Комментарий |

Рассказ для Димы Бавильского

="bn.jpg" hspace=7>


Метаметафоризм к кому-то приходит как сумма знаний, накопленных человечеством, а к кому-то - как осознанная необходимость. Вот такой метамета интереснее всего - стихийный, нутряной, свидетельствующий о внутренней жизни, реализм в высшем, можно сказать, смысле.

Следует сказать, что «Рассказ для Димы Бавильского» существует в двух вариантах. Когда я сказал Темирову, что намерен напечатать его текст в «Топосе», он прислал второй вариант, куда, между прочим, матершиннее и циничнее первого. Ну-ну.

Я печатаю этот рассказ не из-за самовосхвалений, а потому что текст хороший. Да и, в конце концов, эгоисты мы или нет, сказано же - Дима Бавильский - центр мироздания и всё тут: где я, там и солнце.

="07_061.jpg" hspace=7>


Жан-Мишель Баския

Рассказ для Димы Бавильского

Дима Бавильский – внатуре *** тип. Напиши рассказ, чтобы ему
понравился. Сделайте мне красиво. Сделайте мне ***, только не
машите головой, а работайте ей. А то берутся, а потом мельтешат.
А ***-то!

Рассказ для Димы Бавильского.

Понравился бы, ***! Да пошёл ты ***, литературный критик! Соцзаказ
партийного бонзы – чтобы вот мне понравилось, ты же
представляешь себе, что мне нравится? Я же представляю себе, я себе
до *** всего представляю, и *** мне не нравится.

Бабушка моя мне говорила подчас – что я тебе, на ёлке досталась? Я
потом часто думал – вот бы попасть на такую ёлку... Вопить
исступлённо – Сне-гу-роч-ка! Потом ёлочка зажгись, или
наоборот – сперва снегурочка, а потом ёлочка зажгись, а потом
разгребать вату освежеванной перины, на самом дне, рядом с
металлической разлапистой подставкой, найти себе подарок –
обёрнутую блестящими звёздами и кометами жестяную коробочку.
Прижать к сердцу, гулким топотом выбежать из спортзала, скользить
по перилам. Спрятавшись ото всех, бережно раскрыть.

Рассказ для Димы Бавильского.

Дима Бавильский – эпицентр мироздания. Поэтому мы его обернём ватой
и вложим внутрь коробочки – чтобы Дима не поранился. Внутри
коробочки будет сперва темно, несмотря на то, что вата вся
сплошь белая – но белая она только при свете, а так как Дима
лежит в запечатанной коробочке и даже не дышит, то его глаза
закрытые не светятся в темноте, как обычно, и вата тоже
представляется тёмной.

Когда мы откроем коробочку, Дима откроет глаза и посмотрит на нас.

Мы откроем коробочку так: аккуратно снимем крышку чугунного
клетчатого люка и скользнём в тёмное. В кирпичной шахте ржавые скобы
упрутся в наши ступни, мы станем переставлять ноги,
стремясь выгнуть колено в обратную сторону. Задвинем за собой
крышку люка.

Главное – не засветить Диму. Мы боимся засветить его, понимаете?
Дима должен оставаться не проявленным, тёмным, загадочным
пятном. Иначе... сложно сказать. Возможно, автор этих строк умрёт
(как автор). Дима очень чувствителен.

Бережно открываем коробочку – натягивающаяся жесть тихонько
дзинькает, выгибаясь. Там, в жёлтом поблескивающем спокойствии спит
Дима Бавильский. И видит сон прекрасный, как тысячелистый
лотос. Дима укутан белой хрустящей ватой, его сон безмятежен,
и коробочка ему в радость – запасливая, она, коробочка, –
ничего не забыла! Плотно нашинковала матрац снами. Сниться
Диме, что:

Мчась по горному серпантину, мы пересекаем границу. Дима снимает
штаны, чтобы пересечь границу голышом. Тепло и справа лежит
море, и слева лежит Толедо, и сбоку лежит женщина.

Впрочем, подглядывать за чужими снами нехорошо, к тому же мы не за
этим сюда спустились. Мы спустились сюда охранять его сон, а
не инспектировать его. Мы не какие-нибудь там наблюдатели
или вуайеры, нам просто здесь, в жестяной барокамере, в ватной
глуши, под Димино посапывание, легче пишется. К тому же –
толстый покров выходит двойным, ибо и за стенками
разукрашенной коробочки лежит вата, в которой прячутся другие игрушки и
подарки, и в них тоже, быть может, спят и видят другие
ребята другие миры. И в плотной тишине, под шум/сопот дыханья,
станем выдумывать истории.

Быть может, именно рассказ о снах других демиургов понравится Диме,
когда он проснётся. Возможно, фантазия прочих запертых в
изумрудных шкатулках существ станет тем сюжетом, который мы всё
это время нащупывали, но не могли ухватить. Большая ёлка,
под ветвями её, укутаны ватой, в тонкостенных металлических
коробках спят маленькие люди; коробки без вентиляции, и сон
их глубок, почти что летаргичен. И ночлег вечен. И ночь
нежна.

В ватном муаре спят дети. Их выдохи – упругие прозрачные шары,
которые с хлопающим звуком выходят из ртов и неспешно поднимаются
к крышке, где скапливаются, толпясь и шушукаясь и мельтеша.
Шары матовы. Внутри каждого сыпет ватный снег, стоит
укутанная ёлка и под ней, присыпанные, лежат в жестяных кубиках
спящие. Они выдыхают миры, наполненные единственным известным
им миром. В одном из миров под ёлкой, кутаясь в шинель,
сидит человек, временами поднимая голову и глядя на пределы
сферы, в которой он заперт. Он думает, что это низкое серое
небо. Он достаёт из внутреннего кармана шинели карандаш,
недоумённо оглядывает споротые погоны, понимает, что образ пошл, и
начинает записывать в блокнот чёрной кожи, временами дыша на
замотанные бинтами руки:

="07_062.jpg" hspace=7>


Жан-Мишель Баския

Рассказ для Димы Бавильского.

Лес полон чудес. Сперва в нём кажется, что всё тихо и мёртво, что
снег укутал всякую жизнь. Но стоит остановится, сесть и
прислушаться, как зимний лес окажется полным скрытых движений,
звуков, запахов, тресков, зверья. Рассеянный взгляд следит за
палочными отпечатки неведомой четырёхпалости, пока не
наталкивается на одновременно горделивого и суетливого птица,
возможно, скворца или снегиря, или даже весёлой сойки.

Ветра нет, но с соседнего дерева мелко осыпался снежок, и, глядя на
промелькнувший рыжий хвост, достраиваешь прыгучую белку,
перескакивающую с ветки на ветку. В безветрии достаёшь и
закуриваешь сигарету, бросаешь спичку на наст, спичка выглядит
чужеродно и коряво, с наслаждением затягиваешься, вбирая чистый
морозный воздух вместе с дымом, задерживаешь на мгновение
дыхание и, выпуская облако в искристое пространство,
улыбаешься.

Закидываешь голову кверху и видишь неяркое пятно солнца, оно странно
пульсирует, наверное, всё же ярче, чем кажется, глазам
тяжело смотреть, опускаешь взгляд на землю и замечаешь, как
удлинились и набрались плотности тени, каким синим стал снег. И
всё же пульсация не прекращается, тени ритмично то бледнеют,
то набирают густоту. Это там, за облаками, за границей
сферы, в которой всегда идёт снег и стоит заснеженное дерево,
проснулся и курит Дмитрий Бавильский.

Пишущий вновь дышит себе на руки и думает о том, что папиросы
кончились, что он не знает, кто он такой и как он здесь оказался.
Пишущий встаёт с корточек и притоптывает ногами. Где же
сюжет, думает пишущий, где же он? Отчего с такой лёгкостью
выпускают из себя свои кургузые юдоли эти запечатанные сновидцы,
отчего я никак не нащупаю нить, достаточно длинную, чтобы
сплести её в ловушку и поймать этих галдящих птиц, здесь
человек в шинели делает резкий жест над головой, оканчивающийся
схваченной в кулак пустотой.

Потом он перечитывает написанное, и на словах «достаёшь и
закуриваешь сигарету» пальцы его чиркают невидимой спичкой по
отсутствующему коробку, крепко зажатому в руке, подносит огонёк к
сигарете и с наслаждением затягивается. Щелчком обугленная
щепка летит на снег, губы шепчут: Спасибо тебе, Дмитрий
Бавильский и нога присыпает чёрную чёрточку на белом листе бумаги,
на котором в тусклых сумерках меркнущего окурка всё ещё
видно карандашное

Рассказ для Димы Бавильского

Был утренник, юноша шёл вдоль сугробов, навстречу шла шубка, она
оглянулась с улыбкой, сказала: без шапки. Снег зачерпнув, к
губам и вискам приложил, потекло по щеке, шёл дальше, всё думал
– откуда здесь, на моей тропинке, девушка. Усердно шагал,
подошёл к окончанию стёжки, уперся руками в поверхность
сферы, и – оглянулся. Стояла там – шубка, и, словно шептала, –
смешной. Тогда надавил изо всех сил, колени согнул и толкал,
чувствовал – сзади глядит на него улыбка из шубки, и не
уходит, жал сильно, давил, всё горячее текло, вдруг упал,
оступился. Ужаленный, взвился, вскричал тонкоигло, обернулся – но
не было шубки, шубка – пропала.

Сквозь стенку полупрозрачную ему улыбалась – улыбка, и всё
помутилось. Тогда: звенящими острыми многими зубьями бросился вверх,
и звенели: не то колокольцы, не то ксилофон, пронзяще и
высоко. Там – там, за матовым блеском улыбка и шубка моя, там
безвоздушность, и в ней – есть моё, что должно стать и быть.
Опять надавил на сферу и заскрежетали подошвы и бело
отхлынули ногти и зубы – зубы белели и снег. Он вспомнил когда-то,
давно, вспомнил он, будучи – совсем ещё юношей, даже юнее –
читал в жёлтой книжке «прочти через стекло мою улыбку,
подружка». Как глупо – подружка! Вжался лицом в прозрачность и
внезапно – вдруг – пушегрохотно – вдруг прочёл он и оказался
рядом с мягкой блестящей шубкой, без воздуха.

Шубка, улыбка и он – без воздуха.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка