Проза

• Прогулки по линии фронта II. Начало.
• Прогулки по линии фронта. Окончание.
• Прогулки по линии фронта. Продолжение.
• Прогулки по линии фронта. Продолжение.
• Прогулки по линии фронта. Начало.

Размышляя о судьбах Родины

Дома я почувствовал себя, как подопытный кролик с электродом в
заднице, только что сбежавший из обанкротившейся лаборатории.
Отвратительные мысли и чувства переполняли меня, бедного и
ослабевшего. Я решил прилечь и помереть, как можно тише и
быстрее. Все-таки вчерашний спирт, вкупе с тюбиком
обезболивающего, привнесли в жизнь самые омерзительные ощущения.

Но, прежде чем помереть, я предусмотрительно забился в единственный
угол прихожей, который не простреливался с улицы, поставил
рядом ведро с пивом, откупорил бутылку и принялся помирать
под вялые размышления ...на фига тебе все это надо, придурок?

Ангелы, конечно же, иронично на все это взирали со своих небес с
кондиционером и всеми удобствами и пока помалкивали.

Я вспомнил, как читал умные книжки, выпущенные святыми людьми из
различных благотворительных организаций под названиями типа:
«Как улыбаться журналистам на войне?», «На какое место
напяливать каску при пролете над вражеской территорией?», «Можно ли
показывать пальцем на военных во время боя, или безопасней
ковыряться им в носу?».

Вспомнив пассажи из этих книг, я рассмеялся и расплескал на живот
теплое пиво. Теперь вместо умирания придется еще поплескать на
себя водой из ведра, чтобы смыть на фиг с живота эти липкие
пивные потеки. Потом я снова вернулся к воспоминаниям о
забавных книгах. Не помню уж, кто их пишет, но явно люди с
фантазией. Причем опираются они исключительно на эту самую
фантазию, а не на реальные факты. И хотя их благородные труды
рассчитаны на журналистов, которые готовятся съездить в район
боевых действий, но не знают, как себя там вести, толку от
них — НИКАКОГО. Можете с пеной у рта доказывать мне обратное,
мне по фиг. Я свое мнение сказал.

В сегодняшние дни некие военные журналисты даже организовывают
вместе с военными специальные выезды на полигон, где посвящают
молодых в таинства боевых действий. Но все это тоже ФИГНЯ! —
доложу я вам честно.

Надеюсь, после десяти лет всей этой военной хренотени на «Северном
Кавказе», я теперь немного понимаю, что к чему, и могу
рассказать, как уберечь себя в зоне боев, где скорая помощь не
ездит, телефон 02 не работает, московские менты срутся со
страху, и мамам туда вход воспрещен.

Самое первое правило для того, кто хочет остаться в живых, оно же и
последнее — это вообще не ездить на войну. Не фиг там
делать. Честное слово. Если бы я знал раньше, что там творится,
или мне рассказали бы об этом — я бы хрен поехал.

Помню, во время штурма Останкино коммунистами, я со своим товарищем,
французским фотографом, неожиданно оказался у стен здания
под перекрестным огнем враждующих сторон, так сказать. Как мы
там оказались? — Спросите вы. А хрен его знает,— отвечу я
честно. Бывает, находит иногда на человека. Ползет, ползет,
потом глядь — ёбана! Не туда приполз.

В общем, в компании коммунистов мы весело лежали в грязи, ползали по
лужам и сверху шелестели ниточки трассеров, по временам
выбивая крошку из стены Телецентра. Никто ни фига не понимал,
что происходит. На наших глазах подстрелили молодого
коммуняку, который решил перебежать к нашей компании. Пуля клюнула
его куда-то в голень. С криком «бля!» он поскользнулся, и с
раненой ноги слетела кроссовка. Его товарищи бросились к
раненому. Они подхватили его подмышки и потащили в сторону
деревьев. Мой друг-фотограф решил снять этот героический момент.
Вспышки фотокамеры привлекли внимание какого-то блуждающего
поблизости БТРа Внутренних войск. Не раздумывая, он
развернул башню в нашу сторону и послал смачную очередь по нашей
компании из своего главного калибра. С криками: «ёптвоюмать»
(кричал ли я сам — не помню) мы вовремя свалились в лужу, и
трассеры с ревом прошли над нами в пустоту. При падении в лужу
фотокамера моего коллеги так засветила мне в глаз, что у
меня самого ночное небо пошло фотовспышками.

Работая локтями в осенней грязи, мы переползли дорожку и надеялись
уползти под деревья. Коммунисты тащили своего раненого
аккурат за нами. Фотограф снова изловчился и послал им серию
фотовспышек. Наверное, его фотографии должны были называться
«смерть патриотов». БТР мгновенно сориентировался и вдарил новую
очередь. Кроме того, с бортов через бойницы затрещали
автоматы. Коммунисты матерились на чем свет. Я взял своего друга
за воротник куртки и сквозь грохот стрельбы проорал ему, что
если еще раз он пыхнет своим фотоаппаратом, то я его сам
прибью.

БТР нам попался наглый. Он, видимо, понял, что у нас нет ни фига,
чем ему ответить, и поэтому решил добить нас. Мы позли что
есть мочи среди деревьев, стараясь держаться в тени от света
уличных фонарей. Компания коммунистов где-то потерялась в
дороге. Через какое-то время мы решили, что отползли достаточно.
Встали и, пригибаясь, выскочили на улицу Королева. Здесь
уже шастал любопытный народ. В воздухе — чьи-то вопли. Кого-то
куда-то тащили. В общем, суматоха изрядная. Тут-то нас и
подстерег этот БТР. Выглядит это, конечно, мистически. Но
именно так и случилось. Мы шли по улице довольно уверенно.
Разговаривали о чем-то, делились впечатлениями. И тут спинным
мозгом и я, и фотограф почувствовали неладное. Не сговариваясь,
мы плюхнулись рыбкой на асфальт. В ту же секунду над нами
прошла долгая очередь из БТРа. Я оглянулся назад. Эта сука
выполз из-за деревьев, откуда минутами раньше выскочили и мы.
Мне просто не верилось, что этот идиот тихонько тащился за
нами впотьмах среди деревьев, ожидая, пока мы себя обнаружим.

Так быстро и мощно я еще никогда не бегал. В секунду мы пролетели
немаленькое расстояние до ближайшей железобетонной тумбы, на
которой крепятся рекламные щиты, и единым порывом послали
тела в полет, за спасительную преграду. Новая очередь уже
летела за нами. Но прошла поверх бетонного блока.

Здесь же лежали, прислонившись к бетону, двое горожан. Они видели
наш полет и очередь из БТРа. Все это их позабавило, и они
отнеслись к нам с симпатией.

— Это он за вами гоняется, что ли? — Уважительно спросил первый.

— Водку будете? — Предложил второй.

Мой друг-фотограф не понимал по-русски, поэтому я перевел. Надо было
видеть, с какой энергией он закивал головой. И даже выпил
одним махом наполненный до краев стакан. Такого подвига я от
француза не ожидал. Вот и говорите после, что русские —
алкоголики.

Так вот, к чему я это? Ах, да. Про войну. В общем, я еще тогда
понял, что война — дело хреновое. Интересного там мало. Посудите
сами. Все дело на войне сводится к одному: либо ты
стреляешь, либо в тебя. Кто не хочет ни в кого стрелять, пусть
приготовится к тому, что игра пойдет в одни ворота. Журналистов на
войне вообще никто терпеть не может. Даже собственная
редакция воспринимает их как отвратительную неизбежность и
старается поскорее забыть, чем там эти идиоты корреспонденты
занимаются. У меня не было ни одной командировки, чтобы мне не
позвонили из Группы городов и не попросили, например, съездить
из Грозного в какой-нибудь Итум-Кале. Там, мол, кто-то в
кого-то стрелял и все-таки застрелил. Объяснять этим людям,
что дорога в горный Итум-Кале на машине только в один конец
займет минимум три-четыре часа — бесполезно. То, что по дороге
тебя могут шлепнуть как свои, так и чужие — тоже никакого
впечатления не производит. Ну не понимают люди, что это не в
Москве на метро ездить. Каждый выезд без охраны — чреват
самыми хреновыми последствиями. У тебя ведь даже рации нет,
чтобы напоследок матернуться в эфир, когда тебя за задницу
возьмут.

Я уж молчу о редакционных бухгалтерах. Эти твои коллеги вообще
искренне недоумевают, зачем корреспонденту платить такие деньги,
если его со дня на день убьют? А если вы все же
возвращаетесь в Москву, то они начинают придираться к каждой бумажке.
Почему печати нет? Почему написано неразборчиво? А где ты на
войне возьмешь бухгалтерскую бумажку? В окопах их не раздают.
Гостиницы, магазины — там не работают. А если и работают,
то какие на хрен чеки?

Во время самых тяжелых боев один мой кореш разыскал среди развалин
штаба боевиков печать с волком и кучу бланков. Так мы после
каждой командировки собственноручно заполняли эти бланки и
ставили на них красивую и ни хрена не понятную русскому
человеку печать республики Ичкерия. Выходило очень правдоподобно.
Бухгалтеров это тоже устраивало.

Еще одна особенность войны, чисто морального плана. Ежели ты
вооружен и можешь ответить обидчикам — это всем нравится. Тебя
будут уважать. А если ты безоружен, не принадлежишь ни к какой
группировке и шастаешь под ногами, как мелкая шавка посреди
табуна боевых слонов, то обидеть тебя считает своим долгом
каждый первый встречный идиот. А идиотов на войне всегда в
избытке. Поэтому работать ходячей мишенью — дело неблагодарное.

Далее. На войне нет никаких правил и, несмотря на это, они все же
каждый раз меняются. Например, во время первой чеченской
кампании Дудаев строго-настрого запретил боевикам обижать, а тем
паче — убивать журналистов. Бывали, конечно, случаи, когда
этот приказ нарушали, но в целом его старались
придерживаться. Во вторую кампанию боевикам уже по фиг. Они стреляют всех
направо-налево. Берут журналистов в заложники. А некоторые
особенно ретивые боевики вообще всех журналистов считают за
агентов Кремля. Поэтому делайте выводы сами.

Но раз вы оказались дураком, и вам не удалось отвертеться от фронта,
то сначала вам надо определиться, куда ехать? То есть — к
боевикам или к федералам?

При этом имейте в виду, что обе стороны искренне считают друг друга
бандитами и террористами. Поэтому ВАМ ЛИЧНО разбрасываться
столь яркими словами я не советую. Вас могут неправильно
понять и сделать болезненные и нехорошие лично для вас выводы.
Приведу пример. Один журналист поймал частника и со своей
телевизионной группой поехал искать линию фронта. Ее нигде не
было. Такое на войне случается. Вопреки всем канонам военного
искусства и учебникам по тактике. Так вот, залетают они на
своей машине в какое-то село. Выезжают на главную площадь и
видят группу вооруженных товарищей. То что надо! Вот у кого
можно спросить. Журналист поспешил к вооруженным людям,
остальные остались в машине. Так вот, пока он шел, в спешке не
определил: кто именно перед ним стоит. Зато оператор,
звукоинженер и водитель очень хорошо разглядели из машины зеленые
повязки с арабской вязью на головах бойцов, эмблемы с волком
на камуфляже и зеленое знамя над боевой группой. Увиденное
повергло их в шок. Крикнуть журналисту, чтобы он вернулся —
они не посмели. Боевики за ними уже наблюдали и если бы они
сделали попытку смыться, то их просто перестреляли бы, как
щенков. Да и журналист не успел бы добежать до машины. А
бросать товарища на произвол судьбы — нечестно и подло. В общем,
пока все эти противоречивые чувства карябали им душу,
журналист добрался до группы и с ходу спросил наивным голосом:

— Скажите, пожалуйста, а где здесь террористы?

Телевизионщики, что сидели в машине, слышали этот вопрос, и матерный
поток слов застрял у них в глотке. Холодные мурашки толпами
запрыгали по спинам. Мысленно они уже отстучали домой
прощальные телеграммы и собрали полевых цветов себе на могилу.

Боевики внимательно посмотрели в лицо журналисту. В глазах этого
человека они увидели бездонную безмятежность. Легкую
безразмерную непосредственность природы, граничащую с чистым
идиотизмом. Они увидели перед собой человека не от мира сего.
Насквозь наивного и чокнутого в полном смысле этого слова.
Наверное, поэтому они не стали его убивать. Один из боевиков мягко
развернул журналиста в ту сторону, откуда он только что
приехал, и, показывая рукой на черные клубы дыма, поднимавшиеся в
небо откуда-то из-за леса, сказал:

— Бандиты и террористы — вон там!

— Спасибо,— как ни в чем не бывало, ответил журналист и пошел к машине.

Частник рванул с места, не дожидаясь, пока журналист закроет дверь.
Всю дорогу автомобиль сотрясала матерная буря. Ругался
последними словами даже местный водила-частник. Чего обычно за
ними не наблюдается. Они добрались все же до федеральных
войск, и жизнь потекла у них более-менее гладко. Насколько это
возможно на фронте.

Правда, всю командировку, по ночам, руки оператора и звукоинженера
сами по себе тянулись к шее спящего корреспондента, чтобы
избавить и его и себя от будущих несчастий.

С боевиками мы разобрались. Сегодня к ним лучше не соваться.

Теперь о федералах.

У них, как известно, журналист может делать все, что угодно. Пить
водку, травить анекдоты, ругаться матом, стрелять из автомата
и гранатомета, шуметь по ночам, петь песни в деревянном
сортире, лежать под капельницей вне очереди и многое другое,
но... только по приказу и с одобрения вышестоящего
командования. Если такового нет — то вам не то что дышать, а даже жить
не позволят.

Многие журналисты до хрипоты спорят: можно ли одевать военную форму,
находясь в подразделении? Особенно если она есть в наличии
на военном складе, и вам ее настойчиво суют? Если вы
оказались на передовой в войсках, то лично я бы присоветовал ее
одеть. И чем зачуханней она будет — тем лучше. При этом, для
вашего же блага, как только оденете форму, я бы посоветовал
еще корчить гримасы, как тяжело больной, ходить, прихрамывая,
и всячески показывать, что смерть вас только посрать
отпустила на пять минут. Да! Старайтесь никогда не одевать
новенький камуфляж. В моем случае это чуть не привело к расстрелу.
Но бывают и другие хреновые варианты. Объясняю, какие.

Есть такая профессия — снайпер. Вражеский снайпер — это как правило
очень терпеливый, циничный, уравновешенный и расчетливый
человек. Так уж вышло, что именно таких людей выбирает эта
профессия.

Снайпер всегда лежит где-нибудь в укромном месте, обложившись
какашками, или изображает из себя разорванный снарядом памятник
Ленину и много-много часов смотрит в оптический прицел.

Попробуйте сами поваляться неподвижно двенадцать часов подряд под
открытым небом, глядя в бабушкин театральный бинокль на табун
муравьев. Уверен — вы спалите муравейник на фиг уже через
пять минут.

Так вот. В первую очередь снайпер приглядывает за жизнью солдат и
офицеров противника. Но какая на хрен это жизнь? Все они на
одно лицо. Знаков различия на них нет. Кто где — не поймешь.
Снайперу скучно, и он смотрит с тоской, как фигурки бродят
туда-сюда, занимаются всякими никчемными делами, таскают
какие-то ящики, прыгают по окопам и вообще ведут жизнь скучную и
единообразную. Лишенную всякой гармонии с окружающей средой.
Но тут он видит вдруг яркое пятно в гражданской одежде.
Снайпера начинают одолевать всякие мысли, несовместимые с вашей
жизнью. Он начинает думать: хто енто? Хрен ли он приперся?
Почему одет не по уставу? Раз в гражданке, значит, ему все
можно? Раз все можно — значит, какая-то важная птица? И вот
он уже берет вас в перекрестье, чтобы выяснить, кто вы такой
на самом деле, чтобы потом послушать о вас в новостях.
Например, каким хорошим, талантливым и отважным вы были. Сколько
водки могли выжрать за раз и сколько материалов после этого
написать.

— Вот дурак, мля,— скажет снайпер и пойдет отсыпаться.

Так что не терзайте снайпера мучительными раздумьями и не
выпендривайтесь. То же самое касается нового камуфляжа. Снайпера очень
раздражает, когда он видит, что кто-то одет лучше, чем он.

Еще все журналисты привыкли одевать бронежилет поверх одежды. Это
такой шик. Стоит такой перец в кадре и чеканит что-то
героическое в микрофон. Мол, посмотрите, как тут опасно, и как я
круто выгляжу в бронежилетке. Есть у журналистов даже бронники
белого цвета с надписью «пресса». Увиденное может впечатлить
разве что романтичных незамужних барышень с томными глазами
из районов Крайнего Севера, где, окромя оленей, никакой
живности на много километров вокруг. Если такие понты вам
дороже жизни, то спорить не стану. Понимаю.

Однако рассмотрим эту ситуацию опять же с точки зрения снайпера. Уж
не знаю, как там на Западе, но, как я уже говорил, в России
и странах СНГ журналистов не уважают вообще. К ним же
относится и Чечня. Если снайпер даже прочитает надпись «пресса» у
вас на спине, то это не значит, что он будет плакать от
жалости, а пули начнут вас огибать с разных сторон, как морской
ветер. Скорее наоборот (см. объяснения выше). Теперь
собственно о бронежилете. Обычно стрелок целится вам в тело. Не из
любви к искусству, а потому, что оно больше, чем голова, и
попасть в него легче. Но если снайпер видит поверх тела
бронежилет, то он скорее всего не станет испытывать его на
прочность (вдруг и вправду выдержит?) — а просто пальнет вам в
голову. Поэтому старайтесь носить броник под одеждой. И
помните: не надо бравировать тем, что вы журналист. Среди тех, кто
бегает с автоматом или снайперской винтовкой — будь то
федералы или боевики — крайне мало почитателей печатного слова
или телерепортажа. Журналистов, по их стойкому убеждению, до
фига. Поэтому их не жалко. Сколько их не убей — меньше все
равно не станет.

То же самое относится и к каскам с надписью «пресса». Может,
где-нибудь в Израиле, Ираке, Афганистане — придерживаются каких-то
правил и не стреляют в журналистов, но в Чечне вы этого не
дождетесь. Скорее, наоборот: спровоцируете обстрел.

Если вам довелось передвигаться с военной колонной, то старайтесь
занять место на БТРе. По возможности никаких танков и БМП.
Посадка у бронетранспортеров высокая. При подрыве на фугасе у
вас будет значительно больше шансов уцелеть. Если мощность
фугаса не совсем уж запредельная, то у БТРа просто отлетают
колеса, а вы летите себе, как на американских горках, и
визжите. Хотя можете не визжать, а подумать, куда приземляться.

Если же вы двигаетесь на обычной гражданской машине, то старайтесь
идти на максимальной скорости. При подрыве фугаса есть шанс,
что либо оторвет задние колеса, либо взорвется позади
машины, причинив минимум вреда. Отсюда аксиома: чем выше скорость,
тем больше у вас шансов на жизнь. Желательно, чтобы окна
вашего автомобиля были открыты. При подрыве высокое давление
сразу же уйдет в пространство, не успев как следует
расплющить вас по стенкам кузова. В любом случае, открытые окна
повышают ваши шансы на жизнь. И еще. Старайтесь всегда ездить по
середине дороги. Незаметно заложить фугас в асфальт
невозможно. Поэтому боевики часто закапывают его у обочины или
вешают на столбы и деревья. Сами понимаете, чем дальше вы
окажетесь от места подрыва, тем больше у вас будет шансов. И ВСЕГДА
объезжайте лужи. Если нет такой возможности, то есть
возможность помолиться, чтобы там не лежало никакой гадости.

Всегда помните также, что друзьями вам могут быть только те, кто
приехал с вами в зону боев. То есть ваши коллеги. Остальным не
стоит слишком доверять. И поменьше болтайте о своей жизни,
политических взглядах и местных обычаях. Лучше — вообще
держите язык за зубами. Пейте водку и молчите. Окружающие будут
вами довольны. По стойкому убеждению враждующих сторон, все
журналисты — алкоголики и тунеядцы. Единственное наше
достоинство: мы можем складывать слова во вполне разумные
предложения. Иногда их интересно читать или слушать. На этом ценность
журналистов исчерпывается. Глядя на то, как вы низко пали в
этом прекрасном мире, окружающие вас люди с автоматами
испытывают чувство собственной значимости. Поэтому они
снисходительно оставят вас в живых, чтобы вы и дальше тешили их
самолюбие.

Еще одно немаловажное правило: НИКОГДА во время гражданских
беспорядков и стихийных выступлений местных жителей не лезьте в
толпу. Это может плохо для вас закончиться. Один мой друг решил
снять стихийный митинг местных жителей, которые нашли трупы
своих односельчан на дороге. Сельчане были злы и
остервенились до предела. Мой друг прошел в толпу вместе с оператором и
стал снимать убитых. Журналисты были славянской внешности,
поэтому местные жители вскоре переключились на них.
Послышались угрозы. Толпа плотно обступила журналистов, лишая их
возможности смыться. Оператора стали толкать. Корреспондента
уже потянули за жилетку книзу. В общем, назревал нешуточный
конфликт. От трупов шел сильный запах разложения. У
журналистов градом потекли слезы. Видя такое дело, местные жители
зашептались: «русские плачут, русские плачут». То есть только
случай спас журналистов от расправы. Если бы они неожиданно не
«зарыдали», к уже имеющимся трупам прибавилось бы еще два.

Ну и, пожалуй, пока все. Если что, обращайтесь.

Проснулся я к вечеру. Точнее, меня разбудил Саша Колпаков, загремев
бутылками пива в ведре. Он сказал, что начал уже
беспокоится. Меня не было три дня. Мы поделились новостями. Колпаков
мне посочувствовал.

Приготовили себе ужин — пиво и какие-то консервы — и условились за
ночь написать по репортажу в газету. Я прилег на матрас
поспать, Колпаков принялся за работу на кухне. Ночью Сашка меня
разбудил. За окном во всю веселились боевики. Они выли,
визжали, стреляли, кричали «Аллаху уакбар». С блокпоста шмаляли в
ответ и посылали их на хуй.

В общем, каждый был занят каким-то делом и отдавался ему всей душой.

Стоя на четвереньках в прихожей, мы снова обсудили план работы, и я
поковылял на четырех костях на кухню. Колпаков ушел в
комнату. Ночь за окном содрогалась от выстрелов. Гуляли туда-сюда
ниточки трассеров. Я высунул глаза на уровень стола. Но так,
чтобы макушка не высовывалась из-за подоконника, и нервное
пламя свечи помогало мне марать тетрадные страницы своим
репортажем. К рассвету черновик был закончен. А с первыми
лучами солнца успокоились и боевики.

Все так же на четвереньках я вернулся в комнату и завалился спать. В
восемь утра открывался следующий раунд переговоров.

Переговорный процесс

Мы успели заскочить в Территориальное управление и начитать по
телефону свои статьи. Кстати, местные работники всегда очень
зорко следили за тем, кто и что передает. Поэтому, во избежание
конфликтов, самые жареные или противоречивые факты
журналисты всегда приберегали для дома. Где можно спокойно все
написать. И где тебя не станут хватать за майку с криками: «Что
это ты там, бля, передаешь?».

Толпа горожан собиралась перед домом ОБСЕ раньше, чем прибывали
участники переговоров.

Сначала приезжали военные-переговорщики. За ними, под охраной
боевиков и двух БМП федеральных сил, прибывали Масхадов, Удугов,
Яндарбиев. Бывал неофициально брат Шамиля Басаева — Ширвани.
Не помню, входил ли он внутрь дома. Но мы частенько видели
его в толпе боевиков. Как-то мы подошли к нему и попросили
посодействовать в интервью с его братом. Что он думает о
переговорах? Ширвани посмотрел на нас и сказал:

— А может быть, вы агенты ФСБ?

Мы только руками развели. Что ответить? Оправдываться? Так он все
равно не поверит. Решили не приставать к нему и заняться тем
же, чем и все — ожиданием результата.

Под палящим солнцем, на свободном пространстве между толпой и
двором, где сидели переговорщики, мы общались с
коллегами-журналистами, делились новостями и просто болтали на всякие
житейские темы. Какой-то боевик привез из своего сада огромный пакет
спелых персиков и угощал всех встречных.

У забора сидели солдаты. Один из них кемарил с пулеметом в руках. К
нему подсел какой-то местный и начал что-то втирать про свою
тяжелую жизнь: как он сидел в тюрьме, как он вернулся в
республику, потом сидел при Дудаеве, но тот всех зэков
выпустил, как он не любит русских, и все такое в том же духе.
Солдатик спал-спал, потом приподнял голову и неожиданно заявил
измученным голосом:

— Да вас вообще на хуй всех перестрелять надо,— голова его снова
склонилась, и он погрузился в сон под нещадно знойным солнцем.

В двенадцать часов во дворе дома переговоров все зашевелилось.
Движение передалось всем, кто ожидал снаружи. Появились какие-то
уполномоченные с заявлением: стороны собираются отобедать.
Прямо здесь, во дворе, под тенистым навесом. Эта новость
рукоплесканий среди журналистов не вызвала. Мы тоже были бы не
прочь отобедать. Да хрен где найдешь.

К толпе вышел некто из чеченской делегации. Толпа подалась вперед.
Цепочка боевиков еле держала натиск. Переговорщик что-то
сказал по-чеченски. Видимо, это было настолько важно, что толпа
ринулась к нему послушать поближе. Оцепление не выдержало
напора и, чтобы угомонить сограждан, один из боевиков выдал
поверх голов длинную очередь из пулемета. Это помогло. Толпа
хлынула назад. Оратор взобрался на грузовик и стал говорить
на чеченском. Знакомые журналисты перевели. То, что мы
услышали, нас совсем не обрадовало. Оратор говорил, что русские
скоро уйдут. Земля будет гореть у них под ногами. И вообще
всем им скоро кранты, кабздец и секир башка в придачу. Так что
смелее в бой, товарищи «Аллахакбаровцы».

Толпа возликовала. Мужчины составили круг и неистово затанцевали
зикр. Поодаль трындели монотонно в барабаны товарищи из Хари
Кришна. Все это сливалось в один невероятный гул, и мне
представилось, как хорошо, наверное, сейчас переговорщикам. Сидят
в тени, слышат отдаленные вопли и ведут неспешные беседы о
мире.

Не стану описывать ход переговоров, поскольку это уже не имеет
значения. Замечу только, что все официальные лица и лица к ним
приравненные, как-то: политологи, комментаторы, обозреватели,
депутаты и губернаторы — искренне говорили о стойком
перемирии сторон. О прекращении огня и прочих радостях окончания
войны. Мне ужасно захотелось все это еще раз проверить.

Перемирие

Вертолет все-таки домахался своими лопастями — и его утащило в небо.
Дверь не закрывали. Боец просунул туда пулемет на откидной
раме, дернул затвор и приготовился к стрельбе. Все, кто
сидел в салоне, без команды передернули затворы автоматов,
запихали в подствольники гранаты, откинули иллюминаторы, и
вертолет со всех сторон ощерился стволами. Вертушка все выше и
выше уходила в небо. Потянулись внизу ниточки дорог и
серебряные ленточки рек. Зеленка перемежалась с полями, которые уже
который год никто не вспахивал, кроме снарядов и мин. Впереди
наплывали горы. В какой-то невидимой точке вертолет вдруг
приостановился, как-то подозрительно стукнул винтами и
устремился в поросшее лесами ущелье. Мы падали несколько секунд.
Когда земля оказалась уже пугающе близко, машина стремительно
ушла вбок. Тут что-то грохнуло за бортом и засветилось,
перебивая своими лучами солнце. Сердце у меня зашлось в немом
крике, упал куда-то желудок. Показалось, что в нас попали.
Какой-то военный поймал мой взгляд и улыбнулся:

— Не дрейфь! Это отстрелы.

Вертолет через равные интервалы отстреливал горящие шашки, чтобы
уйти от ракет теплового наведения.

Замелькали зеленые верхушки деревьев. Внизу распласталась широкая
река с полосами и отмелями. Машина встала на дыбы, шла так
несколько секунд и снова ушла вбок. В салоне все молчали и
пристально смотрели на зеленку и горы.

Судя по лицам наших военных, мы летели куда-то в совсем уж нехорошее место.

Рядом, посвистывая, закладывали виражи Ангелы:

— Опять приключений ищешь?

— Это моя работа,— говорю я угрюмо.— Я должен все видеть своими глазами.

— А ты никогда не задумывался,— продолжают они язвительно,— что
увиденное тобою на фиг никому не нужно? А тебе, может статься,
еще и вредно для здоровья будет?

— Чушь,— возражаю я.— Мои статьи скажут людям, что здесь происходит
на самом деле. Они поймут...

Тут Ангелы начинают зловеще, с каким-то металлическим лязгом
хохотать, и в следующее мгновение я понимаю, что это лупит наш
пулемет!

— Блядь! — Орут в салоне.— По нам работают!

Машина заваливается на новый вираж. Все начинают бешено лупить в зеленку.

— Прекратить огонь! — Орет старший.— Мы уже проскочили!

— Никого не задело? — спрашивает кто-то.

Все переглядываются. Да вроде все на месте, и даже кое-то улыбается.
Но мне не смешно. Мне ведь еще обратно лететь на той же
вертушке. А вдруг у боевиков нет обеденного перерыва, выходных
и все такое? Вдруг они вообще не отдыхают и будут снова
караулить нас там? Я напросился, чтобы слетать в горы на
передовую и посмотреть, что происходит. Теперь понимаю, что лучше
посмотрел бы телевизор и добросовестно все оттуда перекатал.

— Ты засек, откуда стреляли? — Спрашивает офицер у пулеметчика.

— Да.

В салон вваливается штурман.

— Блядь! Уроды! — Он протягивает офицеру карту.— Покажите, откуда долбили?

Карту передают пулеметчику. Тот смотрит и, тыча пальцем в зеленые
разводы карты, говорит:

— Кажись отсюда.

Штурман хмыкает и скрывается в кабине.

Через несколько минут вертушка выходит на бреющий полет. На огромной
скорости мы летим у подошвы какой-то горы. Сквозь верхушки
зелени хорошо видно, как бегут муравьями между деревьями
человеческие фигурки. Непонятно, кто это. Наши? Боевики?
Стрельба за бортом усиливается и уже вываливается из леса пачками.
То ли кто-то куда-то бежит, то ли от кого-то убегает.
Вертолет уже заходит на посадку в ста метрах от кромки леса.

Старший группы мгновенно просекает обстановку:

— Всем приготовиться! Как сядем, ебалом не щелкать! Всем рысью от
вертолета. Кто замешкается, получит пизды. Эй, гражданский (в
мою сторону), тебя это особенной касается. Уебывай от
вертолета как можно дальше!

Я киваю.

Машина садиться. Не дожидаясь, пока она твердо встанет на ноги,
выпрыгивает пулеметчик и залегает стволом в сторону леса. С
дробным грохотом высыпают остальные. Бегом, бегом, бегом.
Пробежка — залегли. Пробежка — залегли. Лес позади трещит от
выстрелов. Мной никто не командует, но я понимаю, что лучше
делать так, как все. В лесу идет отчаянная круговерть автоматных
очередей. Ухают гранаты. Из вертолета стремглав вылетает
экипаж и припускает за нами.

В ста метрах от вертолета чернеет насыпь. За ней укрылось управление
этим военным водоворотом.

— Ну вы совсем охуели, военные!!! — Встретили они нас радушным
криками.— В лесу бой идет, а вы над ним заходите.

— Ну, кто знал? — Оправдывается старший.— Нам сказали забросить сюда
группу и взять раненых.

Группа управления снова принимается что-то говорить в многочисленные
рации на все голоса. Оповещают кого-то об эвакуации. Я
понимаю, что сейчас начнут в темпе грузить раненых, поэтому
стараюсь не терять времени даром и начинаю приставать с
вопросами.

На меня смотрят как на идиота.

— Какое перемирие на хуй? Ты слепой? Вокруг видишь что творится?

Я говорю: — Ну, как же...э-э-э...ОБСЕ...э-э-э...

Тут отстраняется от рации офицер и в кратких, емких и очень
эмоциональных терминах рассказывает мне о том, что на самом деле
означают слова «переговоры», «ОБСЕ», «перемирие» и прочее.
Потом достается московским политикам. Отдельно Москве и
алкоголику Верховному Главнокомандующему.

— Ты из Москвы?

Я киваю. Хотя сейчас я не уверен: стоит ли в этом признаваться?

— Когда это закончится? Скажи мне, когда там у вас эти бляди в Кремле поумнеют?

Он спрашивает меня так, словно перед ним сидит тот самый алкоголик
Верховный Главнокомандующий. Или, по крайней мере, его
доверенное лицо.

Я пожимаю плечами и уже сожалею, что спросил. Но у офицера нет
времени со мной разговаривать. Он отворачивается и снова отдает
приказы по рации.

Я между тем размышляю, как мне изобразить все это в репортаже? Не
дашь же все это прямым текстом? Дяди в Кремле просто охуеют от
таких откровенных подробностей. Кстати, я заметил: когда
человек попадает на должность в Кремль, то ему начинает
казаться, что его слова имеют какую-то магическую силу. Приказами
он может двигать горы, останавливать поезда и рассветы с
закатами, унимать инфляцию или на худой конец расстегивать
ширинку на собственных штанах. Но беда в том, что это не правда.
Другая беда в том, что они об этом не знают. Хоть ссы им в
глаза — все Божья роса.

Гул с неба накатывает на землю. Тысячи лопастей рассекают воздух на
маленькие кусочки.

Столько вертолетов на таком маленьком клочке неба я еще никогда не
видел. Ми-24, «Крокодилы» и Ми-8 стальным роем пронеслись над
нами в сторону леса. Ударные «Крокодилы» с фырканьем
пустили по нагорным лесам ракеты. Оставляя белые хвосты, ракеты
ударили жалом по гуще деревьев. Загрохотала в лесу ударная
волна, выбрасывая в воздух ошметки земли. Ми-8 одна за другой
приземлялись возле кромки леса. Десятки тактических групп
выкатывались на землю и бежали в лес. Пустобрюхие вертушки
возвращались в небо и выписывали круги над лесом.

Снова зашли «Крокодилы» и повторили залп. Ми-8 старательно
пропахивали лес пулеметами.

Неожиданно одна из вертушек покачнулась в воздухе, словно елочная
игрушка от щелчка, и, качаясь по сторонам, стала стремительно
снижаться.

— Попали! Попали! — Закружилось вокруг.

Раненый Ми-8 кое-как доковылял до земли и сел. Из-за наших спин
выскочила «таблетка» и ушла к вертолету. Переговоры по рации
вспыхнули с новой силой.

— Летчика ранили,— сказал кто-то из офицеров.— Из пулемета долбили.

«Крокодилы», шваркая ракетами, обработали район, откуда стреляли.
Чечеткой неслось с неба эхо пулеметных очередей.

Я увидел, как в наш вертолет стали грузить раненых. Вертушка уже
бешено и жадно крутила лопастями, желая поскорее убежать в
небо.

— Давай, журналист, тебе тоже пора,— хлопнул меня по плечу старший
группы.— И передай этим пидорам в Москве, что никакого мира
нет.

Я уже изготовился, но меня остановили.

— Погоди, пойдешь последним.

Офицер отдал приказ по рации. Оттуда махнули.

— Давай! Бегом! — Подтолкнул он меня.

Что есть силы я летел на выстрелы из леса. Из проема двери махал
рукой штурман. Не снижая скорости, я прыгнул головой в люк.
Меня подтащили за руки в салон. Вертушка тут же оторвалась от
земли. Лязгнула настенная рама для пулемета. Я повернул
голову к выходу. Как в голливудских фильмах про вьетнамскую
войну, пулеметчик лупил в стену леса. Вертушка уходила все выше,
а он, корректируя огонь, бешено стрелял по зеленке, стиснув
зубы. Выскочил штурман и что-то быстро заорал ему на ухо,
показывая при этом куда-то в сторону горных пиков. Пулемет
переместился в их сторону и стал бить по гребню. Наконец,
вертушка отвалила в сторону и, проваливаясь, виляя и прыгая,
устремилась на Ханкалу.

Раненые, наспех перебинтованные солдаты, в мокрых разводах грязи и
крови, молча смотрели вниз, на ту смертельную круговерть,
откуда их только что вытащили, и поглаживали цевье автоматов,
как гривы верных псов.

На Ханкале уже прыгала вовсю суматоха вперемешку с тревогой.
Садились одна за другой вертушки, сновали носилки, «таблетки»
принимали раненых и откатывали по госпиталям.

Доставали убитых. Они были завернуты в черную пленку. Какой-то
прапорщик монотонно читал список убитых:

— Рядовой Самойлов, сержант Копылов, сержант Рябов, рядовой
Эсенбаев, прапорщик Мятов.

— Стой,— приказывает стоящий поодаль полковник. Его измученное и
напряженное лицо поворачивается в сторону носилок. Глаза
впиваются в черный мешок. Носилки с убитым останавливаются.
Полковник открывает лицо покойного и вдруг изменившимся голосом,
закрывая лицо ладонью, как-то беспомощно произносит: — Уй,
бля! Ваня! Ваня!

Голова полковника мотается, словно он пытается стряхнуть с себя
страшную новость. И я чувствую, как под его ладонью текут
неудержимые слезы. Полковник с сединами на висках утыкается в
плечо своего товарища. Прапорщик чуть заметно делает знак рукой,
и Ваню уносят к общему ряду убитых.

Мне становится жутко и как-то неловко одновременно. Будто я случайно
оказался на чужих похоронах и вижу то, что другим видеть не
положено. Я иду к выезду с Ханкалы ловить машину до
Грозного. В голове у меня стучит голос полковника: «Ваня! Ваня!
Ваня!»

Его седины, суровое лицо и неожиданно мягкий голос, наполненный
горем, жара и гул винтов, тучи пыли и разводы грязи, пятна крови
на бинтах — все это сплетается в голове в комок
безысходности.

Пыль мягко расступается под моими шагами, и такое чувство, словно я
иду по чужой планете.

— Видел? — Говорят мне Ангелы.

— Да.

— И что ты намерен предпринять?

— Расскажу все как есть.

Ангелы только головой качают, поражаясь моему упертому дебилизму:

— Тебе надо что-нибудь холодное к голове приложить. А лучше вообще
завязывать с такими поездками. Пора остановиться.

Я отмахиваюсь от них.

— Нет, мы серьезно,— говорят они,— ты ничего этим не добьешься. Ну,
видел. Ну, пощупал, понюхал. Так что с того? Тысячи людей
видят то же самое по всей планете. Всей остальной планете —
глубоко по фиг. И вообще, люди испытывают побольше твоего — и
мир не рушится. Всем по фигу, как ты не можешь понять?

— Да пошли вы! — Кричу я им. Какая-то птица шарахается в испуге из
придорожных кустов.

— Я должен. Ведь нас обманывают. Подло обманывают,— говорю я птице,
глядя, как она улепетывает в небо.

— Ну раз должен — дерзай,— соглашаются Ангелы и больше они меня не достают.

Приехав к нужному дому на площади «дураков», я вижу, что жизнь в
городе вскипела с новой силой. Со стороны дома переговоров
миссии ОБСЕ несутся машины с боевиками. Автомобили непрерывно
гудят. Трещат на ветру зеленые флаги с волком. Выставив
радостные лица из окон, боевики шквальным огнем расстреливают
небо. Процессия наперегонки уносится в лабиринт разбитых улиц.
Эхо «праздничных» выстрелов еще долго шарахается по
развалинам домов и прыгает по дорожным ухабам.

— Выиграли, значит,— говорит рядом таксист,— победу празднуют.

По его тону я так и не понял, доволен он этим или не очень?

Начальственные читатели

Мы с Колпаковым вернулись в Москву, отписались в газету и сели в
баре покалякать за жисть. Мимо шел главный редактор и, увидев
нас, загорелых, остановился с гневным вопросом: — Это что
такое? Отдыхают тут, загорают на югах, веселятся, в баре сидят.
А работать кто будет? Минус 50 процентов зарплаты обоим.

Главный редактор только что вернулся из Африки, где с охуенным
дробовиком смело охотился на безоружных слонов. Главному
редактору претила сама мысль о том, что кто-то в его газете может
отдыхать, кроме него самого.

Он круто развернулся и пошел дальше. Девушка, что всегда семенила за
ним по редакции с журналом для распоряжений, бойко записала
приказание и застучала каблучками следом.

Единственной доступной для меня реакцией было: — Во блядь!

Колпаков бросился за главным и поймал его где-то в коридорах
редакции. Саша объяснил, что мы загорели в Чечне. Что только вчера
вернулись и уже отдали очередные наши репортажи в газету.
Главный редактор хмыкнул (собственную газету он читал иногда,
и то урывками) и наши фамилии исчезли из расстрельного
списка его помощницы.

Но больше всего меня поразило именно осознание того, что даже наш
главный редактор не читает собственную газету! Иначе как
понять, что мы уже месяц как шлем репортажи из Чечни, а он о
нашем местоположении даже не подозревает? Хотя, конечно, в
Африке его газету не купишь. Да и бедным слонам некогда было
рассказывать редактору о наших подвигах. Он зациклился на своих.

После того, как в газете вышла моя маленькая заметка о том, что
журналистов скоро начнут расстреливать, мне позвонила
пресс-секретарь министра обороны. Она поинтересовалась, когда я буду
писать продолжение? Интересовалась, впрочем, не из-за любви к
моему творчеству, а чтобы точно знать, когда подчиненные
начнут огребать от министра пиздюлей за то, что пустили
корреспондента в войска. Да мало того, что пустили, так еще чуть
не убили сами на фиг.

К тому времени я уже почитал газеты. Посмотрел телевизор и свою
статью счел излишеством. Военным и так доставалось от
журналистов и в хвост, и в гриву. И мне не хотелось участвовать в
общем хоре обличителей. Это был мой расстрел. И я сам волен
распоряжаться им, как хочу. Поэтому я просто и честно сказал
пресс-секретарю, что ничего об этом писать не собираюсь. Она
была шокирована.

— Э-э-э, правда-правда? — Спрашивала она недоуменно.

— Да,— подтверждал я.— Я вам обещаю, что никакой статьи не будет.

— Спасибо,— сказала она так же просто.

Хотя, конечно, понять меня можно было с трудом. Это же слава в
чистом виде! Рассказать, как тебя чуть не шлепнули. Заклеймить
позором военных уродов. Пылать праведным гневом и требовать
возмездия. Только мне уже ничего этого было не надо. Я понял,
что есть армия — где за кепи могут пристрелить. А есть армия
того седовласого полковника. Чьи друзья и подчиненные
погибают в эти дни в Богом забытом ущелье. Чьи вертолетчики,
положив хуй на страшную Смерть, летают по этому ущелью, вывозя
на своем горбу раненых солдат. Мне не хотелось обижать этих
ребят. Потому что мою статью они обязательно восприняли бы на
свой счет.

На улице 1905 года, возле памятника революционным оптимистам, каждый
вечер собирается толпа, чтобы хлебнуть пивка и покалякать.
Среди этих людей можно найти и журналистов различных
изданий. Мы с Колпаковым взяли по паре пива и пристроились у ног
чугунных революционеров. Толпа буднично бурлила, и казалось,
что нет совсем никакой войны, а есть только солнце,
нахрапистый, но теплый ветерок, что прибегает к памятнику со стороны
улицы все того же застывшего на веки 1905 года. Я смотрю,
как разлапистые деревья машут мне приветливо руками. И воробей
на торговой палатке, точно солдат, гордо держит голову и
разглядывает идущих мимо прохожих.

— Ну что? — Ангелы сидят на чугунной голове монумента и, покатываясь
со смеху, тычут в меня пальцем.— Мы же говорили, что твои
поездки на фиг никому не нужны. Изменения, возмущения,
демонстрации протеста видишь?

— Нет,— говорю я.

— А знаешь, почему? По трем известным причинам,— говорят они.

Это меня интригует.

— И какие же это причины?

Тут они начинают загибать свои тонкие светлые пальцы и голосом
знакомого офицера произносят:

— Причина первая: потому что это на ХУЙ не нужно. Причина вторая:
потому что это на хуй НИКОМУ не нужно. Причина третья: потому
что это на хуй никому не нужно ВООБЩЕ.

Я открываю рот и не нахожу что сказать.

— Не говори ничего,— произносят победным тоном Ангелы.— У тебя это
плохо получается. И твое пиво выдыхается.