На меже вспаханного поля, или о радостном
Просвещенной публике нравится снисходить до «наивного» и «непосредственного»
искусства, выискивать его в «провинции», в кипах писем, пачками
приходящих в редакции, соскребать в музейные сусеки с заборов
и трактирных вывесок. Просвещенная публика и сама любит поиграть
в «непосредственность» — от якобы лаптем опоясанного Николая Клюева
до любимца нынешней столичной богемы Шиша Брянского.
Просвещенная публика болеет этим с тех пор, как импрессионисты
открыли для самодовольного и самодовлеющего Запада «простоту»
японской гравюры. И началось: африканские маски, кубизм, Леви-Стросс,
структурализм, деконструктивизм, постмодернизм... Мультикультуральность
и политическая корректность.
Выдумщик Ираклий Андронников рассказывал (хочется ему верить)
об обнаруженном в одном из лермонтовских архивов странном автографе.
Под заголовком «На смерть Пушкина» рукой Лермонтова было записано:
Стояля в шистом поле Как ударил из пистолетрум Не слишал как гром загремил. Всю маладсов офисерум Упаля на колен, палакал слозом, Не боле по нем, кроме по нея.
Выяснилось, что автором стихотворения был некто Ахилл, негр-гвинеец,
служивший в доме Лопухиных, московских знакомых Лермонтова. Впоследствии
этого младогения афро-русской литературы назначили основоположником
«русского постмодернизма», под которым понимается всё забавное.
Посмеялись. Ужо нам.
В нынешнем культурном «мировом супермаркете» место русской литературы
— на полке «экзотические товары». Пушкин и Лермонтов (русские
поэты-ортодоксы эпохи псевдоклассицизма) здесь соседствуют с одноногой
чернокожей писательницей-лесбиянкой и чувствительным гвинейским
лакеем. А мы, рядовые потребители этого супермаркета, довольно
гыгыкая, гребем все в одну корзину. Небось, постоит на полочке.
Я тоже некогда не избежал искушения назначить Владимира Важенина
главой специального литературного направления — постинтеллектуализма.
Направление, впрочем, осталось, но Важенин к нему не прилепился.
Он ходит по меже огромного, вспаханного не для игр поля, а у постинтеллектуалистов
своя комфортабельная песочница.
Предваряя некими размышлениями эти действительно «странные», непривычные
и вроде бы нуждающиеся в каких-то пояснениях стихи, ловишь себя
на том, что не хочется ничего «пояснять», то есть извинять и оправдывать.
Между тем, от автора предисловия ждут именно рассуждений о «своеобразии
рифмы», «силлабическом изоморфозисе», «ментальном космосе» или
хотя бы о пресловутых «японцах» вкупе со степными акынами.
Всё это фуфло. Давайте лучше задумаемся о том, что, кроме приятного
смехового послевкусия, оставляют эти стихи в нас. Способны ли
мы подняться до них так же, как способны снизойти с высоты своей
литературной грамотности? Не подменила ли нам радость интеллектуального
узнавания все прочие нравственные и эстетические эмоции? Кем мы
становимся, назначая поэта (такого, сякого, всякого) своим шутом?
Королями ли?
Вдумчивое, постепенное чтение Владимира Важенина требует духовной
работы. Эта книга написана (и, главное, издана) никак не в жанре
«От двух до пяти», когда взрослые люди умиляются нечаянным откровеньям
ребенка. Судьба Важенина достаточно насыщена и трагична, чтобы
подозревать его в полном отсутствии литературной испорченности.
И вместе с тем он пишет так не специально, вовсе не на потеху
пресыщенным «постмодернистской чувствительностью» любителям аномалий.
 |
| В. Важенин, 1985–86 гг. |
Важенин — не аномалия, он самородок и уникум. Первый среди, может
быть, всех не пишущих, а думающих стихи. Отнимите
от любого «нормального» стихотворения предшествующий ему литературный
опыт, отнимите память о прочитанном (но не пережитом), отнимите
все эти приобретшие самоценность аллюзии, реминисценции, метафоры
и прочие образные конструкты — словом, снимите бумажную упаковку
и представьте себе, что останется.
Да Важенин же!..
Экспериментами по очищению стихов от «поэзии» (приводящими чаще
всего к матерной полупрозе) занимается поэтище наших дней Мирослав
Немиров. Предшественники Немирова, которых он сам себе и назначил
— Пригов, Рубинштейн, минуя стадию собственно эксперимента, занимались
стилизацией предполагаемого конечного продукта (отсюда все эти
«милицанеры» из якобы коллективного бессознательного). Но здесь
— другое.
Важенин идет не от «поэзии», а по направлению к ней. Помните,
на картинах Сезанна природа как бы замирала за миг до того, как
окончательно совершится акт Творения, и всё вокруг приобретет
привычный нам, намозоливший глаза вид? Но это была ре-конструкция
— все модернисты пластали Творение, положась на волю воображения,
ведь все, что нельзя разобрать на винтики, чтобы посмотреть, как
устроено, можно только придумать. Важенин же, искренне не чувствующий
стоящей перед искусством задачи вос-создания,
то есть реконструкции мира, просто творит его.
Помыслы его синхронны природе, он одномоментен Творению, его стихи
застывают в своей незавершенной и диковатой форме за миг до того,
как превращаются в резец в руке мастера.
Он не владеет своим стихом, но он сам — стих.
Это не пресловутая «стихия», овладевающая медиатором-символистом,
не самодостаточная «жизнь языка», о которой твердил Бродский;
Важенин не «над» поэзией, но и не «под» ней. Он абсолютно адекватен
своему единственно возможному способу выражения. И поэтому читать
его чрезвычайно трудно и непривычно.
Некогда люди открывали новый роман вовсе не для того, чтобы насладиться
языком, фабулой и сюжетом. Наивные, они полагали, что перед ними
разверзнется настоящая, невыдуманная жизнь с настоящими, невыдуманными
страстями, которые даже не писатель для них подсмотрел, а за которыми
они, читатели, сами подсматривают в замочную скважину переплета.
Потом это ушло, и литература из «великой» превратилась в «популярную»,
стала проходить по разряду досуга, развлечения и шоу-бизнеса.
Перестав быть копилкой реального, внелитературного
опыта, книга превратилась в удел филолога.
Подобная участь постигла и лирику. Говорят, было время, когда
стихи были нужны, чтобы вдохновить себя на битву или поплакать
над умершим. Это было задолго до «литературы», осознанной как
отдельный проект к началу Нового времени. Сегодня, после его окончания,
этот проект закрыт. Сколько бы ни тщились писатели вернуть себе
утраченное «значение», сколько бы не рожали издатели «нового Гоголя»,
у них будут получаться лишь «книжечки» — нечто среднее между декоративным
эстампом и кассетой с «занятным фильмом» на полке культурного
супермаркета. Литература рухнула под тяжестью накопленных ею качеств,
подавилась собственной памятью, в литературе наступил информационный
кризис перепроизводства, с неизбежными попытками демпинга. В конце
концов ей перестали верить, и она перестала существовать.
На оставшемся после нее пустыре цветут сочные, витальные сорняки.
Но, скорее рано, чем поздно, они пройдут тот же путь — задушат
друг друга своими «издательскими стратегиями», своим «рынком»,
своей «звездностью» (It’s not a song, it’s a singer) и уступят
место Бог знает чему.
Кустарь Важенин — то ли провозвестник будущего, то ли вырожденец
прошлого. Варвар на историческом стыке цивилизаций. Сегодня, когда
остатки «высокой» некоммерческой литературы незаметно, как в руках
фокусника, превращаются в «низкую» (одних волнует власть над умами,
других — деньги, и всех — успех), лишь такие, как Важенин, остаются
стойкими оловянными солдатиками на невидимой глазу границе. Он
— подлинный, неподдельный, трагичный, не подозревающий об уже
появившемся у него червячке-читателе. Он не приглашает в театр,
а живет с другой стороны занавеса. Нам оказана непростая честь
— войти в эту жизнь. Справимся ли? Или превратим всё в привычное
«realty-show»?
Ссылки на стихи Владимира Важенина:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
