во что бы то ни стало не пропустить немцев через Днепр, сделать его неприступным, быть стойкими, упорными и не отступать. Я понял тогда, в каком критическом положении находятся наши войска.

Еще через несколько дней был созван общеполковой митинг, на котором выступил комиссар полка. Он говорил о большом несчастьи, постигшем нашу страну, о том, что врагу пришлось отдать богатейшие области Украины, что враг угрожает Донбассу и другим районам. Он призывал нас не пожалеть своих сил и самой жизни, чтобы отстоять от врага наши богатства и наше советское государство. Говорил он очень страстно и хорошо. Очевидно, у него были ораторские способности. Его речь произвела на меня большое впечатление, воодушевила меня, я был готов, как говорится, в огонь и воду, на любой бой за нашу советскую страну...

Дни шли за днями. Занимались строевой подготовкой, изучением винтовки и ручных гранат, слушали политрука, твердившего одно и то же. Ночью посылали нас патрулировать на окраине леса. Мы были почти безоружны. Было ясно, что при нападении немцев нас бы всех перебили. Правда, фронт был не близко от нас, но немцы в то время часто высаживали воздушные десанты.

[Позже я был назначен в строительную команду. Мы начали строить навес над кухней. Нам предстояло построить и другие объекты.]

 

[7. Марш на восток]

10-го сентября утром нам командир объявил, чтобы мы приготовились к длительному маршу, который проводится с учебной целью. Я понял, что это не "учебный" марш, а отход в глубокий тыл, что, наверное, немцы прорвали нашу оборону. [Много лет спустя я узнал правду: немецкие войска 9 сентября форсировали Днепр в районе Каховки и двинулись на восток, к Мелитополю и Бердянску.]

Целый день мы готовились: купались, учились правильно наматывать портянки, укладывали свои вещи.

Вечером, после ужина мы были построены в колонны и под звуки духового оркестра выступили в путь. Шли очень быстро, каждый час делали 10-минутную остановку. После полуночи стало очень трудно идти, хотелось спать. [Я несколько раз засыпал на ходу. Сон длился всего несколько секунд, так как ноги машинально уводили в сторону, я спотыкался и просыпался…] На остановках я сразу ложился и сразу засыпал. Самой неприятной казалась команда "Вставай!". Сзади колонны шел политрук, который криком подгонял отстававших. За спиной у меня висел вещмешок, в котором лежала моя гражданская одежда. Оружия и патронов не было. Вещмешок весил всего несколько килограммов, но чем дальше, тем он казался тяжелее и тяжелее. Шли всю ночь. Настало утро, спать уже не так хотелось, но идти становилось всё труднее, я еле переставлял ноги... Я отстал от своей батареи. (Политрук не заметил моего исчезновения). Кроме меня было еще несколько отставших. За колонной двигался обоз. После нескольких неудачных попыток я уселся на телегу. Меня сгоняли с телеги, и я усаживался на другую телегу. Начало припекать солнце, у меня разболелась голова...

К 10 часам утра прибыли к месту назначения. Было пройдено около 70 км. Все имели уставший, измученный вид. Сразу полегли спать. У очень многих оказались потертыми до крови ноги. У меня также образовались потертости на ногах. Мне казалось, что я целую неделю не смогу ходить. Но вечером нас снова построили в колонны и мы выступили в путь. Дневной отдых оказался очень благотворным, восстановил силы, и только потертости на ногах вызывали чувствительную боль. Питание было двухразовое: днем и вечером перед походом.

К концу второй ночи я снова оказался на какой-то повозке. Командиры ругали меня за это, но выслушивать нотации было гораздо легче, чем непрерывный ночной марш. Конечно, возможно, если бы позади нас не двигался обоз, то у меня хватило бы сил дойти...

После третьего ночного марша мы утром вошли в город Осипенко (Бердянск). Разместились в здании школы. Здесь нам дали отдыхать полторы суток.

На второй день, 14-го сентября, я получил у командира увольнительную записку и отправился в город. Мне нужно было продать свои вещи. За последние дни я понял, как тяжело в дороге носить лишние сто грамм. На городском базаре я быстро продал свои гражданские вещи, за которые выручил менее трехсот рублей. Купил фруктов и отправился обратно, в часть.

Вечером мы отправились в дальнейший путь.

Двигались мы всё время на восток, недалеко от берега Азовского моря, в нескольких местах дорога подходила к самому морю. Двигались бесшумно, без огня, – опасались немецкой авиации.

Почти каждый раз к концу ночного похода я устраивался на какой-нибудь повозке. После предупреждения командира и резкой критики отстававших (в том числе и меня) на батарейном собрании я решил от колонны больше не отставать. На этот раз я весь путь прошел самостоятельно. Но к концу следующей ночи мне стало тяжело, я с трудом двигался, мне казалось, что вот-вот упаду. Но всё же я дошел...

Мариуполь мы проходили ночью. Еще за 12 км до города виден был яркий свет, – это работал металлургический завод. Завод почему-то не был замаскирован. Когда мы отошли от города на 2-3 км, послышались разрывы бомб. Это налетели на город немецкие самолеты.

Утром 19 или 20 сентября закончился наш поход. Мы пришли в с. Николаевка, в 8 км от Таганрога. Всего было пройдено около 400 километров.

Этот поход оказался для меня самым тяжелым физическим испытанием в моей жизни. До этого мне никогда не приходилось переносить такие трудности. [Возможно, что быстрая утомляемость и отсутствие выносливости связаны у меня с тем, что я в 10-летнем возрасте в Самарканде заболел малярией, которая перешла в хроническое заболевание и в результате привела к анемии (малокровию).]

Вскоре учебный дивизион был расформирован. Из людей дивизиона и полка составлялись маршевые роты и затем отправлялись на фронт. Большинство этих людей никакого военного обучения не прошли.

Меня и еще несколько человек еврейской национальности и других национальных меньшинств отобрали из разных дивизионов и направили в конно-ремонтную (хозяйственную) батарею. Некоторые из нас выражали недовольство и обиду за то, что им не доверяют, они ведь тоже члены партии и комсомола. На это командиры ответили, что это сделано с целью отправить нас в национальные части.

Ко мне прикрепили несколько лошадей, я должен был за ними ухаживать: кормить, поить, чистить, сторожить.

Питание у нас было плохое, – два раза в день давали жидкий суп. Котелков не было, по 10 - 12 человек ели из одного ведра. У кого была большая ложка, тот съедал больше. У меня была маленькая ложка, и вдобавок я не мог горячего кушать, таким образом я всегда оставался голодным.

Спали в саду, просто на соломе, укрывались шинелью. Ночью становилось холодно, я часто просыпался, съеживался, утром у меня были окоченевшие ноги. Я с нетерпением ждал появления солнца, чтобы согреться. Иногда мы разводили костер. В эти дни я на себе почувствовал, как трудно и тяжело человеку длительное время переносить холод, как важно человеку иметь жилище. Мне тогда казалось большим счастьем иметь возможность находиться под крышей дома. После тяжелого марша вторым испытанием моих сил явился холод, который не только неприятно действует, но также забирает много энергии и ослабляет человека. В начале октября, когда стало холоднее, нам разрешили ночевать на квартирах.

В эти дни комиссар полка собрал бойцов (и меня в том числе), имеющих среднее или высшее образование, и предложил поехать в военное училище. Я ему заявил, что у меня слабое зрение и считаю себя непригодным для поступления в училище. Он со мной согласился и отпустил меня. Я посчитал за лучшее для себя в ближайшее время попасть на фронт, чем на всю жизнь стать военным человеком. (Ведь всё равно раньше или позже придется быть на фронте).

Наш полк был полностью расформирован, большинство людей отправилось на фронт.

3-го октября отправлялся в Ростов для сдачи на склад полковой обоз. Ездовых назначили из хозяйственной батареи. Мне дали две повозки, пару лошадей и велели приготовиться в дорогу. К вечеру все приготовления были закончены, нам выдали сухой паек на два дня, и на следующий день мы выехали из деревни. До Ростова 75 километров.

Ехать было нетрудно, интересно и приятно. Запрягать лошадей и управлять ими я кое-как умел, еще в детстве мне это приходилось делать, когда мой отец имел лошадь.

Когда мы проезжали мимо поля, на котором работали колхозники, ко мне подбежала молодая колхозница и дала мне кусок свежего черного хлеба. Я не успел ее поблагодарить, так как мы быстро ехали. Мое сердце наполнилось гордостью и радостью, желанием защитить этих мирных тружеников...

Вечером мы свернули с дороги и подъехали к скирдам соломы и там заночевали. Я спал на повозке.

На следующий день продолжали путь. Дорога была холмистая: то подъем, то спуск. В некоторых местах спуски очень крутые, и приходилось тормозить. Устраивать тормоза мне надоело, и я решил обходиться без них. На одном крутом спуске лошади начали почему-то сворачивать вправо. Я с силой потянул левую вожжу, но это не помогло, и лошади, и повозки оказались перевернутыми в канаве. Я быстро выскочил из повозки и подбежал к лошадям. В это время подошел мой начальник и стал меня ругать, обвиняя в умышленном вредительстве. За это, кричал он, нужно меня расстрелять, и несколько раз хватался за револьвер. Я, как мог, оправдывался, но причину случившегося не знал. Потом начальник немного успокоился и с другими людьми помог вытащить на дорогу лошадей и повозки. Всё оказалось неповрежденным. Когда все отошли, и я стал запрягать лошадей, стала понятной причина аварии: левая вожжа была сделана из гнилой веревки и лопнула. Можно было оправдаться и даже упрекнуть начальника за то, что выдал плохую упряжь, но я не стал этого делать. Я понял тогда, как легко и без вины человек может пострадать, особенно в армии, где начальник имеет над подчиненным очень большую власть.

По дороге на Ростов медленно двигались огромные стада коров, овец, свиней. Двигались также телеги с людьми и домашними вещами.

В полдень мы приехали в Ростов и сдали на склад повозки. Через несколько часов выступили обратно, верхом на лошадях (без седла). Первое время была приятна такая езда, но позже становилось всё труднее. Приходилось часто слезать с лошади и идти пешком. На ночь я и еще четыре человека с лошадьми остановились на колхозном току. Мы забрались в землянку, где готовилась пища для колхозников. Там оказались остатки борща и вареная картошка с мясом. Я поел борща и немного картошки. Но вдоволь не наелся, – совесть не позволила, пожалел колхозников. Но другие с этим не посчитались и даже на дорогу взяли... Утром вернулись мы в свою часть.

В эти дни немцы неожиданно прорвали нашу оборону западней Мариуполя и стремительно заняли город. Был получен приказ эвакуировать оставшихся людей полка.

Вечером 9-го октября мы прибыли в Таганрог и сели в поезд. Впервые мы ехали в пассажирских вагонах. После длительной остановки в Ростове поезд

повернул да юг.

 

[8. В Майкопе]

 

11-го приехали в г. Майкоп. Целый день находились на вокзале. Никуда не разрешалось уходить. Но многие оказались в пьяном виде.

Вечером мы прошли через весь город и километров пять дальше за город. Когда нас остановили, было совсем темно, и командир нам объяснил, где мы находимся и в какую часть зачислены. Это был 122-й запасной стрелковый полк.

Утром я был зачислен в роту. Началась военная учеба. Жили в парусиновых палатках. Везде чисто и убрано, во всём чувствовались военный порядок и дисциплина.

После завтрака командиры отводили нас в сторону от лагеря и обучали нас строевой подготовке, штыковому бою, стрелковому делу – винтовка, миномет, противогаз и т.д. Командиры при обучении бойцов не очень старались, увиливали от работы, так как не чувствовали ответственности, – бойцов здесь обучали не более одной - двух недель и затем отправляли на фронт.

Питание здесь было совсем недостаточное. Норма была небольшая и из этой нормы немалая доля расходилась по сторонам. Многие бойцы, особенно молодые, добивались лишней тарелки супа: либо обманом, либо выпрашиванием у поваров. Они могли по часу стоять возле повара и, не стыдясь, просить тарелки супа или каши.

Так шли дни за днями: военные занятия, к которым мало у кого проявлялся интерес, и нетерпеливое ожидание обеда или ужина. Настроение у всех было неважное, каждый думал о своем доме, об оставленных родных. Особенно переживали семейные, пожилые люди. Вести с фронтов были неутешительные: немцы наступали на Москву.

Два дня мы вовсе не занимались, – шел непрерывный дождь, и мы сидели в палатках. Было холодно, сыро и тоскливо.

Через неделю после приезда в Майкоп из прибывших начали формировать маршевые роты, которые посылались прямо на фронт, для пополнения частей. Были скомплектованы отделения и взводы. Меня назначили командиром отделения (я этому очень противился). Через несколько дней мы должны были выступить на фронт. Я уже успел раздать селедку на ужин бойцам своего отделения, когда вечером того же дня из штаба принесли распоряжение, по которому я и несколько других были переведены в другую роту. Это была особая рота, куда отбиралась молодежь с образованием для отправки в военные школы.

В этой роте занятий почти не было. Нас использовали на строительных работах: рыли котлованы для землянок, таскали на себе бревна. Это была тяжелая работа. Земля там каменистая, нужно было долбить ее киркой, а лопатой выбрасывать. За бревнами мы ходили 2 - 3 км в лес. Нам часто делали подъем в 4 часа утра. Питание по-прежнему было недостаточное. Это на мне очень отражалось, я чувствовал, что слабею, силы убавлялись, я похудел. Было стыдно и противно выпрашивать, как делали другие, у поваров лишнюю порцию. К недоеданию я привык, но меня беспокоила возникающая у меня физическая слабость...

Командиры настойчиво требовали от нас песен, но мы редко запевали, – не было желания и настроения. За это нас наказывали.

Иногда после работы политрук устраивал политзанятия и беседы. Во время одной такой беседы он рассказывал нам о дисциплине в армии, о правах и обязанностях красноармейца и др. Он сказал, что красноармеец обязан беспрекословно подчиняться командиру, что он не имеет права рассуждать во время исполнения приказа, даже в случае, если бы приказ казался явно преступным, и что вообще дело бойца – слушаться и выполнять, что прикажут. Политрук говорил прямо и резко, ничего не смягчая и не украшая. Эта беседа произвела на меня глубокое впечатление, меня поразила полная неволя и лишение свободы находящегося в армии человека. Но я понял также, что это – тяжелая необходимость, без которой не будет настоящей сильной армии...

В этой особой роте я пробыл 10 дней и рано утром 28-го октября нас направили к поезду. Я был рад, мне надоела тяжелая работа и недоедание.

 

 

Поезд быстро отправился. На какой-то узловой станции была пересадка. На станции в буфетах было много разных продуктов, я никак не мог досыта накушаться. Я беспрерывно ел, и лишь на второй день почувствовал, что наелся.

Вечером, 29-го октября мы приехали в Краснодар. Ночью нас привели в училище, где мы должны были учиться. Мы разместились на нарах в огромном помещении. Утром нас распределили по взводам и дали командиров. Я был зачислен курсантом 1-й стрелковой роты Краснодарского пехотного училища.

Нас повели в баню, после чего разместили нашу роту на третьем этаже, в длинном коридоре, где для каждого стояла койка с постельными принадлежностями.

Началось регулярное военное обучение. Каждая минута была расписана, всё делалось но расписанию. В 6 часов утра – подъем. По училищу давался сигнал, а дежурный и дневальные кричали: "Подъем, подымайся!". Эти слова казались самыми противными и неприятными, страшно неохота было так рано вставать, хотелось еще немного поспать... Но я быстро натягивал на себя брюки, соскакивал с кровати (кровати были двухэтажные), наматывал портянки и обмотки, обувал ботинки и становился в строй. Всё это время младшие командиры покрикивали: "Скорей, скорей!".

Нас выводили во двор, где около 15 минут проделывали физические упражнения. Потом нас заводили в помещение, где мы делали заправку постелей, умывались, заканчивали одевание. Особенно командиры требовали тщательной заправки постели. После всего этого старшина роты выстраивал нас в две шеренги и производил саносмотр или же осмотр обмундирования, обуви, оружия и т.д.

В 7 часов утра старшина вел нас на первый этаж, в столовую. Столовая была большая, чистая, каждый столик был рассчитан на четыре человека. Курсант становился возле своего места и ждал, когда старшина разрешит всем сесть. На столиках уже был расставлен весь завтрак: хлеб, масло, сахар, каша и чай. Всё в небольших количествах. За 10 - 15 минут я поедал завтрак, не наевшись. По команде старшины все вставали (кто не успел поесть, также должен был встать), выходили в коридор, строились и направлялись в свое расположение. С полвосьмого до восьми проводилась политинформация. В 8 часов направлялись на занятия.

Обучали нас тактике, стрелковому делу, штыковому бою, строевой подготовке, топографии, химической обороне, связи, артиллерии, авиации и т.д. Предметов было много, программа большая, но сокращенная (во времени) и рассчитана на четыре месяца. Для тактических занятий нас выводили за город, строевые занятия проводились во дворе училища и на улицах города, занятия по штыковому бою также проводились во дворе. По остальным предметам занятия проходили в аудиториях.

В два часа дня – обед. Так же, как и на завтрак, старшина нас строил, водил, сажал за столики, потом поднимал и вел обратно. Обед состоял из трех блюд.

После обеда – два часа занятий, чистка оружия. Потом нас отправляли в класс для самоподготовки, при этом командир взвода редко присутствовал. В эти часы каждый делал, что хотел, мало кто это время полностью уделял военной подготовке. Обычно писали письма, переговаривались между собой, а некоторые ухитрялись поспать... Я в это время иногда делал записи в своем дневнике. Вообще, часы самоподготовки были для нас самым лучшим временем дня.

В 8 часов вечера был ужин. Потом полчаса свободного времени, вечерняя перекличка (иногда перед перекличкой – вечерняя прогулка с песнями), и отбой в 11 часов. Позже нам добавили один час сна и отбой производился в 10 часов вечера. Команда "отбой!", так же, как и команда "на обед!" была самой приятной. Я сразу ложился и сразу же засыпал крепким сном... Утром я просыпался с плохим настроением, как у человека, которому угрожает смертный приговор... Но такое настроение быстро рассеивалось, времени для раздумий не было.

В декабре наступили сильные холода, иногда мороз достигал 30 градусов. Обмундирование у нас было летнее. Самым тяжелым занятием в это время была тактика, которая проводилась за городом, на открытой местности. Резкий ветер пронизывал насквозь, коченели ноги, мерзли уши. [Опустить "уши" в шапке-ушанке можно было только по команде командира взвода.] Необходимо было делать перебежки, ползать по снегу, или по грязи.

Училище было хорошо оборудовано, кабинеты по всем предметам, много наглядных пособий, оружие всех типов, большой тир. Но не все командиры в училище добросовестно относились к обучению курсантов, они знали, что через несколько месяцев нас отправят на фронт, и с них не спросят... [В училище мой командир взвода, молодой лейтенант, – жесткий, злобный человек. Командир роты, наоборот, был человеком добрым и приветливым. Были случаи, когда за отказ петь песни командир взвода давал команду "Газы! Бегом марш!" и мы, надев противогазы, задыхаясь, бежали несколько сот метров...]

Кроме учебных занятий курсантов привлекали к другим занятиям – работе на кухне, караульной службе, дежурству по роте. Особенно мне было противно дежурить по роте, нужно было вовремя подавать команду и рапортовать при входе начальников, а я почему-то терялся, путался. Этому способствовало плохое зрение, на дальнем расстоянии я не различал командиров, знаки различия. Носить очки я стеснялся.

На кухню работать я шел с удовольствием, там можно было вдоволь накушаться. На кухне чистили картошку, доставляли со склада овощи и выполняли другие работы.

В столовой питание было по качеству хорошее, но количественно недостаточное. После длительного пребывания на свежем воздухе, ходьбы и утомительных занятий у меня появлялся сильный аппетит. Иногда удавалось купить в буфете булочки.

1 января 1942 года я встречал, стоя на посту часовым. Недалеко от меня висел репродуктор, я слушал радио и думал. Я вспоминал своих родных, вспоминал прошлое, и думал, доживу ли я до 1943 года. Я тогда предполагал, что к лету 1942 г. я обязательно попаду на фронт...

Нас, курсантов, в город не отпускали, вообще никуда не пускали. Но мне всё же удалось два раза побывать в городе. Я быстро шел по улицам, смотрел по сторонам, смотрел на людей в гражданской одежде. Как я им завидовал! Мне казалось, что самое большое счастье – это быть свободным человеком, жить и делать, что хочешь...

У меня одно время возникло желание оставить училище. Я взял направление в городскую поликлинику, пошел к глазному врачу. Я рассчитывал, что по зрению меня переведут в нестроевую часть. Врач зрение проверил, ничего не сказал, и выписал рецепт на очки.

В училище меня не покидала надежда найти своих родных. Я написал письма в Сталинград, Воронеж и другие города. [Я предполагал, что они, возможно, эвакуировались. Я в письмах запрашивал о моих родителях, сестре Лизе и брате Сёме, проживавших в местечке Златополь, Кировоградской области, и о старшей сестре Мане, жившей в городе Пушкине, под Ленинградом. Отовсюду пришел ответ: "не числится, сведений нет...".]

Учился я неплохо, отметки были разные: посредственные, хорошие и отличные. Конечно, можно было учиться гораздо лучше, но не было желания, а главное, никто не хотел хорошо учиться. И командиры наши не очень требовали. Взысканий я, кажется, не имел, за исключением одного: командир взвода дал мне 5 суток гауптвахты, [– за то, что я в строю по команде "смирно!" улыбнулся. Но, к сожалению,] я их не отсидел, – гауптвахта была переполнена. Я предполагал там отдохнуть от морозов и занятий.

По воскресеньям у нас учебных занятий не было, но курсанты без дела не сидели, – производили уборку помещения, проветривали постель, или же командиры проводили собрания, прогулки и т.д. Так что в этот день было свободных не больше трех - четырех часов. В свободное время я читал газеты. Большое впечатление на меня производили статьи Ильи Эренбурга. Почти каждую неделю нам показывали кинокартину или концерт.

Какое тогда у меня было самочувствие, настроение? Конечно, как у каждого человека, во мне действовал инстинкт самосохранения. При воспоминании о предстоящей участи у меня часто возникало угнетенное состояние. Силой разума и самоубеждением я старался не думать о предстоящем, не печалиться. Я убеждал себя не страшиться смерти, так как "с наступлением смерти теряется сознание того, что наступила смерть. Поэтому безразлично: жить или не жить. Человеку должно быть жалко родных, – своей смертью он причинит им горе. Но, рассуждая объективно, человек не должен обращать на это внимание. Ведь если у незнакомых мне людей погибает на фронте сын, я из-за этого не печалюсь... Так почему я должен бояться причинить горе своим родителям?" (Приблизительно так было тогда записано в моем дневнике...)

К 1-му марта 1942 г. была пройдена четырехмесячная программа обучения. Мы ждали приказа о выпуске. До выпуска мы занимались повторением пройденного материала. Заниматься стало значительно легче, и погода наступила теплая.

Наконец, наступил день выпуска. Вечером 18-го марта начальник училища, генерал зачитал нам приказ СКВО[i]. Мне присвоили звание "лейтенант". Начальник училища пожелал нам успехов в работе, никаких торжеств в честь нашего выпуска не было...

За неделю до выпуска нам выдали новое обмундирование, теплое белье, полевые сумки.

19-го марта 1942 г. в сопровождении оркестра нас отправили на станцию. Мы сели в вагоны, и вскоре поезд отправился. Направление – в Саратов.

 

[10. В запасной бригаде]

При выезде из Краснодара была теплая погода, снег почти весь растаял. По мере приближения к Ростову становилось всё холодней, а в Ростове был крепкий мороз. Во многих местах города были разрушения, за несколько месяцев до этого там хозяйничали немцы.

После Ростова было еще несколько пересадок, но я помню только Сталинград и Саратов. В город Пугачев (Саратовской области) мы приехали 1-го апреля. В штабе 9-й запасной стрелковой бригады я получил направление в 381-й стрелковый полк. Переночевал в каком-то доме и на следующий день отправился вместе с другими командирами в деревню за 25 км, где находился штаб полка.

Идти было очень трудно, сильная метелица, вокруг ничего не видно. Ветер сбивал с ног, остановиться было негде. Наконец, мы дошли к деревне. Сдали документы в штаб. Командир полка принимал каждого в отдельности. Я волновался, старался не сбиться во время доклада ему.

Ночевали в клубе, спать было холодно.

На следующий день, утром 3-го апреля я получил назначение в минометный батальон на должность командира взвода. Хотя я училище окончил по станко-пулеметной специальности, но мне больше нравилось минометное дело.

Минометный батальон был расположен в другой деревне, в 8 км от штаба полка. Вместе со мной в этот батальон был назначен лейтенант Дышельман, по нации еврей. В полдень мы прибыли в батальон, доложили начальнику штаба. Комендант отвел нас на квартиру. Здесь жила бедная колхозная семья. Хлеб они пекли наполовину из проса, хлеб в руках рассыпался, а на зубах хрустел как песок. В батальоне столовой не было, сухого пайка нам не выдавали. Приходилось довольствоваться у нашей хозяйки.

В батальоне было всего двадцать бойцов, поэтому мне взвода не дали, а поручали иногда проводить занятия. К первому занятию я очень много готовился. Я сильно волновался, ведь до этого мне никогда не приходилось учить кого-либо и вообще выступать в большом кругу людей. К занятию я хорошо подготовился, всё обдумал. Первое занятие с бойцами я провел неуверенно, следующие занятия я проводил более спокойно. Больше всего меня смущало то обстоятельство, что среди бойцов были пожилые, семейные люди, и мне, не имеющего и 22-х лет, приходилось их учить и командовать ими...

Так прошло дней пять. Пришло распоряжение немедленно отправить всех бойцов. Тогда бойцов долго не обучали, самое большее – две недели и их отправляли на фронт. Фронт расходовал людей много и быстро... В батальоне остались только командиры и несколько сержантов.

С каждым днем становилось теплей, таял снег, весенняя вода грозила отрезать нас от города. Поэтому нам приказали переправиться в город. Оставшиеся запасы муки нужно было сдать на склад, в 12 км от нас. Одну из подвод поручили мне.

Мы выехали в полдень. Дорога была плохая, на возвышенностях снег растаял, обнажилась земля. Лошади были очень слабые и не могли тащить сани. Я вынужден был снимать несколько мешков и переносить их. В некоторых местах вода была очень глубокая, и чтобы не замочить муку, мне приходилось ногами (я был в ботинках) измерять глубину воды и прокладывать дорогу. К вечеру я въехал в село, наконец, благополучно добрался до склада и сдал муку. Поздно ночью, уставший и измученный, я вернулся в свой батальон.

На второй день, 12 апреля, мы вышли в путь, в город Пугачев. По дороге мы сели на тракторные сани и быстро доехали до города. Нашли приготовленное для батальона помещение. Для себя нужно было найти квартиру. Я зашел в соседний дом и попросил место на два человека. Хозяева неохотно, но всё же согласились пустить нас в дом.

(Со мной был товарищ по училищу, тот самый лейтенант, с котором я получил назначение в батальон. Это был противный человек, ограниченный, хитрый, с резкими чертами еврейского характера. Я его терпеть не мог. Это, кажется, первый раз в моей жизни случился человек, с которым я не смог ужиться).

Хозяева дома как будто нас даже не замечали, не выказывали к нам никакого уважения. Даже чая не предлагали.

Через несколько дней я стал искать другую квартиру. Меня впустила к себе одна хозяйка (Прасковья Ивановна Мосалыгина). Она имела много детей, жила небогато, относилась ко мне очень хорошо, дала хорошую постель, часто предлагала мне покушать. Я отказывался, но всё же раз в день мне приходилось кушать у нее. Старушка в доме - свекровь хозяйки, также была приветлива ко мне. Это были на редкость хорошие, добросовестные люди. (Вообще в чужих домах я веду себя тихо и застенчиво).

За городом нашему батальону отвели участок земли, где мы оборудовали учебное поле и там занимались. Бойцов было мало. Со своими обязанностями я уже освоился, предстоящее занятие уже не вызывало у меня такого волнения, как при первых занятиях.

Я вставал в шесть утра и направлялся в столовую. Было тихо, на улицах еще никого не было. Воздух был чистый, свежий, солнце чуть-чуть пригревало. У меня хорошее настроение, я чувствовал всю прелесть природы и мечтал о том времени, когда смогу вот так по утрам выходить на улицу и никуда не торопиться и быть свободным человеком...

Вечером я ходил в ДКА (Дом Красной Армии). Смотрел кинокартину или заходил в библиотеку, где читал газеты и журналы. На улицах было много гуляющих, в том числе наши лейтенанты с девушками.

28-го мая меня перевели в пулеметный батальон. В этом батальоне также мало было бойцов. Меня назначили заместителем командира взвода. Мне пришлось заново изучать станковый пулемет, чтобы не опозориться перед бойцами. Одно время бойцов совсем не стало, – всех отправили на фронт. Нас, лейтенантов, ставили часовыми и патрульными. Некоторых это возмущало.

Зарплату я получал 700 руб. в месяц, на руки – более 500. Деньги я расходовал экономно. Я покупал на базаре банку кислого молока и там его съедал вместе с куском хлеба, который я оставлял от завтрака.

В первых числах июня нашему полку было приказано разместиться лагерем на учебном поле. В несколько рядов были поставлены парусиновые палатки. Комсоставу также приказали находиться в палатках. Однажды вечером, раздеваясь в темной палатке, я забыл спрятать свой бумажник, утром я его не нашел. Я был очень опечален. В бумажнике были деньги, документы и, что самое главное, – дневник, который я вел с августа 1941 года.

Самым дорогим и ценным для меня в то время был дневник. Я ничего не знал о моих родных, не имел друзей, и дневник являлся для меня единственным утешением. Я заносил туда свои впечатления, разные события, писал про всё, о чем думал. Я в то утро не пошел завтракать, искал по всему полю свой блокнот. Я с командиром роты сделал обыск у наших командиров, но безрезультатно...

В батальоне произошел несчастный случай: один лейтенант хотел вычистить внутри трубку гранатного запала, и последний в руках взорвался. Лейтенант вскрикнул, и я увидел его всего окровавленного. Это произвело на меня тяжелое впечатление, – на кровь я не мог равнодушно смотреть. Этого лейтенанта собирались судить за членовредительство.

В начале июля к нам прибыли люди из Средней Азии – узбеки, казахи, туркмены. Были среди них пожилые, но большинство – 18-летние. По-русски они говорили плохо. Мне дали взвод – около 30 человек. Работать с ними было трудно, особенно с пожилыми. Эти последние явно выказывали свое нежелание служить и воевать. Многие притворялись в незнании русского языка. (Я с детства помнил некоторые узбекские слова и применял их).

Работы у меня было много: 10 - 12 часов занятий с бойцами, подготовка к занятиям, составление планов. Три раза в день ходил в город, в столовую. После завтрака я приходил на учебное поле. К этому времени старшина роты приводил с завтрака бойцов. Бойцы моего взвода брали винтовки, пулеметы, противогазы и другие учебные пособия, и я их выстраивал в колонну. Командир батальона вел всех на полковое построение. Весь полк выстраивался в линию ротных колонн. Впереди колонн находились средние командиры. Комбаты рапортовали командиру полка, после чего под звуки оркестра мы отправлялись на учебные занятия. Получалось торжественно и красиво. В такие минуты я был рад своему командирскому званию...

В моем подчинении были один или два лейтенанта, которым я поручал для обучения отделение или взвод. Вообще в нашем полку было командного состава в три раза больше, чем положено по штату.

Я тогда уже почти вошел в роль командира. С бойцами я старался обращаться хорошо и быть справедливым. К молодым бойцам я обращался на "ты", ко мне обращались – "товарищ лейтенант". К бойцам относился нестрого, часто даже по-товарищески. Но это нередко приводило к плохим результатам, – бойцы нарушали дисциплину, "развинчивались". Приходилось наказывать. Например, опоздавшим на построение бойцам я приказывал ложиться на землю и ползти по-пластунски. Или давал наряд вне очереди, а нескольких арестовал и отправил на гауптвахту. Большинство бойцов меня уважало и любило.

Бойцы у нас позанимались около трех месяцев, выдали им новое обмундирование и отправили на фронт.

[Командиром роты был у нас капитан Рыбаков, пожилой человек лет 35 - 40. Управление станковым пулеметом было отработано у него до совершенства и автоматизма.]

Еще в начале июня я отправил в Центральное справочное бюро в Бугуруслане и в другие города письма, в которых запрашивал о своих родных. И вот, 19-го августа я получил из Бугуруслана письмо, в котором указывался адрес моей старшей сестры Мани. Я очень обрадовался. Мелькнула мысль ничего ей не сообщать, а написать ей тогда, когда вернусь с фронта. Победило желание скорее известить ее. Я послал письмо и телеграмму и с нетерпением ждал ответа. Мое письмо возвратилось с припиской, что адресат выбыл в другой город. Я писал еще несколько раз, пока наконец, в ноябре получил от Мани письмо. Мы друг другу подробно описали свою жизнь за время войны. Она проживала в Кировской области, куда была эвакуирована из блокадного Ленинграда по льду Ладожского озера в феврале 1942 года. Я отослал ей все свои денежные сбережения. Через месяц я получил от нее посылку с продуктами и вещами. Я был очень благодарен ей. О других родственниках мне ничего не было известно.

В начале ноября начались холода, выпал первый снег.

Положение на фронте было тяжелое, немцы продолжали наступление. Мне казалось, что Красная Армия второй военной зимы не выдержит после понесенных потерь. Я чувствовал, что у Волги решается судьба страны. Нужно было сопротивляться до последней возможности во имя будущего. [Я считал, что войну нужно продолжать даже при полной безнадежности, – во имя будущих поколений, которые поднимутся на борьбу с немецкими оккупантами…]

Некоторые командиры проявляли пессимизм, им казалось, что всё потеряно. Но вот 22 ноября по радио передали радостную весть – об успешном наступлении наших войск в районе Сталинграда. Всех это известие очень обрадовало.

Много моих знакомых по училищу лейтенантов уже находились на фронте. Но из батальона, в котором я служил, командиров редко отправляли на фронт. Были у нас командиры, которые, чтобы не попасть на фронт, выслуживались перед начальством. Но большинство стремилось пойти на фронт. Конечно, не из патриотических чувств (если и был патриотизм, то в малой степени), а из-за плохих условий. Питание было недостаточное (постоянно ощущался голод), с утра до ночи надо заниматься с бойцами-нацменами в мороз и в снег, обмундирование у нас летнее, и вообще всё надоело. Кроме перечисленных причин, лично я считал, что если я не буду участвовать в этой большой войне, то потом, после войны мне будет стыдно, неудобно перед людьми (в особенности, принимая во внимание, что я еврей). [Многие русские считают, что евреи – хитрые, трусливые люди, которые воевать не хотят...]

И вот, в декабре 1942 г. я подал командованию рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Уже прошло девять месяцев, как я окончил училище. Мне казалось, что, возможно, скоро кончится война, а я не успею стать участником войны. [Ведь Сталин приказал разгромить немецкие войска в 1942 году.]

Для встречи нового, 1943 года нам приготовили хороший ужин и пиво. Потом я ушел на квартиру и, не дождавшись полночи, заснул...

(Продолжение следует)