Литературная критика

="03_011.jpg" hspace=7> Михаил Гробман. Автопортрет.

      Приступая к осмыслению
предлагаемых  нашему вниманию типографских страниц, хотелось бы начать с
демонстрации фигур aposiopesis style='color:black'>’a style='color:black'> - с поименования того, чего в этой книге нет. С того, чего
не существует в этом далеко не самом тонком, прекрасно переплетенном томе,
репрезентирующем одну из самых значимых фигур Второго Русского Авангарда. В
этом Локусе Скорбного молчания, кажущем налюди, вроде бы, не самый
иконоборческий артефакт Культуры, вальяжные фемино-заправилы Издательского
Дома, где вышла эта книга, почему-то не сочли возможным опубликовать НИ ОДНОЙ ( lang=EN-US style='color:black'>sic!) цветной
репродукции какой-либо из работ  художника.
Неужто Гробман - досадно ахроматический 
художник? Отнюдь! Но – увы: пара-тройка газетных, скверно пропечатанных,
серо-блеклых фотографий гробмановских «картинок» уныло корреспондирует с
соответствующими снимками семейного альбома. И это все, на что способна Хозяйка
Медной горы, чье имя своим «означаемым» ( style='color:black'>ira) живописует семантику
латынского «гнева»? Где и когда восстанут в игольчатом Жесте Протеста
арматурные штыри-надолбы на швах границ глумления над репрезентируемым?
Преподать одного из самых загадочных (для сегодняшнего русского читателя)
персонажей фигуративного творчества при посредстве пепельно-серых слоев
бумажного сырца, без единой крупицы Цвета (феноменологическую оппозицию Цвет
versus style='color:black'> C style='color:black'>вет развивал в свое
время на монастырских кухнях  частый гость Левиафана - Илья Кабаков)? Все,
между тем, обстоит именно так. Ни одной ЦВЕТНОЙ иллюстрации во всем томе! И это
весьма странно: как если бы августейшая владелица межпланетного издательства,
где волею судеб выпало выйти в свет (но не в цвет!) дневникам художника, не
читала (ведь не могла не!) специальный шестисотстраничный выпуск журнала lang=EN-US style='color:black'>Semiotica,
посвященный важности светоцветовой проблематики в человеческих
экосистемах (Semiotica style='color:black'>. Special
Issue: Signs and light. Illuminating paths in the semiotic web lang=EN-US style='color:black'>, Volume 136 - ¼, 2001). style='color:black'>Между тем, все так и есть. Цвета (и, соответственно,
света) нет как нет в обсуждаемой нами полиграфии. Сие такой же факт, как
и то, что, что в недавно изданном томе питерского издательства «Гиперион»,
вышедшем под грифом «Научное издание», нету НИ ЕДИНОЙ ссылки - вообще ни
одного референтивного упоминания какой-либо книжной/статейной работы (не важно,
на какую тему). (Можно предположить, что авторы книги - уважаемые японисты А.
Мещеряков и М.Грачев - решили самым радикальным образом воспользоваться
указанием академика Шахматова, сохраненным Якобсоном и дошедшем до нас
посредством мемуаров Вяч. Вс. Иванова - «давать сноски либо все, либо ни одну».
Авторы книги История Древней Японии (СпБ, 2002), элиминируя раздел
«Литература», эксплицитно решили: «ни одну». Такое же решение пришло на
ум и редакторам гробмановского тома. Не покидая японской топики, следует
подчеркнуть, что в рассматриваемом нами издании мы имеем дело с дневниками
per lang=EN-US style='color:black'> se lang=EN-US style='color:black'> - то
есть, с жанром персонально-письменного действия, всемерно апробированным человеческой
культурой, например, в той же Японии, начиная еще с первых веков ее истории
(см. В.Н.Горегляд (ред.) Дневники средневековой Японии, СПБ, 2001).
Фигура Михаила Гробмана - тель-авивского художника и поэта - мало чем
отличается от аккузативнозвучащих иноземных имен Митицуна-но хаха, Ки-но
Цураюки или Мурасаки-сикибу. Разница лишь в том, что в ценном питерском издании
средневековых дневников почему-то нашлось место для прекрасных цветных
иллюстраций. Воистину, загадка  книготорговой природы!

     Дневниковый жанр современного
мемуарного дискурса исследован на сегодняшний день с устрашающей полнотой. Достаточно
взглянуть на удивительно изощренные и философски интригующие эссе, собранные в
знаменитом сборнике под водительством Джеймса Олни, вышедшем в Принстоне в
1980-м году (James lang=EN-US style='color:black'> Olney style='color:black'> (ed style='color:black'>.), Autobiography style='color:black'>: Essays lang=EN-US style='color:black'> Theoretical lang=EN-US style='color:black'> and lang=EN-US style='color:black'> Critical style='color:black'>, lang=EN-US style='color:black'>Princeton,
1980). В дневниках-как-жанре, в соответствующих текстах, писаных в разных
гео-хронотопах на морщинистой груди Двадцатого века, не остается нынче
практически никаких «примордиальных» лакун, на коих стоило бы остановиться
особо (см. для примера монографию Алекса style='color:black'>Аронсона: Alex
Aronson, Studies in Twentieth-Century Diaries. The Concealed Self, The
Edwin Mellen Press, 1991). Михаил Гробман,
если это до сих пор не было ясно, - это один из первозначимых апостолов того
художнического движения, которое зовется «Вторым Русским Авангардом» (по
хронологическому контрасту с «Первым», начало коему было, условно,
положено братьями Бурлюками, а конец (опять таки, весьма условно),
согласно, скажем, Ж-Ф. Жаккару - горестной кончиной Хармса (и Алека Ривина.)
Михаил Яковлевич (родившийся в последний год тюремно-ба(т)рачных тридцатых) с
трудолюбивым монотонным упорством рудникового старателя запечатлел, буквально
каждый окказиональный момент своей жизни.  Без какой-либо иерархической
«дифференциации» «достойного»/»недостойного». И действительно, каждый lang=EN-US style='color:black'>Hard
Day’ lang=EN-US style='color:black'>s lang=EN-US style='color:black'>Night он, с
маниакальным рвением человека, ответственно живущего в Большом Времени,
усаживался за столик, живописуя буквами натянутое идеографическое полотно
собственного жизнетекста.

        Левиафан (название
связано с квази-мистическими манифестационно-групповыми перформативными
активностями Гробмана шестидесятых-восьмидесятых) действительно материализует
для нас реального Михаила Гробмана - со специальным речевым
«рубленым синтаксисом» коротких, но убийственно веских фраз, живо напоминающих
(тем кто знает телос оригинала) искомый объект. Короткий мужественный
подбородок, жесткий, почти боксерский взгляд из под напряженных горбящихся
бровей - все это находит свое метафизическое место и в кусочках гробмановских мемуарностей,
объединенных ныне под обложкой «Левиафана».

        Мы застаем автора,
пришедшего непонятно откуда (становление его личности, а также супруги «Ирки»
тянется за пределы заявленного 1963-го): где был Гробман «до Москвы», откуда
взялся и «куда» движется - нам, в силу поэтики фрагмента, не ясно. Да это и не
особенно нужно. Исчезает художник - так же, как и появился, не спросив нашего
согласия - в лиминозном 1971-м: на пороге эмигрантского броска через реку Стикс
- в Царство хтонического Израиля, туда, где его ждет style='color:black'>Vita lang=EN-US style='color:black'>Nova. И уже в
будущем - создание уникального журнального «виртуала» - писателя «Дмитрия
Гденича». Не устрашась недавнопринятого запрета на клонирование
человеков, автор Левиафана и его супруга, вот уже несколько лет
занимаются молитвенным умным деланьем, направленным на журнальное
упрочение и обустройство ими изобретенного "автора-артефакта".
Рождение "Искусственного идеального писателя" претворилось в
принтуозную жизнь израильской литературы на русском языке с
появлением некоего виртуального образа, "явившегося ниоткуда"
(отпечаток этой идеи носит и его, придуманная гробманами фамилия) и живущего
"нигде" (в удаленном древнем городе Цфате). Раз за разом, из номера в
номер Тель Авивского журнала Зеркало, публикуют редакторы этого
издания бесконечные отрывки из ими пишущегося романа-притчи "Путешествие в
Ган Элон", с чисто английским юмором
подписывая сей текст именем ими придуманного аватара style='font-size:10.0pt'>, которого чета
демиургов-гробманов поселила подальше от назойливых глаз любопытствующей братии
приятелей - в удаленный город Цфат; там, в духе прочих проектов наподобие
«Макса Фрая», «Козьмы Пруткова» или «Аделаиды Метелкиной» и творит гробманский
клон (Gde style='color:black'>? Nicht style='color:black'>!) свой (гробмановский) бесконечный текст-роман,
периодически «пишет» Urbi lang=EN-US style='color:black'> et lang=EN-US style='color:black'> Orbi style='color:black'>  «свои» письма, отстуканные на style='color:black'>Underwood’е, в коих авторы
виртуала сами с собой разбирают актуальные события современности.

        В «старой» же, московской
жизни у Миши успели родиться двое детей - будущий архитектор и летчик Яков и
голливудская красавица Злата (названная в честь бабушки «Ирки»), там же и тогда
же произошло обрастание «человека» Гробмана мясом Гробмана-живописца = поэта и
деятеля радикальной эстетической культуры. Любителя фривольных сальностей ждет
в этой книге определенное разочарование. В отличие от своего жанрового
предшественника - Чернышевского (Н.Г. Чернышевский, Полное собрание
сочинений, том первый - Дневники, Москва, 1939), двадцатисемилетний Миша
Гробман отнюдь не спешит живописать сверх-интимные моменты собственной
экзистенции (наподобие посещения отхожих мест, как юный Н.Г.Ч.) или цвета
вагины своей спутницы (как писал несчастливый Лимонов в «Анатомии героя» о
соответственноместном колере покойной Наталии Медведевой). Вместо этих
скабрезностей мы входим в описательный модус автора, в том виде, в котором он
может быть нам преподан: без излишнего эпатажа и надсадного подросткового
мельтешения голыми руками на потных простынях. Автор слишком хорошо знает себе
цену. И, вместе с этим, Гробман отнюдь не рисуется (неудачное выражение
о художнике, но другого нет). Это ему - (любой, кто знаком с предметом речи -
легко подтвердит) без надобности. Он спокойно описывает – констатирует - то,
что, собственно, происходит с ним и с людьми, которые его окружают. По счастливому
стечению жизненных обстоятельств, люди эти - как на подбор зело интересные:
Оскар Рабин и Юрий Мамлеев, Илья Кабаков и Владимир Яковлев, ИгорьХолин и Юло
Соостер - всех не перечесть. В перерывах между этими значительными встречами
Гробман приторговывает на рынке клубникой, разбивает об пол тарелки с творогом,
пребывает в перманентно-болезненном похмелье, собирает грибы, скандалит с
«Иркой»:

Михаил Гробман. Фото Оли. Медведевой.

Стр.128

"Сейчас я пишу дневник, а он читает стихи.
Весь день мы провели со Снегиревым. Он читал, я писал, а начиная с вечера мы
беседовали на кухне, пили чай.

Обсуждали мы проблемы жизни на природе, он рассказывал о
своих путешествиях, о собаках Якутска и зверях Кушки, о дельфинах, рыбах... Мы
договорились при случае открыть зоомагазин и обсуждали, какими зверями будем
торговать, где их ловить , за сколько их продавать. Генка хочет устроить
коммерческий пункт любви к зверям. Читать лекции детям, рассказывать о жизни и
корме животных. Далее мы обсуждали обычные, дежурные проблемы современной жизни
мира. Генка читал мои два рассказа вслух с комментариями, и то, что я
подозревал интуитивно, стало ясно и понятно: что рассказики говенные style='font-size:10.0pt'>."

стр.19.

"С похмелья я
зашел к Снегиревым. Генка спит. У них опухший с пьянки Май Митурич и спрашивает
про обезьяну. Танька поила нас бульоном. В "Детгизе" Генке сказали,
что он не ценит отношения к нему, а он им ответил "Я и без птичьей жопы
соловей". На днях я зашел к Гришке Сундареву. Жена его все время пилит. Он
хотел идти со мной, но она взвыла на всю лестницу. Гришка вышел, сказал:
"Извини старик", - и развел руками. Я был дома, а Ирка была на утке у
Снегирей. Был еще Юрий Сотник с женой и Роман Сеф с женой. Все пили, а Сотник
не пил, хотя антабус и кончился (а раньше он очень пил, и его жена выливала
водку в раковину). Ирка приехала немного пьяненькая и наевшаяся утки style='font-size:10.0pt'>".

 Мелизматические
(звУки-Ухи  = струны души, слЮны курляндских клыков-что-волков) причины
внутрисемейной скандалезности таятся от читателя, фигуры умолчания выгодно
оттеняют лишь то, что - говоря эзоповым языком условностей - «увенчано лавром
эстетической прибыли». Дневники мало помогают формированию взвешенного
понимания художественной программы  Гробмана. Манифестационный замах плана
«позднего» Левиафана, где Миша, не таясь, мог вибрировать голосовыми
связками, утверждая, что «еврейская мистика - наша философия!» не ощутим в этих
палестинах. Здесь, в немоделированных на потребу дня сегодняшнего аскетически
лаконичных перечислениях самых «конкретных» жизнедействий гробмановского
бытования, мы принуждены думать и об Ином читателе. Скажем, об офицере КГБ -
некоем «абстрактном» полковнике Коршунове, который, при горестном
стечении обстоятельств мог бы с известной радостию прочесть эти же литеры. Улик
создавать автор не хотел, не имел права.

     Дневниковые теснины речи
проявляли себя, думается, во всем своем комплексном багаже: записывалось то,
что записывалось. И это отнюдь не тавтология. Дневник - чьему бы перу он не
принадлежал - Бодлеру или Ходасевичу, Хармсу или Брюсову - всегда субъективен в
своей фрагментарности. Ибо: далеко не ВСЁ можно записать - и, впоследствии,
далеко не все можно опубликовать.

Гробману выпал жребий явно попроще:
он сам себе режиссер и редактор, сам воплощает свои представления, у него
однозначно отсутствует риск «нарушить волю покойного». Ибо этот
«покойный» еще жив и даже смеется своим особым гробмановским смехом, четко
корреспондирующим с рубленой топографией линии грубых губ, короткого, будто
высеченного из гранитного камня «акмеистского» носа. Аутентичность
запечатленной ритмики человеческого текста не подлежит ни малейшему сомнению:
собственный телос неумершего, не читавшего Барта (проверяли - знаем) Властного
Автора par style='color:black'> excellence style='color:black'> - выдавливается как тюбик маслянистой краски на ворсистую
поверхность кисти глаз каждого, распознающего это книжное действие. Можно было
бы представить маленькие кассеты, вставлявшиеся в стародавний московский
телефон семьи Гробманов, записавшие - в пандан к Дневникам - еще и череду
бесконечных разговоров-медитаций, на отсутствие которых в тексте книги сетует
Миша в самом начале. Их небытие компенсируют, в какой-то мере, двуцветные (см.
выше) «картинки» художника, где преобладают знаковые для Гробмана
(именовавшегося одно время «художником-сказочником») персонажи - это магическое
шествие рыб и птиц, рыбоптиц - пернатых друзей и чешуйчатых парий,
сопутствовавших Гробману в его масляно-дощатом (многие работы Гробмана рисуются
на широких фанерах, обрамленных в деревянный кант) Пути художника-суфия. В этом
Дао имелись и свои Остановки. Но об этом в другой раз.

     Будущему биографу Гробмана
задача создания адекватного жизнеописания художника, как представляется,
сведена к самому минимуму: вся работа УЖЕ проделана самим Михаилом в его
ежедневных записях (которые продолжаются и поныне). Книга мемуарной наррации Гробмана
займет свое, полагающееся ей значимое место на той же полке, где уже стоят
аналогичные тома Ильи Кабакова и Виктора Пивоварова, Гриши Брускина и Анатолия
Брусиловского. Культура прошлого нашего искусства пускает верные принтуозные
корни.

У Миши Гробмана появляются
необычайно талантливые ученики, во гольдштейних мразнЫх Окнах (не по
росту безалаберного роста style='color:black'>) пишущие вот такую УНИКАЛЬНО притягательную прозу,
заставляющую в ней узревать (прозревать?) чаемое черемное рождение Нового Саши
Соколова - деревенщика и лесопедиста, крутящего педали по проселочным оврагам
да прямехонько в терем Нового Сладчайшего Стиля жижековой синекдотической
Жызни:

"....степаше пять
лет, но он смотрелся на все три, малосильный, хиловатый, на улицу без мамки не
выходя: боязен.

но мамка у степаши
промерла. приткнулся у чердачного оконца, выглядывая в пугливом восторге, как
на бугре, возле барского дома взлетали огневые искристые хвосты, с грохотом
осыпались брызгами, бликами пыхали во мраке, вызывали панику в глазах. Жихарка -
страшливый видом своим прошмыгивал мышью-плюгавкой за чердачные балки,
зарывался в труху с тряпьем, чтобы не углядели, жилился для отвода глаз,
заламывая мохлапые руки:

---- стар , хвор,
немощен.... дни провожу в печали-сетовании...

в подполе шум с грохотавшим
горохотом - затаилась Вытарашка, медлительная развалеха, носатая, в жопу
брюхатая, заготовив на врага кругловатые картофелины-крупняки, дабы насильник
бабьего подпупия охотник, не взял силком на постелию. Вытарашка уквасилась в девках
сто еще лет назад. Вытарашку никто не брал в жены: ни паралитик, ни леший с
бредовиком, ни окрысившийся индюк Кеша, а потому мертвела в испуге, сберегая
без надобности девичье свое проклятие страстотерпицы-во-струпьях. в ого-го-го
каком ого-роде, под сермяжными лопухами, располагалось соломенное царство
Индрика Мандея, и царь Левонтий, до баталий охочий, под сполохи икристых
зернивых ракет, держал навскидку воючий совет: куда посылать дружинников рать,
как отстояться от супостата, каков порцион выдавать ратным людям, дабы
самоохотной дамбой вышколенно отработали Проклятие Усмерти. и только на печи
было покойно. на печи располагался остов Вечного Веселия и прохаживал там
Шишига-полуумок, мякинная голова: блажной, дурной, гугнявый, эдакий
лобан-царскосел. Подскакивалд в Гвалт на кирпичинках под всякий потешный
хлопок, орал во все оро:

- Я Мирошка-дурачок,

грЫзу с квасом чесночок

я какашкина привычка,

худо-мудро туранчокс,

не букашка, не башыз,

не пингвинник, не кубыз,

на варгане игрунец:

ебко-сдобный леденец!

попиваю свой кумыс

в шапке-штреймеле бурлеск

йерданутый синий лис,

всяк анальный длинный
лиз.

пуперть- руппель холодец!

мамка у степаши родилась
многоболезненной, постница и кликуша: без Господа часа не могла прожить. Мамка
высматривала у себя все подчешуйчатые присловья, подкожную болезнь немолчных
пороков, мучилась от нестерпимых грубостей и всеобщего помрачения сердец, а
оттого собиралась в послушницы к преодолению суеты и докуки. мамка у степаши
знала свой срок и перед Уходом наготовила для сына сберегателей: во вдоре, в
избе и под кровлей. Жихарку с Вытарашкой. Царя Левонтия и дурака Шишигу. Пусть
будут. Летела по небу дурная звезда. Выглядывала сверху хоть кого, чтобы
загадал в угадайке желания сруб. Искрила в панике:

---- Я сгора... Ю... Вы
слышите? Вы  style='font-family:Arial'> верите , вы ждете? Вы , кудесные! Они не оставляемы
мгновенности бурлескные... Догораю...... Все! Нету меня! Сгорела нахрен!
Сго-реее-лааа...

Но ее не углядели в
многоцветье потешных огней........"

 Надеюсь, "сильный" эко-прочитыватель сумеет не по-эткиндовски
оценить всю стоеросовую силу этой поэтики фрагмента.

    А в ерническое (как же
иначе) заключение, приведу фрагмент из известного, должно быть, всякому
натруженному интеллекту, но все же неотменимо популярного во время оно "молодежного
писателя" Ильи Зверева:

«- Я памятник себе воздвиг
нерукотворный! – проорал Коля, утвердившись на тумбе. – К нему всегда идет
народная толпа!

Ясное дело – нерукотворный,
ехидно подумал Ряша – такого рукотворного памятника никто не захотел бы
поставить!

Но вслух он этого не сказал style='color:black'>».

Кейсария-Хадера, Последний день
Зимы 2003.