Литературная критика

Публикация стихотворения «Куплеты
на любителя» В. Ф. Щемелькова вызвала, как и следовало ожидать,
целую бурю взволнованных читательских откликов. Вот пишет, допустим,
Игорь Викторович Касаткин:

«Щемельков, по-моему, это натяжка. Не Миня Саксин. (...)
Я честно скажу, стихи поэта Богомякова мне интересно перечитывать,
хоть он и весьма сомнительный постинтеллектуалист. А поэт Важенин
как-то очень быстро приедается своей вот именно неподдельностью.
В общем, последняя
статья Пирогова, увы, в корне ошибочна и пример печального
заблуждения...».

Тут важно понять вот что. Во-первых, если рассматривать В. Ф.
Щемелькова в контексте «литературного» проекта (то есть — в одном
ряду с Богомяковым, Джоном Донном и этой
сволотой Пастернаком), он, конечно, может показаться «натяжкой».
Но в статье говорилось о том, что место щемельковых (или вот братьев Нестеровых,
например) вовсе не там, куда они сами, может быть, стремятся,
и куда толкает их наша читательская инерция (во десятые — пятидесятые
ряды той самой, одной на всех, «литературы»). Их место — на воле,
их задача — быть вне «контекста», их цель — разрушить его, показать
всю абсурдность продолжающейся литературной сериации
(то есть — приписывания к понятиям литературы, литературного творчества
все новых и новых ноликов после запятой), они — контрагенты, антитела
литературного проекта — выродившегося, а потому приговоренного
к уничтожению самой историей. То есть сравнивать В. Ф. Щемелькова
с уважаемым нами В. Г. Богомяковым и неуважаемой сволотой Пастернаком,
«подтягивать» к ним в статье никоим образом не предлагалось. Наоборот,
предлагалось обратить внимание на то, что люди формально занимаются
«литературой», но литературой результаты их творчества никоим
образом не являются. Почему?

А это уже во-вторых. Потому ли творчество В Ф. Щемелькова (Мини
Саксина, Важенина etc.) не является «литературой», что у них просто
«не получается»? На мой взгляд — нет, не поэтому.

Вот уважаемый нами И. В. Касаткин употребил такой критерий отличия
хорошей (по его мнению) литературы от плохой: «Интересно перечитывать»...
Согласимся, что критерий весьма распространенный, даже в «научных»
кругах (Лотман что-то там писал о потенциальной бесконечности
семиосферы текста, прирастающей всё новыми интерпретациями, и
не только Лотман, конечно). Но спрошу у Игоря Викторовича по-нашему,
по простому: а «Махабхарату» Вам интересно перечитывать?..
Помнится, мой институтский античник выгнал с экзамена одну девочку,
пытавшуюся подлизаться к нему такой фразой: «Ой, Анатолий Алексеевич,
а я вот «Илиаду» два раза перечитала...». «Сколько?!!» — переспросил
потрясенный античник, и выгнал. За беспробудную тупость и принципиальную
бесчувственность к материалу.

А Библию (это я опять Игоря Викторовича спрашиваю) Вам перечитывать
интересно? В смысле, видите ли Вы за ней некий
«мимесис», соотносите со своим опытом, читаете как хорошую, медитативную
«литературу», или это все же символический акт единения с безусловным,
не нуждающимся в интерпретации и понимании идеалом трансперсонального,
безличного опыта, сродни евхаристии? Иными словами — оцениваете
ли Вы ее, как оценили, скажем, того же В. Ф. Щемелькова (тоже
«текст»)?

Сформулируем вопрос еще проще: Библия — это литература? Коран
— это литература? Если (допустим) нет, то что кроме инерции понимания
(с современной точки зрения) заставляет нас причислять к литературе
трагедии Эсхила или напечатанные отдельной книжечкой тексты песен
Высоцкого? Момент индивидуализации творчества, «фигура автора»?..
Тогда, может быть, Библия — это фольклор? А что, наверняка ведь
есть и такое мнение среди «научных атеистов»...

А вот, скажем, анонимный текст на уникальном
заборе:

Вы! Можете ЭТО закрасить!
Но! Я — не исчезну
от этого!
Вам — ПРИВЕТ от ПУШКИНА!!!

— как его классифицировать с литературной точки зрения? Концептуализм?
«Contemporary art»? Фольклор? Граффити? Хулиганство? Шутка? Или
придумать (зачем-то, я не знаю зачем) специальное определение
именно для этого конкретного сумасшедшего и этого уникального
забора? Является ли вообще этот забор литературой? Или литература
возникает только в момент отчуждения написанных на нем слов (скажем,
когда я сейчас перепечатал содержащуюся на нем надпись, и она
напомнила нам «стихотворение»)? А нужно ли такое отчуждение?

Это в-третьих. Вряд ли чтение трагедий Эсхила вызывает в нас то
же чувство (вернее, то же качество чувства), которое возникало
у зрителей во время представления в античном театре. Когда итальянцы
(в XVI, что ли, веке) попытались реконструировать античную трагедию,
получилась опера. Сегодня, читая на бумаге текст, для чтения с
бумаги не предназначенный (того же Эсхила), мы уподобляемся тому,
кто вместо того, чтобы слушать оперу, читает либретто в театральной
программке. Имеет ли смысл издание песен Высоцкого в виде «стихотворений»?..
Упаковка в брезент Бруклинского моста? На мой взгляд — нет.

Надпись на заборе наглядно демонстрирует нам важность такого качества
«текста», как его аутентичность. Эту надпись
нельзя воспринимать адекватно вне полноты ее различных качеств,
начиная с почерка, которым она написана, и заканчивая настроением,
которое создает синий цвет окрашенной заборной поверхности (строго
определенное колебание световой волны раздражает глазной нерв
и воздействует через него на мозг, печень и селезенки строго определенным
образом).

Возьмем стихотворение
В. Ф. Щемелькова. Отпечатанное под копирку на желтеньком дешевом
листочке (не в одну редакцию послано), оно сообщает о себе больше,
чем отчужденный в формате публикации текст. На листочке — перед
нами пролонгированный аффект (как знать, не с советских ли еще
времен? судя по упоминаниям «героев соцтруда») человека душевно
нездорового, раненого, торопящегося что-то пробормотать, сказать,
доказать urbi et orbi, то желчного и язвительного, то растерянного
и недоумевающего, знакомого, судя по всему, с психбольницей, использующего
накатывающие на него рифмы как последний аргумент в принципиальном,
не на жизнь, а на смерть, споре со всем миром
о количестве выходных...

Видишь человека — видишь вселенную. А отчужденный текст вызывает
у нас подозрения... как у Сергея Костырко — дневник Мини Саксина:
не подделка ли? Не глупая ли шутка, не «постмодернизм», не розыгрыш?..
Чужую неприкрытую реальную трагедию (или чужую
искренность) мы всегда готовы воспринимать как выражение некой
корысти или стёб. Нам подавай прикрытие — в метафорах,
в аллюзиях, в строгости формы...

Сама правда нам не нравится — нам нравится, если «понарошку» похоже
на «правду» — и только эта похожесть.

В свою очередь художник, высказывающийся не непосредственно, а
маскирующий свое признание, свой опыт и свою боль в литературной
форме, прибегает тем самым к покровительству «предков» — всех
предыдущих художников, в ряд с которыми он становится, когда пишет
«по правилам», соблюдая ритуальные формулы литературного высказывания.
Взывая к «памяти жанра», он призывает духов. Это было неплохо...
первые триста-четыреста лет. Сейчас смысл литературной формы забылся,
и она стала самодовлеющей бессмысленной побрякушкой, оттягивающей
на себя понятие о «качественности» текста.

На самом деле текст «качественен» ровно настолько, насколько он
саморазоблачителен, изобличителен и правдив.

У эстетики, подобно раковой опухоли, возникшей на теле искусства,
никогда не было удовлетворительного критерия для отделения «прекрасного»
от «безобразного» (классический пример с японской лягушкой). А
у критики не было критерия для отделения «хорошей» литературы
от «плохой». Критика всегда питалась теми или иными идеологическими
программами и пыталась выдать следование этим программам
за эстетическую оценку. Например, классицисты оценивали «качество»
текста с позиций его соответствия классицистическим нормам, и
поэтому любой романтический текст для классицистического эстетика
был «плохой»... пока этот эстетик не менял своих убеждений
и не переходил в другой лагерь.

Сегодня, как я уже писал в
прошлой статье, для оценки текста используется не нормативно-эстетический
подход, а качество аутентичности. Например, если политические
убеждения критика совпадают с политическими убеждениями писателя,
то текст «хороший». Собственно, это лишь вариация на тему «нравится
— не нравится», единственно возможного и правильного подхода в
оценке искусства. Однако эстетики не могут признаться в таком
«профанном» восприятии, им необходимы средства легитимации себя
в качестве «необходимой» части искусства (которое, в частности,
продается) или в качестве «властной практики» (когда деньги можно
брать просто так). Поэтому я ненавижу эстетиков.

Поэтому я хочу уничтожить «литературу». Без нее не будет и никаких
эстетиков.

Вослед Леонтьеву, Розанову и прочим «печально заблуждавшимся»
я хочу, чтобы жизнь была, а «литературы» не было. Только-то и
всего-то.