/Сергей Кистерский «Небесный счётчик». СПб, 2016./
Перед поэзией, разумеется подлинной, в каждую историческую эпоху стояли две проблемы: что сказать и как сказать. В некоторые исторические периоды многие поэты шли проторенными дорогами, не мудрствуя лукаво, подражая тем или иным мастерам, признанным классиками. Иногда поэзию подменяли откровенной риторикой, а то и демагогией. Но проходило время – и снова возвращался «спрос» на бунтарей и экспериментаторов, как в поэтической форме, так и в содержании. Их вначале обычно отвергали, а то и преследовали. А потом некоторые из них тоже становились классиками…
И в нашу, явно «антипоэтическую» эпоху происходит то же самое. Кажется, ещё лет 15 - 20 назад Д. Воденников, И. Жданов, Д. Пригов считались революционерами, хотя бы и на стезе постмодернизма. А сегодня они уже мирно соседствуют на книжных полках с «шестидесятниками»и с авангардистами 1910 – 20-х годов.
Сейчас мы переживаем интересное время, когда круг читателей поэзии практически сомкнулся с кругом самих поэтов. Я не вижу в этом ничего странного, поскольку культура (и литература в том числе) полностью оторвалась от жизни общества, занятого добыванием денег, и витает в некоем безвоздушном пространстве, образовав загадочную область «искусство для искусства», хотя и в несколько ином плане, чем это было полтора-два века тому назад.
Разного рода поэтические находки и достижения волнуют, главным образом, самих поэтов, а для широкой аудитории остаются попросту неизвестными, да и неинтересными. Как мы говорили, «поэзия наживы» перевесила «поэзию в собственном смысле слова».
Думаю, что всё вышесказанное относится и к новой книге Сергея Кистерского. Это хорошая, добротная книга, о которой есть смысл поговорить, но прочтёт её ограниченный круг, едва ли больше 50 - 100 человек. Причём, суть дела не в том, что автор ставит перед собой какие-то сложные задачи или выражается запутанным, нарочито сложным языком, а просто в том, что катастрофически упал интерес к литературе вообще и особенно к поэзии. На глазах исчезает даже сама потребность в чтении, если не считать сочинения А. Марининой, Д. Донцовой, Т. Устиновой, не говоря уже о просто жёлтой макулатуре, которой завалены прилавки книжных магазинов. Причина тому – разрушение культуры, идущее на глазах, хотя оно началось, конечно, далеко не сегодня, и – формирование «одномерного человека», о котором прозорливо писал Д. Маркузе ещё более полувека тому назад.
Это, возможно, длинноватое вступление необходимо для того, чтобы и автор, и его возможные читатели не забывали, что (как было сказано давным-давно) «…узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа», – а вот «проспало их дело» или «не проспало» сказать может только весьма отдалённое будущее.
Сразу обратим внимание на одну интересную особенность стиля С. Кистерского. Он пишет трёхстишиями, подражая японским хокку ( или хайку), но объединяет эти трёхстишия в большие поэтические циклы. Их в книге восемь, чего японские поэты не делали. Сама по себе такая поэтическая форма, конечно, не нова в русской поэзии, ей, по меньшей мере, больше ста лет, но у С. Кистерского она приобретает весьма оригинальный смысл: поэт постоянно балансирует на грани острой публицистики и откровенного абсурда, что подкрепляется ещё и полным отсутствием пунктуации. При личной беседе со мной С. Кистерский сказал, что «пунктуация вредна для языка». Я ответил ему, что такой же взгляд проповедывал А. Кручёных почти за столетие назад. С. Кистерский этого не знал, но весьма одобрил эту позицию своего предшественника. Собственно говоря, всем этим удивить современного читателя трудно: насмотрелись ещё и не на такое. Однако свой поэтический голос у автора есть и, прежде всего, это сочетание насмешливости с резкостью, а порой и с цинизмом:
Надо кончать с женщинами
А то запишут
В престарелые развратники (с. 6)
Или:
Как жаль
эта паскудная жизнь проходит
об иной не мечтаю как жаль
А перед любителями поэзии
помахать
могучим поэтическим фаллосом
Ну нечего писать
пусто
впрочем вот раздавил таракана (с.9).
Впрочем, о своей поэтической манере автор говорит так:
Я не говорю что это хорошо
я не говорю что это плохо
я показываю факты (с. 13)
Но здесь он явно лукавит – как раз «факта» в его книге маловато, а основным поэтическим орудием является интонация, переходящая от личности к сарказму:
Боюсь начальства
не потому что оно страшное
а потому что я его боюсь (с. 25)
И ещё:
Будучи русским
мне дозволено называться россиянином
не иначе (с. 34)
Есть у автора и так называемые «стихи о любви» или, говоря современным языком, – эротические признания, но они написаны примерно в том же ключе с обязательной и непременной ехидцей:
Загадка женщины
в том что
её хочется (с. 39)
***
Высмотреть одинокую курицу
и сложив крылья
камнем вниз (с. 44)
Думаю, что эти мысли и лирические советы будут особенно полезны молодому поколению, а нам, старикам, старым пердунам (по терминологии С. Кистерского) адресованы другие стихи:
От водки болеют
водкой лечатся
водкой дела вершат (с.47)
Не прост С. Кистерский, ой, как не прост! Он и шутит, и заигрывает с читателем, и посмеивается над ним, а сам то прикидывается дурачком, то немножко юродствует, в том числе и над самим собой:
Уже боюсь
если девочка согласится
и всё фантазирую ( с. 49),
а то ударится даже в лиризм в цикле трёхстиший «О Лали»:
Хватит
хватит бесстыдствовать моя Лали
осенний луч не согреет твоего тела (с.50)
***
Моя Лали называет блуд романтикой
а себя
гнёздышком (с.52)
***
О бесстыдствующая моя Лали
выберусь ли я в этой жизни
из поглощающих лабиринтов твоего гнёздышка (с.53)
Это уже почти «анакреонтические стихи», как говорили об этом в позапрошлом веке, в частности Пушкин и его друзья.
Атмосфера постоянного подтрунивания над так называемыми «общечеловеческими ценностями» – это основной нерв книги, что делает её особенно привлекательной. Автор и не скрывает этого:
Чтобы быть в тонусе
надо настроить против себя всех
что я и делаю (с. 66)
***
Коммуняки стали иисусовцами
ничего удивительного
это две стороны одной медали (с. 70)
***
Наши писаки поют Христа
чуют гниды
куда ветер дует (с.75)
Впрочем, иногда автор и сам подставляется, – может, для того, чтобы всё было совсем уж сладко, но лично мне это неприятно:
Я с презрением
отношусь к гуманитариям
ибо я инженер-кораблестроитель ( с.65)
Так и хочется спросить, а чего же вы, инженер-кораблестроитель в поэты лезете? Поэты и писатели – это ведь не инженеры, хотя Сталин думал иначе. Поэты всё-таки и есть подлинные «гуманитарии». Так что будьте поосторожнее в ваших умозаключениях, а то кто-нибудь и по морде залепит.
Книжка интересная, но выводы могут быть двусмысленными.
Я не согласен с мнением известного петербургского критика А. Филимонова: «При декларируемой отстранённости от классической поэзии, С. Кистерский , тем не менее, вступает с ней в напряжённый диалог – через отрицание, которое на самом деле пристальное вглядывание, перекликаясь С Фетом, Мандедьштамом, Бродским и, конечно, Пушкиным….» («Невский альманах» 2013, № 3, с. 85 ).
Дело в том, что С. Кистерский бесконечно далёк от традиций русской поэзии, равно как и от большевистского авангарда в стиле Маяковского. Это человек со своим, почему-то восточным, взглядом на Россию. Во время личных бесед с ним, он подчёркивал, что японская поэзия лишена образности. В ответ на моё замечание, что японская поэзия невозможна без китайской образности, он почему-то стушевался. Автор не знает ни японского, ни китайского языка.
Размышлявший о предыдущей книге «Зебры….» С. Кистерского петербургский поэт и отчасти критик Н. Астафьев, писал так: «Мир, в котором живёт автор, предельно ограничен. Это дом, комната и картины бытия, сменяющиеся за окном (электрички, воробьи, синички и т.д.)…» (Невский альманах, 2012, №3, с. 68). С. Кистерский-поэт, хотя постоянно юродствующий, и более того, сделавший это своей поэтической профессией, – всё-таки не Иванушка-дурачок. Его поэзия имеет свой смысл и содержание.
О чём-то мы сказали, но слово за читателем.
Санкт-Петербург
