Проза

• Часть 2.
• Часть 1.

Оба царя правили не только совместно, но и в согласии.

Что было несколько подозрительно окружающим. Несколько лет спустя
родственники царя Тация обидели лаврентских послов. Лаврентяне
стали искать управы законным порядком, как принято между народами,
но пристрастие Тация к многочисленным родственникам взяло верх.
Тем самым он обратил возмездие на себя. Приехал он как-то в Лавиний
на ежегодное жертвоприношение. И как бы невзначай его убила толпа
фанатиков.

Ромул легко перенес эту утрату. То ли меж царями дружба ненадежна,
то ли считал это убийство дипломатически демаршем.

Но от войны он воздержался, а чтобы оскорбленье послов и убийство
царя не остались без искупления, договор меж двумя городами, Римом
и Лавинием, Ромул заключил заново.

Годы бежали скоро, как эти строчки перед глазами. И вот созвал
как-то Ромул сходку на поле у Козьего болота. Провел смотр войск,
отдал распоряжения, и тут внезапно с громом и грохотом поднялась
буря. По словам древних историков, она окутала царя густым облаком,
скрыв его от глаз. Все чихали, кашляли, но строя не покинули.
Когда же мгла рассеялась, а пыль осела, римляне увидели царское
кресло пустым и теплым. Словно он отошел на время.

Отцы нации вернулись в город и сказали народу, что царь был унесен
вихрем.

Потом провозгласили Ромула богом, богом рожденного. Стали молить
его о мире. Чтобы всегда хранил он свое потомство.

Но уже в ту пору затесался в народные души червячок сомнения.
Кое-кто втихомолку, не так чтобы явно, но и не особенно скрываясь,
говорил, что царь был растерзан Отцами. Что Ромул хотел пресечь
власть олигархов, хотел бороться с коррупцией, но ему не дали.

Отцы, правда, избежали смерти. И спас их простой римский человек.

Как-то раз, когда сидели Отцы и особенно сильно горевали о случившемся,
явился к собранию некто Прокул Юлий.

— Чего тебе, — спросили Отцы и вздохнули. У них было предчувствие,
что народ за них очень скоро возьмется своей пролетарской рукой.

— Я может быть слово сказать желаю.

— А зачем? Шибко умный? Или че-нибудь дельное Отцам хочешь присоветовать?

— Ну, не знаю, таперича вам спорить некогда. Слыхал я, возьмутся
за вас скоро. Каждого разъяснят в отдельности и окончательно.
Токмо, пока этого не случилось, хочу доложить, что видение у меня
было.

— Тебе здесь что — клуб сновидений, что ли? — спросили Отцы уныло.
— Или ты нас с литературным кружком перепутал?

— Дело в том, что я видел сегодня Ромула.

Все как-то напряглись сразу.

— И чего?

— Квириты, шел я сегодня по нашим немощеным загородным улицам,
похмелье душило меня, и обуревала только одна мысль, как бы мне
не расплескать остатки своего здоровья по этим выбоинам и канавам.
Вдруг ХРЕНА-АК! Пыль столбом, дым коромыслом, молния крест-накрест,
гром стереофонический...

— Это у тебя в голове ХРЕНАК! — прервали его Отцы. Давай покороче.

— Не могу я покороче. Задание у меня.

При этих словах все честное собрание опять напряглось. И уже почудилось
кому-то, как мозолистая пролетарская рука берется за ручку входной
двери, чтобы вершить расправу.

— Ну ладно, не можешь покороче, давай, как есть.

— Так вот я и говорю ХРЕНАК! Все вздрогнуло кругом и подпрыгнуло.
Ромул, отец нашего города, внезапно сошел с неба и говорит мне:
«привет, квиритянин».

— И что все?

— Зачем все. Встал он передо мной и говорит: — «Не бойся! Пред
тобой Ромул, отец всех римлян, а также тех козлов, которые сидят
у себя в собрании и думают, что они тоже Отцы нации».

— Да разве такое мог Ромул сказать? — зароптали вокруг.

— Да он и раньше не особо церемонился с гражданской администрацией!
— ответил кто-то.

— Дайте человеку закончить!

— Так вот, — говорит он, — Перед тем, как опохмелиться, иди и
возвести римлянам: угодно богам, чтобы мой Рим стал главой всего
мира. А посему пусть будут усердны к военному делу, пусть ведают
сами и потомству передают, что нет человеческих сил, способных
противиться римскому оружию. Да смотри, говорит, не пей перед
этим. Прошу тебя. А то нажрешься, и тебе эти Отцы — фиг поверят.
И с этими словами удалился Ромул на небо.

Казалось, тишину в собрании можно было пощупать руками.

Прокол Юлий кашлянул:

— Ну, вот вроде и все.

— Больше он про нас ничего не говорил? — спросили Отцы.

— Про вас — нет. Он все больше про Рим разорялся.

Обнюхали вестника: действительно не опохмелялся. Весь вспотел,
руки дрожат, колени гнутся, но точно не пил.

— Хорошо, — говорят в честном собрании. — Мы тебе поверим. Вот
тебе денежка — иди хлебни чего-нить для здоровья. Потом придешь,
перескажешь поподробней. Может, даже выступишь перед народом,
если в состоянии будешь.

Видно было, как Отцы повеселели. Стали разговорчивыми. Тотчас
велели записать рассказ очевидца Прокола Юлия и поместить в газеты,
а сами газеты бесплатно раздать народу.

Злые языки утверждают, что именно с этого момента взяли свое начало
все мировые средства массовой информации.

А Отцы меж тем с вожделением думали о царстве и терзались скрытой
враждой. Каждый клан боялся потерять преимущества.

Выходцы из сабинян, чтобы совсем не затеряться и не превратиться
в политиков второго сорта (после смерти Тация с их стороны царя
не было), хотели поставить царя-выдвиженца из своих. Старые римляне
и слышать не желали о царе-чужеземце.

Спорили они, терзались, назначали преемников, правили вдесятером.
Но народ начал роптать. Вновь замаячила у тощей шеи аристократии
мозолистая пятерня. Вновь потянуло в воздухе сената портянками
и немытыми туниками. Общественность заговорила о междуцарствии.
О коррупции в верхах. Говорили, что рабство умножилось — сто господ
заменили одного.

Наконец Отцы постановили: кого народ назначит царем, а Отцы утвердят,
тому и править, пока не умрет.

В те времена славился справедливостью и благочестием некий Нума
Помпилий. Он жил в сабинском городе Курах. О нем говорили, как
о величайшем знатоке всего божественного и человеческого права.
Его рейтинг популярности бил всех местных политиков.

Пригласили его в кандидаты.

Нума шел по городу, смотрел на прохожих, жмурился и довольно кряхтел:

— Хе-хе, дети Рима, безбожники. Ужо проучу я вас.

Нума не стал устраивать голосование. По примеру Ромула, он повелел
провести птице-гадание. Испросить волю богов на царствование.
Птицегадатель-авгур, старый пройдоха, чье занятие стало почетной
и пожизненной государственной должностью, привел Нуму в крепость
и усадил на камень лицом к югу.

— Садитесь, Ваше величество, сейчас будем птичек пускать.

Авгур покрыл голову плащом, сел по левую руку, держа в правой
руке кривую палку без единого сучка.

Помолившись богам и взяв для наблюдения город с окрестностью,
авгур сказал:

— Смотрите, я разграничил участки от востока к западу. Южная сторона
— пусть будет правой. Северная — левой. Напротив себя, далеко,
насколько хватает глаз, я мысленно наметил еще один предел.

— Ты что, коммунист? — спросил Нума.

— Господь с Вами, Ваше сиятельство, с чего Вы взяли?

— Да я смотрю, ты все: тут отрежу, тут поделю, там межу проведу.

— Да нет же, это я так, колдую, так сказать. Теперь надо помолиться.

— И давно ты так промышляешь? — спросил Нума.

— Да как сказать? Вы первый, кого я во власть привожу.

— Ну, давай, давай, пиарь мене. Только осторожно. Не навреди.

Авгур переложил жезл в левую руку, а правую положил на голову
Нумы и раскачиваясь запричитал:

— Отец Юпитер, если боги велят, чтобы этот Нума Помпилий, чью
голову я держу, был царем в Риме, яви надежные знаменья в пределах,
что я очертил.

И он подробно описал те предзнаменованья, какие хотел получить.
И они были ниспосланы! Нума встал с камня уже царем.

— Ну, мастер, мастер! — сказал Нума, — Надеюсь, больше ни с кем
ты так вот о царствии гадать не будешь.

— Как можно, Ваше сиятельство! Упаси меня Бог.

— Ну смотри, — и Нума ушел царствовать.

***

Первым делом Нума связал союзными договорами всех соседей. Он
решил вселить в них страх перед богами. Самое верное средство
предотвращения войны. Кроме того, Нума притворился, будто по ночам
сходится с богиней Эгерией. И якобы по ее подсказке учреждает
священнодействия.

Вскоре народ забыл об оружии и войнах. И поскольку римляне хорошо
усваивали нравы своего царя, то даже соседние народы несколько
растерялись от такой перемены и сочли нечестием обижать государство,
всецело занятое служеньем богам.

Величайшая из заслуг Нумы в том, что на протяжении всего царствования
он берег мир не меньше, чем царство. Так два царя к ряду, каждый
по-своему — один войною, другой миром, возвеличили Рим. Ромул
царствовал тридцать семь лет, Нума — сорок три года. Государство
было не только сильным, но одинаково хорошо оказалось приспособленным
и к войне, и к мирной жизни.

Когда Нума умер, народ избрал царем Тулла Гостилия. Внука того
самого Гостилия, который получил промеж ушей во время войны за
женщин. Новый царь не только не был похож на предшественника,
но борзотой и наглостью превосходил даже Ромула. Он стал повсюду
искать повода к войне. Придирался ко всем, кого встречал. Ему
бы давно накостыляли, но царя бить опасно. Могут обвинить в измене
Родине.

И тут случай к войне представился. Как-то раз римские поселяне
угнали скот с альбанской земли. Альбанцы, не долго думая, тоже
украли стадо коров у римлян. Властвовал в Альбе тогда Гай Клуилий.

С обеих сторон были отправлены послы требовать возмещения убытков.
Своим послам Тулл Гостилий приказал не пить, на женщин не смотреть,
а прямиком ступать к царю и требовать удовлетворения. Иначе, мол,
бои без секундантов и разбирательство без понятых. Гостилий знал,
что альбанцы откажут послам. И тогда можно будет с чистой совестью
объявить войну. Альбанские послы были раздолбаями, действовали
беспечно. Пришли к Туллу, он им выпить поставил, девиц подогнал.
Ну, те и повелись. Пировали с царем, играли в карты. Вот римские
послы первыми и потребовали удовлетворения, и отказ получили первыми
и объявили альбанцам войну тоже первые.

Утром, после очередной ночной попойки, Тулл пригласил к себе послов
и спросил, чего, собственно, они хотят?

Ну, они мнутся, гнутся, потом вроде решаются: пришли, говорят,
за возмещеньем убытков, а если получат отказ, им велено объявить
войну.

А Тулл в ответ:

— Передайте вашему царю, что римский царь берет в свидетели богов.

Послы заволновались:

— А чего сразу богов? че сразу в свидетели? Мы ж не в Гаагском
трибунале? Да, впрочем, и до такого еще жить да жить.

— Вы меня не перебивайте, — сказал Тулл, — Так вот: чья сторона
первой отослала послов, не уважив их просьбы, на нее пусть и падут
все бедствия войны.

— Ой-ой-ой, — стали язвить послы, — Вы ж благочестивый народ-то,
у вас еще этот был, как его? С птичками все баловался? Они его
царем еще назначили?

- Вы мне Помпилия не трогайте, это бесчеловечно. Иначе сами знаете,
как страшен я в гневе.

— А Вы нам, Ваше сиятельство, кулаком-то не трясите перед носом.
У нас неприкосновенность дипломатическая может быть есть.

— А я Вам говорю: не трогайте, это бесчеловечно.

— Во-во! А подымать людей спозаранку, не дать им похмелиться и
грозить войной — это человечно?

— Так вы меня поняли? Мы с вами в состоянии войны.

— Да поняли, поняли, воинственный ты наш. Ща выпьем малость и
пойдем.

Весть о войне альбанцы уносят домой вместе с тяжелым похмельем.
И вот обе стороны стали напротив, и давай друг дружку матерком
пушить. Граждане, глядя на это безобразие, назвали войну гражданской.
Ведь битва намечалась между отцами и сыновьями. Обе армии были
потомками троянцев: Лавиний вел начало от Трои, от Лавиния — Альба,
от альбанского царского рода — римляне.

Но до сражения не дошло. Альбанский царь Меттий Фуфетий отправил
посла своему оппоненту и поручил передать ему, что, прежде чем
сражаться, надобно переговорить. Он, мол, уверен: если полководцы
встретятся, то у него найдется сообщение, не менее важное для
римлян, нежели для альбанцев.

Вожди с приближенными вышли на середину. Меттий сказал Туллу:

— Я, конечно, понимаю: коров угнали, послов ваших послали, наши
послы выпили у вас весь годовой запас. Обиды большие, но по-правде,
то это жажда власти толкает к войне два родственных и соседних
народа. Жажда золотых цепей на шею, колец в ухо и прочей распальцовки.
Оно нам надо? Ну, побьем друг друга, а потом и победителей и побежденных
поработят этруски. Лучше как-то иначе решить этот спор и сохранить
наши армии.

Тулл согласился:

— Действительно. Мало ли чего?

Порешили уладить спор так: в каждой армии служило тогда по трое
братьев-близнецов. Равных и возрастом, и силой. Звали их: Горации
и Куриации.

Цари подзывают близнецов и говорят им:

—Ну вот, братаны, попали вы конкретно! Будете биться друг с другом
за честь нашего отечества. Мы тут посовещались и решили: кто из
вас кого перебьет — той армии победа и достанется. То государство
и будет главенствовать во веки веков и ваще!

Ну, близнецы не знают, смеяться им или плакать. Да делать нечего.
Отечество в опасности.

Заключили договор. Полководцы расписались. Понятые тоже приложились.
Вышли близнецы на середину, хвать за оружие и давай друг в дружку
пырять мечами. Все смотрят кругом, покрякивают да посвистывают
от удовольствия. Шесть юношей сошлись грудь на грудь, и только
пыль столбом, клинки блещут, флаги трепещут, кости трещат, бабы
верещат….

Тут глядь: кирдык, кирдык — выпадают из свалки двое римлян.

Волею случая оставшийся боец был невредим, а трое альбанцев —
поранены. Получается, если против всех вместе — римлянин бессилен,
но каждому порознь может накостылять. Чтобы разъединить противников,
римлянин начинает убегать. Отбежал, оглянулся, увидел, что погоня
растянулась, как следует. И по одному уложил их в грязь навсегда.
Да еще сверху попрыгал.

Римляне встретили оставшегося Горация ликованием и поздравлениями.
Первым в город шел Гораций, неся тройной доспех. Перед Капенскими
воротами его встретила сестра-девица, которая была просватана
за одного из погибших Куриациев. Она узнала на плечах брата плащ
жениха (она, оказывается, сама его выткала). Сестрица в голос,
волосы распустила, окликает жениха по имени.

Видя такое дело, братец, которого этот самый жених пять минут
назад чуть не порезал, как подушку, в пух и перья, на потеху царям,
выхватывает меч и эдак ПЫРЬ! — заколол девчушку насмерть. Да еще
сказал при этом:

— Я тут, понимаешь, за родину кровь проливаю мешками, можно сказать,
на римско-альбанских фронтах, братьев потерял, самого чуть не
запыряли до смерти. Да еще, мать-перемать, смотрю, плащик-то что-то
знакомый — а оно вон оно значится как. Женишков-извергов прикормила.

Сестрица БРЯК — в лужу. Только брызги взлетели. Все кругом заткнулись
разом.

— Мдя-я-я! — подумал народ. Мы ему ужо дырку на парадной тунике
под орден просверлили — ан вон оно как, синдром ветерана на него
напал.

Гораций был схвачен и приведен к царю. Тулл не любил щекотливых
случаев, созвал народную сходку и сказал:

— В согласии с законом, назначаю дуумвиров, чтобы они вынесли
Горацию приговор за тяжкое преступление.

А закон звучал так: «Совершившего тяжкое преступление, да судят
дуумвиры. Если он от дуумвиров обратится к народу, отстаивать
ему свое дело перед народом. Если дуумвиры выиграют дело, обмотать
ему голову, подвесить веревкой к зловещему дереву, засечь его
внутри городской черты или вне городской черты».

В общем, ветеран Гораций обвел всех взглядом и подумал: всего-то
какие-то дуумвиры. Они Карлы дель Понте не знают. ОБСЕ вообще
б меня со свету сжило. А так еще можно на дурку закосить.

Дуумвиры как-то изначально считали, что если человек попал к ним,
то нет такого закона, по которому можно подсудимого оправдать.
Даже невиновного. Когда они вынесли приговор, то один из них объявил:

— Собратья! Вы знаете, что в этом государстве испокон веков всякая
фигня происходит из-за женщин.

Народ взволновался:

— Точно! Точно!

— Гораций потерял двоих братьев в бою, сестра его, оказывается,
якшалась с врагами Отечества, и во время победы стала оплакивать
поражение супостата. Фронтовая душа Горация, конечно, не вынесла
обид. Заколол он сестрицу на виду всего честного народа. Прискорбно,
конечно.... никто б с собой не совладал на его месте.

Народ молчал.

— Так вот, властью, данной мне царем, осуждаю тебя, Гораций, за
тяжкое преступление на лютую смерть. Сейчас, ветеран, тебе станет
страшнее, чем на фронте. Ступай, ликтор, свяжи ему руки. Будем
вершить лютую расправу.

Ликтор подошел и стал уже ладить петлю. Но Гораций, по совету
Тулла, сказал:

— Ввиду моего пролетарского происхождения, обращаюсь к народу!

В народном суде публику особенно сильно тронул Публий Гораций-отец.
Он сказал так:

— Граждане римляне и им сочувствующие! Извините, что обращаюсь
к вам с не совсем стандартной просьбой. Дочку мою убили правильно.
Случись по-иному, я сам бы запырял сына, а потом еще и дочку,
и вообще всех бы запырял, будь моя воля. Но тут! Неужто ветерану
станете руки крутить, погоны срывать? А хто мне, Горацию-старшему,
будет помогать? Коли бездетным оставите?

Он обнял юношу и тыча пальцем в доспехи Куриациев, говорил:

— Квириты! Соплеменники и собратья! А также тысячи незаконно въехавших
мигрантов, проживающих у нас без прописки и регистрации! Неужели
вы осудите фронтовика-передовика? Накинете ему колодку на шею,
сможете видеть его связанным, сможете видеть его под плетьми?
Ступайте, товарищ ликтор, свяжите руки герою и ветерану, который
недавно принес римскому народу господство. Обмотай голову освободителю
нашего города, подвесь его к зловещему дереву, секи его, хоть
внутри городской черты, хоть вне. Чего там дальше? Ах, да! Но
непременно убейте его меж могил погибших врагов наших Куриациев.

Ликтор вроде бы уже двинулся к Горацию, по призыву отца, но из
толпы на него зашикали, и он застыл.

Народ не вынес ни слез отца, ни спокойствия самого подсудимого.
Он стоял и нюхал ромашки.

Героя оправдали. А чтобы явное убийство было все же искуплено
очистительной жертвой, отцу повелели, чтобы он совершил очищение
сына, причем на общественный счет.

Совершив особые очистительные жертвоприношения, которые с той
поры завещаны роду Горациев, отец перекинул через улицу брус и,
прикрыв юноше голову, велел ему пройти словно бы под ярмом.

Рим правил дальше в своих пределах. Долгие годы он воевал с соседями,
снискав у них уважение и славу. Государство росло и крепло, мужи
государственные старились и сбавляли в весе.

Тут на землю римскую пришло моровое поветрие. Оно принесло с собой
нежелание воевать (появились даже первые мысли об альтернативной
службе и сокращений сроков воинской повинности). Но воинственный
царь не разрешал выпускать оружие из рук. Он был уверен, что здоровью
молодежи военная служба полезней, чем пребывание дома. Так длилось
до тех пор, покуда его самого не разбил паралич. Так вместе с
телом был сломлен и его свирепый дух. Царь стал покорен всему.
Полюбил благочестие, обратился к жалким суевериям. Народ также
стал богобоязненным и слегка дерганым. На всех углах уже толковали
и тосковали по временам Нумы. Народ считал, что надо испросить
у богов мир и прощенье.

Древние источники передают Титу Ливию, что царь сам, разбирая
записки Нумы, узнал из них о неких тайных жертвоприношениях Юпитеру
Элицию, и всецело отдался этим священнодействиям.

Но то ли он начал не так. То ли подвело его зрение и дрожание
рук при опытах с веществами. Только ему не было явлено ни одного
знамения. Во время одного такого обряда Тулла вдруг остановился
и потянул воздух. Запахло свежестью, как перед дождем. Потом словно
что-то сгустилось — и ШАРАХ-ТАРАРАХ! — блеснула молния и поразила
царя в самую макушку. Он сгорел вместе с домом на глазах сбежавшихся
граждан.

Царствовал он с великой воинской славой тридцать два года.

***

Царствие меж тем потихоньку развивалось. Цари сменяли царей. Отцы
нации старились и умирали. Плебеи тоже кое-как жили. При этом
слава Рима как-то росла, государство год от года мужало.

Настало царствие Сервия Туллия. Он старался укрепить свое положение,
как мог. Чтобы у сыновей прежнего царя, Тарквиния Луция и Аррунта,
не зародилось в мыслях чего-нибудь нехорошего, он женил их на
своих дочерях.

Но слаб человек перед судьбой. Слаб перед вожделением власти.
В доме Сервия завистливая жажда трона все пропитала неверностью
и враждой.

В очередной раз победив врагов государства, Сервий начал налаживать
гражданскую жизнь. Перво-наперво он учредил ценз. При котором
все повинности, и военные, и мирные, распределялись не подушно,
а по имущественному положению каждого. Именно тогда учредил он
и разряды, и центурии (сотни), и весь основанный на цензе порядок.
Сервий Туллий разделил город по населенным округам и холмам на
четыре части и назвал эти части трибами.

Произвел общую перепись населения и тем самым покончил с цензом
(для ускорения этого дела был издан закон об уклонистах, который
грозил им оковами и смертью).

После всего Сервий Туллий объявил, что все римские граждане, всадники
и пехотинцы, каждый в составе своей центурии, должны явиться с
рассветом на Марсово поле.

Выстроив там все войско, он принес за него очистительную жертву
— кабана, барана и быка. Этот обряд был назван «свершеньем очищенья».
Передают, что в тот раз переписано было восемьдесят тысяч граждан.
Древнейший историк Фабий Пиктор (древнейший даже для Тита Ливия)
добавляет, что таково было число способных носить оружие. Каково
было число неспособных носить оружие — никто не знает. Но кушали
они тоже много, говорят древние историки.

Поскольку людей стало много, решили увеличить и город. Сервий
присоединил к нему два холма: Квиринал и Виминал. Затем расширил
Эсквилинский округ. И сам же там поселился, чтобы внушить уважение
к этому месту и поднять цены на окрестные дома и квартиры.

Город он обвел валом, рвом и стеной. Раздвинув таким образом «померий».

Померий, согласно толкованию тех, кто смотрит лишь на буквальное
значение слова — это полоса земли за стеной. Некогда этруски,
основывая города, освящали птице-гаданьем пространство по обе
стороны намеченной ими границы. Чтобы изнутри к стене не примыкали
здания (у римлян это повсюду вошло в обычай), а снаружи полоса
земли не обрабатывалась человеком. Этот промежуток заселять или
запахивать считалось кощунством, дурным тоном. И всегда при расширении
города насколько выносится вперед стена, настолько же раздвигаются
эти границы.